Новоприбывшему было на вид около сорока лет, и он говорил на отличном венецианском, равно как и на арабском, иврите, сирийском и немецком языках. Одет он был в длинное льняное одеяние и щеголеватую мусульманскую накидку, а за пояс у него была заткнута короткая кривая сабля. Подойдя прямо к командору, он его обнял. Обняв затем остальных капитанов, он объяснил, что он христианин с Запада, который прибыл в эти края молодым человеком и поступил на службу к могущественному мусульманскому правителю. Он признался, что ему пришлось обратиться в ислам, но в душе он по сей день остается христианином. Он был в доме своего повелителя, когда из Каликута пришло известие, что из ниоткуда появились люди, одетые с головы до пят и говорящие на непонятном языке. Он тут же сообразил, что это скорее всего европейцы, и заявил своему господину, что умрет от горя, если ему не позволят с ними повидаться.
Его господин, добавил он, сама щедрость. Он велел приглашать чужеземцев в свою страну, где они могут взять все, что пожелают, – пряности, провизию, корабли, и даже дал им дозволение остаться тут навсегда, если увиденное им понравится.
Да Гама тут же проникся к учтивому гостю симпатией. На свой грубовато-сердечный лад он поблагодарил за предложение и спросил о стране его повелителя, которая, как выяснилось, называлась Гоа. Взамен словоохотливый гость попросил только сыра, который, как он объяснил, собирается отдать оставленному на суше спутнику в знак того, что встреча прошла хорошо. Сыр предоставили вместе с двумя караваями свежеиспеченного хлеба, но гость не спешил уходить. Хронист отметил, что он пространно говорил о стольких разных вещах, что иногда сам себе противоречил.
У Паулу да Гама начали зарождаться подозрения, и он решил переговорить с матросами, которые привезли гостя. Те были индусами и не питали большой симпатии к своему нанимателю-мусульманину. Это пират, потихоньку объяснили они, и его корабли ждут у берега сигнала атаковать.
Паулу дал знать остальным, и португальцы схватили словоохотливого гостя. Притиснув его к корпусу вытащенного на берег корабля, солдаты допросили его при помощи основательной взбучки. Тот все еще настаивал, что он честный христианин, но да Гама велел связать его и, втащив на рею, поднимать и опускать за руки и за ноги. Когда его спустили, он, харкая, сказал кое-какую чистую правду. Новости о прибытии португальцев распространились повсеместно, объяснил он; весь полуостров наперегонки замышляет им вред. По всему побережью расставлены крупные вооруженные отряды в лодках, спрятанных в протоках; они ждут лишь прибытия сорока кораблей, которые как раз вооружают и которые должны возглавить нападение.
Даже пытки не заставили его изменить остальную часть своего рассказа. Когда голос ему отказал, он словно бы пытался объяснить, что приехал разузнать, что они за люди и какое у них вооружение, но еще оставались сомнения. Да Гама приказал остановиться, велел взять его под стражу на одном из кораблей и перевязать раны; он решил отвезти его в Португалию как еще один источник сведений для короля.
«Сан-Рафаэл» на берег еще не вытаскивали, но нельзя было терять время. Арабские флотилии из Джедды, Адена и Ормуза уже прибыли в Индию, и если верить сведениям пирата, массированное нападение было неизбежно. Оставалось только разобрать на запасные части захваченное судно. Его капитан наблюдал с суши, надеясь вернуть себе корабль, когда чужеземцы уйдут. Увидев, как корабль исчезает часть за частью, он сам приплыл на лодке и предложил крупную сумму за его возвращение. Корабль не продается, безапелляционно ответил да Гама; поскольку он принадлежал врагу, он предпочитает его сжечь – что и сделал.
Флотилия подняла паруса в пятницу 5 октября. Когда корабли ушли настолько далеко, что стало ясно, что они уже не вернутся, узник рассказал наконец правду. Возможно, ему надоело сидеть прикованным на баке, где заточение делалось втройне неприятным от соленой воды, которая через него перекатывалась, и от подъема и опускания якоря рядом с ним, и того, что матросы ходили сюда справлять нужду. Время притворства миновало, заявил он. Он действительно состоял на службе у правителя Гоа и находился при дворе, когда пришло известие, что чужеземцы заблудились у побережья и понятия не имеют, как попасть домой. Его повелитель знал также, что в погоню послали множество лодок, и не желал, чтобы добыча досталась его соперникам. Он послал слугу заманить чужеземцев в свою страну, где они были бы целиком и полностью в его власти. Он слышал, что христиане храбры и воинственны, а он нуждался в подобных людях для бесконечных войн, которые вел с соседями.
Да Гама не смог покинуть Индию в тот момент, который выбрал сам, и его люди страшно за это поплатятся.
Крепкий постоянный бриз зимнего муссона еще не достиг широты, на которую с трудом вышли путешественники. Снова и снова циклоны уносили и забрасывали в мертвый штиль корабли. Октябрь сменился ноябрем, ноябрь – декабрем, а суши не было и следа. Жара стояла невыносимая, провиант подходил к концу, вода загнивала и тоже была на исходе. Вскоре вернулась терзать истощенных моряков цинга. Пассажир в одном более позднем португальском плавании живо описывал быстрое наступление недуга и вызванную им панику. Колени у него, писал он, съежились настолько, что он не мог их согнуть, ноги и икры почернели, как при гангрене, ему раз за разом приходилось прокалывать кожу, чтобы выпустить похожую на патоку загнившую кровь. Каждый день он, привязав себя веревкой, перегибался через борт и, взяв маленькое зеркальце, ножом прорезал загнивающие десны, распухшие настолько, что стало невозможно есть. Срезав плоть, он промывал рот мочой, но на следующее утро десны воспалялись не меньше прежнего. Учитывая, что недуг охватил десятки моряков, он оказался на корабле смерти:
«Множество умирали каждый день от него [недуга], и нельзя было видеть ничего, помимо тел, брошенных за борт, и большинство умерли без помощи, многие за сундуками, где глаза им выедали и подошвы ног обгладывали крысы. Другие умерли на своих койках, ведь когда им отворяли кровь, они после шевелили руками, и вены у них отрывались, и кровь вытекала. Часто бывало, что, получив паек, который составлял пинту воды, и поставив этот паек рядом с больными, товарищи похищали потом у несчастных их толику воды, пока они спали или лежали отвернувшись. Иногда под палубой, от темноты не видя друг друга, они дрались между собой и наносили друг другу удары, если ловили кого за кражей их воды; и потому часто случалось, что виновных лишали воды, и, не имея ни глотка, они умирали жалкой смертью, и никто не помогал им даже самой малостью, ни отец сыну, ни брат брату, так заставляла сия жажда каждого человека обкрадывать своих товарищей» [406].
Терзаемые болью, вдали от дома десятки простых людей умерли страшной смертью через несколько дней после появления первых симптомов. Конец приносил облегчение. Им говорили, что как крестоносцы во имя Христово они скончаются не запятнанные грехом. Их глаза жмурились на ослепительный свет, их манила жизнь более сладкая там, где нет места страданиям. Товарищи выбрасывали их тела за борт со все меньшими церемониями по мере того, как все больше становилось заболевших.
В тропическом зное уцелевшие стали жертвами новых болезней. От лихорадок они дрожали и бредили. На зараженной коже разрастались абсцессы и опухоли. Ядовитая плесень заразила хлеб [407] и вызывала рвоту и понос, за которыми следовали мучительные спазмы, галлюцинации, мании и, наконец, сухая гангрена, водянка и смерть. Одним из самых страшных заболеваний было то, которое, по сообщению одного путешественника, «высыпает на ягодицах как язва и вскоре заполняется червями, которые проедают [тело] до самого живота, и потому [люди] умирают в большом несчастии и мучениях; не существовало лучшего средства от этой болезни, – добавлял он, – нежели сок лимона, которым смазывают седалище, ибо он препятствует червям там разводиться» [408]. На борту корабля уединения не существовало, теперь исчезло и человеческое достоинство.
К Рождеству на каждом корабле осталось всего по семь-восемь матросов, достаточно крепких, чтобы им править. Мало кто верил, что протянет дольше, и железная дисциплина, которую строго внедрял Васко да Гама, наконец рухнула. Люди криком взывали к святым, клянясь исправиться, если будут спасены, и моля пощадить их жизни. Они требовали, чтобы командор вернулся в Каликут и отдался на волю Господа, ибо это лучше, чем гнить в открытом море. Да Гама и его капитаны утратили всяческое представление о том, где находятся, и в отчаянии наконец согласились повернуть – если позволит благоприятный ветер.
В самый последний момент погода переменилась, а с ней и удача экспедиции. «Господу в его милосердии было угодно, – записал Хронист, – послать нам ветер, который за шесть дней принес нас к суше, и тому мы обрадовались так, как если бы увидели саму Португалию» [409].
Было 2 января 1499 года. Еще несколько дней, в лучшем случае пара недель, и по безжалостной голубизне океана дрейфовало бы три корабля-призрака.
К тому времени, когда потрепанная флотилия приблизилась к побережью Африки, спустились сумерки. Бросив якоря, португальцы на следующее утро отправились на разведку берега, «дабы узнать, куда привел нас Господь, ибо не было на борту ни штурмана, ни другого человека, который мог бы определить по звездам, в каком месте мы находимся» [410]. Насколько хватало глаз, между бескрайними просторами неба и моря тянулась монотонная тонкая зеленая лента растительности.
Разгорелся спор. Кое-кто был уверен, что они все еще в трехстах лигах от суши, среди каких-то островов у побережья Мозамбика [411]