Энрике глядел удовлетворенно. Он дал свой ответ критикам: пусть он не нашел золотых россыпей, зато поставил Португалию в один ряд с основными работорговыми державами мира. Когда в следующем году в Лиссабон доставили новый человеческий улов, скептиков наконец заставили замолчать. «Теперь, – отмечал ди Зурара, когда на борт кораблей хлынули любопытные, – не нашлось никого, кто согласился бы признать, что некогда был в числе недовольных. Когда видели, как связанных веревками пленников ведут по улицам, столпотворение было таково, что толпы славили великие добродетели принца, и ежели кто-то посмел бы вслух говорить противное, его быстро заставили бы замолчать» [158].
Закованные в кандалы невольники спасли поход Португалии за освоение океанов.
Рабство в Средние века было довольно распространенным явлением. Целые мусульманские сообщества были построены на рабстве: размах его был так велик, что в середине IX века в Ираке взбунтовалось полмиллиона рабов. Невольников продавали в торговых итальянских республиках: среди них особо выделялась Генуя, не церемонившаяся из-за того, откуда прибывает человеческий груз, и на торгах там регулярно появлялись крупные партии православных христиан. Еще большее число рабов привозили через Кавказ и Сахару, или же их захватывали пираты Берберского побережья [159]; по неким подсчетам, для продажи на невольничьих рынках Северной Африки пираты похитили в общем и целом более миллиона мужчин, женщин и детей. Мало какая страна не запятнала себя подобной торговлей, и мало кто видел в ней что-либо дурное. Большинство отмахивались от жертв как от людей низшего порядка; многие (включая африканских военных вождей, продававших своих врагов ради пшеницы, тканей, лошадей и вина) полагали законной добычей любого пленного. Чувствительные христиане утешали себя, воображая, что рабов спасли от безбожного существования, когда они жили ничуть не лучше животных, и никто не видел ничего странного в том, чтобы отобрать у человека свободу, лишь бы спасти его душу. Слезливый ди Зурара напоминал себе, что рабство произошло от проклятия, которое Ной после Потопа возложил на своего сына Хама: чернокожие, объяснял он, происходят от Хама и потому на веки веков подчинены всем прочим народам. Любые лишения, какие они терпят, заверял он своих читателей, бледнеют в сравнении с «чудесными новшествами, которые их ожидают» [160]. При жизни Энрике было захвачено или куплено и привезено в Португалию приблизительно 20 тысяч африканцев [161]; к началу следующего столетия их число выросло до 150 тысяч.
Новая ипостась принца Энрике как главы работорговцев никогда не давала его почитателям усомниться в его убеждениях крестоносца. Даже напротив: в этом они видели непреложное подтверждение тому, что его исследование Атлантики является прямым продолжением его пожизненного крестового похода. Поскольку Энрике был занят постоянной войной с неверными, и поскольку война с неверными была по определению справедливой, любой, захваченный им, являлся законным пленником и по обычаям того времени подлежал порабощению. В противоположность обычным работорговцам Энрике удостаивался высших похвал за постоянные напоминания, дескать, торговлей он занялся лишь для того, чтобы нести Евангелие злополучным язычникам. В глазах его соотечественников устраиваемые им рейды по захвату рабов были великими деяниями рыцарственности, достойными похвал не меньше, чем захват пленных на поле битвы. Сам Энрике, без сомнения, верил, что его новый вид коммерции не только прибылен, но и бесконечно угоден Господу.
Церковь не просто соглашалась, а прилагала немало усилий, чтобы ясно выказать свое одобрение. В 1452 году папа римский издал буллу, наделяющую португальцев властью и правом нападать, завоевывать и подчинять любых «сарацин, язычников и всех прочих неверующих» [162], каковые им встретятся, захватывать их имущество и земли и порабощать их в наследственное рабство, – пусть даже они приняли христианство. Рим уже даровал полное отпущение грехов всем христианам, отправившимся в поход под крестом ордена Христа, и в 1454 году передал ордену Энрике исключительную духовную юрисдикцию надо всеми недавно открытыми странами.
Поразительная мысль, что африканцы, которые почему-то не сумели прийти к истинной вере, находятся «за рамками законов Христа и в распоряжении, насколько речь идет об их телах, любой христианской страны», – была знаменем, которое первые европейские колонисты несли с собой по всему миру. Они путешествовали не только ради удовольствия новых открытий или торговых выгод: они плыли крестить и завоевывать именем Христа. Религиозное рвение вкупе с шансом грабежа эпического размаха было смертоносным стимулом, и он неумолимо погонит португальцев в Индию и за ее пределы.
Дорогой ценой инаугурации атлантической работорговли Энрике радикально расширил горизонты Европы. Делу, которому он положил начало, предстоит еще долгая жизнь, и внезапно оно станет тем более настоятельным, когда с Востока придет ошеломляющее известие.
Глава 5Конец света
22 мая 1453 года солнце село над осажденным Константинополем [163]. Час спустя в прозрачном небе поднялась полная луна, но внезапно ее затянула чернота затмения, оставив лишь узкий нездоровый серп. Всю ночь напролет паникующие толпы метались по древним улицам, освещенным лишь мигающими красноватыми отсветами вражеских костров за стенами. Воздевая к небу драгоценные иконы и распевая молитвы Богу, Пресвятой Деве и всем святым, последние римляне знали, что древнее пророчество наконец свершилось. Небеса застились, конец подступал.
Более тысячи лет о твердыню стен Константинополя разбивались волны варваров и персов, арабов и турок. Он пережил опустошительные поветрия болезней, кровопролитные династические неурядицы и мародеров-крестоносцев. Золотой город кесарей постепенно превратился в выхолощенный остов, его население, составлявшее теперь десятую часть того, что жило тут в пору расцвета Византийской империи, было разбросано по полям, усеянным обломками былого величия. Но он все же держался. Давным-давно он утратил свой латинский язык и перенял греческий, на котором говорила большая часть его населения. Европейцы Запада давно уже называли эту империю греческой. Позднее историки окрестят ее Византией, по имени города, на месте которого вырос Константинополь. Но для своих гордых граждан он всегда был римским, последним живым и дышащим осколком античного мира.
Османскому султану двадцати одного года от роду, который раскинул свой шатер в четверти мили к западу от города, рисовались блестящие перспективы: не столько окончательное падение Римской империи, сколько ее возрождение под его собственной эгидой. Мехмед II, крепыш среднего роста с пронзительным взглядом, орлиным носом, маленьким ртом и громким голосом, бегло говорил на шести языках и усердно изучал историю [164]. Он уже овладел почти всеми старыми римскими землями на Востоке, и история подсказывала ему, что завоеватель восточной столицы римлян унаследует мантию великих императоров былых времен. Он станет полноправным цезарем, а его ретивое честолюбие вернет громовую властность священному, но выхолощенному имени.
Пока турки смыкали кольцо, византийский император в последний раз воззвал к Западу. От отчаяния он лично посетил папу римского [165] и согласился воссоединить ортодоксально православную и римско-католическую церкви. Его мольбы разбились о столетия давнишней вражды между греками и итальянцами, и даже в свой последний час жители Константинополя развязали бурную общественную кампанию против примирения. Кроме того, если папство, как всегда, было не прочь использовать ситуацию с возможно большей для себя выгодой, Европа пресытилась поражениями от рук турок. На сей раз не будет ни папской коалиции, ни крестоносной армии, которые защитили бы восточный оплот христианства.
На подступах к городу с суши турки установили чудовищных размеров пушку со стволом в двадцать шесть футов длиной и дулом таким широким, что туда мог заползти взрослый мужчина, а весом таким, что потребовалось тридцать тягловых быков и четыреста человек, чтобы водрузить ее на отведенное место. На протяжении семи недель ее ядра весом в тысячу двести фунтов ударяли в древние стены и сотрясали землю с силой удара метеорита. Бесчисленные пушки поменьше обращали в пыль внешние укрепления, заставляя солдат, монахов и матерей семейств бросаться залатывать бреши. Монументальные стены были серьезно повреждены, но еще стояли, и в последний раз несколько тысяч уцелевших защитников собрались с духом.
Для православных столица восточного христианства была не только новым Римом, она была Новым Иерусалимом, колыбелью христианства как такового. Сам город представлялся сокровищницей священных реликвий, которым приписывали чудесную силу [166]: предположительно среди них находились большие куски Честного и Животворящего Креста Господня и святые гвозди, сандалии Христа, алое одеяние, терновый венец и покров, а еще остатки рыб и хлеба, которыми были накормлены пять тысяч человек, а также голова Иоанна Крестителя целиком, с волосами и бородой, и сладко благоухающие одежды Девы Марии, которую часто видели ходящей по стенам и вдохновляющей защитников. В дни расцвета Константинополя Святой Андрей Юродивый, бывший раб, ставший аскетом, чье очевидное безумие воспринималось последователями как знак его крайней святости [167]