Вообще про графа Паланецкого трудно было что-нибудь узнать. Никому не позволял он вмешиваться в свои дела. Он так себя с первого раза поставил, что заговаривать с ним о том, чего он не желал касаться, никто не отваживался. Все держали себя с ним на почтительной дистанции, в том числе и его будущая теща.
А между тем Анна Федоровна робостью не отличалась и не только с равными себе, а также и с высшими обходилась более чем развязно, но то были русские люди, свойства их ей были известны до тонкости, от них она знала, чего ей в худшем случае можно ждать, тогда как этот, кто его знает, что за человек. Происхождение его, состояние, мысли, манера выражаться — все это было изысканно, великолепно и роскошно, но вместе с тем так таинственно и чуждо, что она невольно чувствовала себя перед ним смущенной и не в своей тарелке. Где уж тут допрашивать, требовать от него объяснений.
Да и по другим причинам это было невозможно.
Никогда не приезжал он к невесте один и запросто, как подобает жениху из простых смертных, а всегда с помпой, в сопровождении целой свиты. Не говоря уж о двух лакеях в ливреях, ожидавших его приказаний в прихожей, за ним следовали всюду двое компаньонов, один, которого он называл своим пажом, красивый юноша по имени Товий, хорошего рода, судя по ласковому обращению с ним графа; всегда нарядно одетый, он, по-видимому, исполнял одну только должность при своем покровителе, должность компаньона; другой же, по имени Октавиус, мужчина средних лет, довольно мрачного вида, служил ясновельможному секретарем. Оба были молчаливы и, тщательно стушевываясь в присутствии господина, каждым своим движением, каждым взглядом стараясь показать, какая огромная дистанция отделяет их от него, и так подобострастно ловили они каждый его знак, так стремительно бросались исполнять его приказания и угадывали малейшие его желания, что, невзирая на блестящий их костюм и светские манеры, их ни за кого иного, как за его слуг, невозможно было принять.
Впрочем, занять другое положение в обществе они и не стремились. Угодить графу — другой цели в жизни у них, по-видимому, не было.
В обществе он обращался к ним только знаками; взглянет, поднимет бровь, чуть заметно мигнет или сделает указание пальцем, им этого было достаточно, чтобы понять, чего он от них требует, но на каком языке разговаривал он с ними дома — неизвестно. Ни русского, ни польского, ни французского языка они не понимали или притворялись, что не понимают. Сколько ни старались домашние Анны Федоровны вызвать их на разговор, все было напрасно; на все вопросы они отвечали низкими поклонами, улыбками, разводя руками в знак того, что ничего не понимают.
Впрочем, к ним вскоре так привыкли, что перестали обращать на них внимание. Обыкновенно, раскланявшись перед хозяйкой дома и невестой их господина, они ретировались в отдаленный угол комнаты и оставались там все время неподвижно и не меняя позы, с напряженным вниманием следя глазами за каждым движением графа в ожидании его приказаний.
Об их существовании совсем бы забыли, если б Анна Федоровна с самого начала не распорядилась поручить их попечениям приживалки Варвары Петровны.
— Смотри у меня, чтоб графские компаньоны ничем у нас не были обижены, ни винами, ни десертами, чтоб не на что им было на нас жаловаться, — прибавила она с презрительной гримаской по адресу молчаливых спутников ее будущего зятя.
Не лежало у нее к ним сердце.
И остальная прислуга графа была под стать этим двум. Высокие, здоровые гайдуки, в обшитых галунами ливреях, ожидавшие его в прихожей, когда он посещал невесту, были поляки, но и от них ничего невозможно было узнать, кроме того, что господин их баснословно богат, счета своим доходам не знает и так могуществен, что разве только пан круль может с ним равняться.
Таких осторожных людей по всему белому свету ищи — не найдешь. Как ни пытались заставить их разболтаться курлятьевские люди — и лаской, и лестью, и вином, ничего из этого не выходило. Ну вот точно истуканы завороженные, прости Господи.
Как сказано выше, граф всегда приезжал к невесте с помпой. Перед каретой четверней, с форейтором и кучером, одетыми на иностранный лад, в треуголках, обшитых галуном, на напудренных париках, скакал в пунцовом бархатном берете с белым пером паж Товий, а в карете, напротив графа, в почтительной позе сидел Октавиус, благоговейно, как святыню, держа в руках подарок.
Без подарка жених к невесте не являлся. Один день подносил он ей ящик из драгоценного дерева, с необходимыми для модницы того времени принадлежностями: хрустальными, отделанными в золото флаконами с духами, фарфоровыми банками дорогой французской помады, пудры, румяна, белила, мушки и тому подобное, на другой день — изящной и редкостной работы веер, на третий — украшенный драгоценными камнями браслет, брильянтовый перстень, венецианские кружева и проч., и проч.
Поднеся свой дар смущенной и раскрасневшейся девушке, граф с изысканным комплиментом на французском языке (по-русски он изъяснялся с таким трудом, что все старались избавить его от необходимости подыскивать выражения на этом языке) просил позволения поцеловать ее ручку, а затем садился на диван рядом с нею и, не переставая бросать на нее взгляды, начинал с ее матерью и с гостями, когда таковые были налицо, разговор о таких предметах, как погода или политика, рассказывал последние придворные новости из Петербурга, Варшавы, Вены, Дрездена, Парижа, Берлина так обстоятельно, с такими интересными подробностями, что сомневаться в том, что у него отношения самого интимного свойства со всеми сильными мира сего, не было никакой возможности.
Для приема жениха Клавдию наряжали, как на бал, в шелк, бархат и брильянты, в платья декольте.
Жених это любил. Чем наряднее она была, тем милостивее улыбался он окружающим.
Поднося ей футляр с драгоценной вещью, он обыкновенно говорил, что будет очень счастлив увидеть ее на ней при следующем свидании. По его словам, у женщин того круга, в который он намерен ее ввести, никаких других занятий, кроме заботы нравиться и принимать гостей во всеоружии красоты и наряда, не может быть.
И, разумеется, услышав этот намек, Анна Федоровна поняла его и напрягала все свои силы, чтоб ему доказать, что дочь ее вполне способна подчиниться такому обычаю.
С раннего утра бедную Клавдию принимались мыть душистыми мылами и завивать; парикмахер из крепостных трудился часами над затейливейшими прическами на ее голове; ее прелестные пепельного цвета волосы обсыпались пудрой, нежные щечки покрывались румянами, кое-где наклеивали ей на лицо черные мушки, по указанию сведущих в этом деле щеголих.
Анна Федоровна нарочно сблизилась с губернаторшей, которая как придворная дама постигла в совершенстве не только все тонкости светского обращения, но также и секрет одеваться по моде и к лицу, чтобы пленять кавалеров.
Губернаторшу требования графа удивляли.
— Помилуйте! Даже императрица не одевается с утра в платья с фижмами, а такие затейливые прически, как у вашей дочери, с цветами и драгоценными украшениями, самые большие щеголихи в Петербурге делают только для парадных балов и обедов, — заметила она, когда Анна Федоровна сообщила ей о претензиях графа.
— Да, может быть, при их дворе другой этикет, — возражала на это Курлятьева.
Губернаторша с нею спорить не стала. Она отлично знала, какой этикет и какие нравы царят при дворе польского короля; довольно известен был он петербургскому бомонду еще в то время, когда назывался просто графом Понятовским; но как особа тонкого ума и великосветского воспитания она отлично умела скрывать свои впечатления и, конечно, не спешила откровенничать с смешной провинциалкой. Внутренне издеваясь над ее невежеством и незнанием света, она любезно давала ей требуемые советы, объясняла ей значение мушки, прилепленной под левым глазом, у подбородка или на щеке, учила ее, куда прикалывать банты из лент, как играть веером, в какой руке держать букет и кружевной платок, на какой палец надевать колечко с граненым миниатюрным флаконом духов на золотой цепочке.
Как ни влюблен был граф в свою невесту, но относился он к ней так сдержанно и почтительно, что все только диву давались. Ни разу еще не попросил он позволения поцеловать ее в щечку, а к дрожащей ручке, которую она ему протягивала, краснея, он едва, едва прикасался губами. Зоркие люди замечали, что в долгих, пристальных взглядах, которыми он ее окидывал, просвечивало больше любопытства и восхищения, чем страсти и любви; он любовался ею, как красивым предметом, вдохновлявшим его, и часто произносил обращенные к ней комплименты в стихах, самодовольно поясняя при этом, что стихи эти его собственного сочинения, ни у кого не заимствованные.
Ничем ему нельзя было больше угодить, как восхвалением его поэтического дара.
И не этим одним угождали ему у Курлятьевых; его потчевали там его любимыми лакомствами, подавали ему вина, которые он дома кушал, изучили все его вкусы. Даже шоколад для него варили не иначе, как по рецепту пани Казимировой, его домоправительницы. Григорьевну командировали к ней собственно для того, чтобы узнать в точности, каким образом готовит она этот напиток для ясновельможного пана.
Само собой разумеется, что тактику эту Анна Федоровна вела не без задней мысли овладеть доверием своего будущего зятя, но он ни на какие уловки не поддавался и невзирая на любезность и щедрые подарки, которыми осыпал невесту и ее родню, оставался также непроницаем, как и в первую минуту их знакомства.
Уж одно это так бесило Анну Федоровну, что надо было только дивиться, как выдерживает она так долго роль нежной матери и ласковой, предупредительной тещи; роль эта так мало подходила к ее властному, строптивому нраву, а тут вдруг это известие про дом, на который она смотрела уже почти как на свою собственность, ведь супругой-то его владельца будет ее родная дочь. Молодые отсюда уедут и поручат заботу об этом доме, разумеется, ей, мечтала Анна Федоровна. Можно будет предложить переехать в него, чтоб вещи не портились от сырости без проветриванья и топки, и, без сомнения, на это с благодарностью бы согласились. Анна Федоровна уже видела себя в этом доме с такими прекрасными комнатами, каких ни у кого, даже у губернатора, нет. А сад-то, сад-то, ведь втрое больше сестриного! И вдруг — все эти мечты разлетелись в прах, ничего такого, чем бы Курлятьевы могли пользоваться, не оставит за собой этот противный, старый дьявол взамен юной красавицы, которую он с собой увозит; было от чего приходить в ярость. О, она непременно ему наконец выскажет свое неудовольствие, объяснит ему, что поступать так, как он поступает, и неблаговидно, и непочтительно, и неблагородно наконец, непременно выскажет! Чего ей его бояться? Он в ее руках, она припрет его к стене такими словами: «Или все про себя откройте, или не видать вам вашей невесты, как своих ушей», — и, разумеется, он испугается и уступит, раз любовь разыгралась в таком старце…