С момента возвращения в прошлом году в Бутбей-Харбор Веронику преследовали странные грезы о «Доме надежды» и той ночи, когда она родила, совершенно неожиданно, в машине «Скорой помощи». Ребенок пошел, и всё тут; благополучно добраться до больницы времени не было, и фельдшер с добрым лицом принял у нее роды. Веронику и раньше посещали отрывки этих воспоминаний, фрагменты того события, но она никогда не позволяла себе слишком задумываться о своей малышке, о том, где она может быть или как на самом деле выглядит. Это было чересчур больно, и Вероника еще в шестнадцать лет научилась подавлять эти мысли, чтобы не расклеиваться. Может, внезапные воспоминания о младенце во время приготовления пирога свидетельствовали, что все эти разрозненные фрагменты сойдутся воедино? Может, подсознательно она всегда думала об этом ребенке?
– Не знаю, как у остальных, но я ничего не почувствовала, – сказала Пенелопа, покусывая нижнюю губу.
– Не могу утверждать, что я почувствовала присутствие своих родителей, – вступила Изабел, – но мне пришло одно воспоминание, давно не приходившее, очень хорошее воспоминание.
– Мне тоже, – повернулась к сестре Джун. – Мы всемером – ты и я, мама, папа, тетя Лолли, дядя Тед и кузина Кэт. Рождество в гостинице, когда мы были еще совсем маленькие, и бездомная кошка, которую приютила тетя Лолли, сорвала гирлянду, а потом зацепилась когтями и обрушила всю елку.
Ли засмеялась.
– Ваша тетя разозлилась?
– Сначала да, – ответила Изабел. – Но дядя Тед очень смеялся, потому что в итоге кошка выбралась из-под елки, а гирлянда зацепилась за ее хвост. Она долго и счастливо жила при гостинице в качестве талисмана.
– Папа, а ты о ком думал? – спросила Ли.
Все взоры устремились на Ника.
– О своем дедушке, – быстро ответил он, и у Вероники сложилось впечатление, что ни о ком конкретно он не думал. – Ты бы полюбила прадеда Демарко.
Ли улыбнулась.
– Ты покажешь мне его фотографию, когда мы вернемся домой?
Ник кивнул, и девочка вложила ладошку в руку отца.
Начинка для шу-флая была готова, и настало время достать тесто из холодильника и раскатать. Все собрались вокруг стола, пока Вероника показывала, как это делается, а потом она передала скалку Нику, которого, без сомнения, нужно было чем-то занять. Как только тесто выложили в форму и положили начинку, Вероника вовлекла всех в приготовление крошки для посыпки – коричневый сахар, мука, холодное сливочное масло и соль.
– Можно поговорить с тобой наедине? – спросила Пенелопа у Вероники, наблюдавшей, как Ли аккуратно крошит смесь.
– Конечно, – кивнула Вероника. – Обращаюсь ко всем, я вернусь через несколько минут. Ли, так и продолжай.
Она провела Пенелопу в кабинет и закрыла дверь.
– Для меня это не подействовало, – сказала та. – В чем моя ошибка?
– Ты думала о человеке, с которым хотела бы сблизиться? – спросила Вероника. – Я помню, ты говорила, что он жив.
– Да. – Пенелопа на секунду закрыла глаза, а когда открыла, в них явственно читались досада и злость. – Не знаю. Я думаю не столько о нем, сколько о том, какой результат хочу получить. В этом есть смысл?
– Разве ты не сказала, что хочешь почувствовать себя ближе с этим человеком?
Пенелопа заправила за ухо прядь волнистых каштановых волос. Вероника никогда не видела такого большого брильянта, как в ее кольце.
– Я просто хочу понравиться этому человеку. Только и всего.
Было в этом что-то странное, и Вероника не понимала, к чему клонит Пенелопа и о чем вообще говорит.
– Ну, а тебе этот человек нравится?
– Если честно, не знаю. Но мне нужно ему понравиться. Я решила пойти на твои занятия и научиться печь один из твоих особых пирогов, о которых все только и говорят. Пирог «Надежда» или как он там называется. Но когда Ли предложила «Душу», я подумала, может, он сработает и для меня. Я не верю в эту чушь, Вероника. Но я не религиозна, и если только не явится джинн и не исполнит мое самое большое желание, не отступлю и перепробую все, что возможно.
– Ты страстно желаешь чего-то, но боишься, что этого не произойдет, поскольку не уверена, нравишься ли этому человеку?
– Да. Совершенно верно.
Вероника не знала деталей, но в глазах Пенелопы стояло подлинное отчаяние.
– Я дам тебе рецепт моего пирога «Надежда», – сказала Вероника. – Может быть, он поможет. Сделай его дома и вложи всю силу своего желания. Я и сама планирую испечь такой же для себя.
Пенелопа взглянула на нее, словно удивившись, что Вероника может чего-то хотеть.
– Я попробую.
– Ты поэтому и записалась на занятия? Ради этого рецепта?
– Помимо других причин, – ответила Пенелопа.
– Вероника, – позвала Ли. – Печка звякнула. Она разогрелась.
– Иду! – крикнула Вероника.
– Давай поставим пирог в печь, – сказала она Пенелопе. – Оставшееся время занятия я буду рассказывать о технологических приемах, и каждый ученик самостоятельно приготовит тесто из базовых продуктов. Ты снова попробуешь вызвать нужное в связи с этим человеком чувство.
Пенелопа кивнула и отвернулась. Теперь на ее лице отражалась безнадежность.
– И, Пенелопа, если будет нужно, звони мне. По любому поводу.
– Спасибо. Я очень признательна.
Через несколько минут пирог был посыпан крошкой с коричневым сахаром, отправлен в печь, и все занялись приготовлением теста. Занятие шло хорошо. Ник и Ли смеялись над перепачканными мукой его щекой и ее волосами. Джун и Изабел болтали, предаваясь семейным воспоминаниям. А Пенелопа формовала шар из теста слишком уж грубо, как будто пыталась навязать свое чувство, создать связь там, где ее, быть может, и не существовало. Вероника напомнила ей, что нужно действовать мягко, иначе тесто получится жестким. И опять, откуда ни возьмись, испытала то странное ощущение – крохотный вес на своих руках.
Глава 9Джемма
Джемма сидела с ноутбуком на диване-качелях на крыльце «Трех капитанов», печатая заметки по итогам своего визита в «Дом надежды». У нее было минут десять до приезда Беа для встречи с Изабел по поводу работы на кухне. Хорошо, что она записала интервью с Полиной Ли на диктофон и делала пометки; столько всего предстояло осмыслить, а каждый ответ Полины порождал новые вопросы. Из семи нынешних обитательниц «Дома надежды» одна оставляла ребенка, четыре – отдавали на усыновление, включая тех, чей разговор с Беа вышел из-под контроля, а две еще не решили, в том числе только что забеременевшая семнадцатилетняя девушка, имевшая стипендию для обучения в колледже и обдумывавшая прерывание беременности.
Семеро подопечных «Дома надежды» приехали из самых разных мест: две – из Нью-Йорка, четыре – из штатов Новой Англии, среди них одна как раз из Бутбей-Харбора, а другая – даже из Джорджии. По словам Полины Ли, никто из них беременеть не собирался. Двое «залетели», поскольку их партнеры сказали, что «вытащат», поэтому им «не о чем волноваться». Другая вообще не пользовалась контрацептивами, услышав, что женщина может забеременеть только в определенные дни месяца, и чувствуя себя в безопасности. Еще две забыли принять противозачаточные таблетки. И две последние сообщили, что их партнеры пользовались презервативами, но те порвались.
Джемма могла бы засвидетельствовать, что порвавшийся презерватив действительно способен стать причиной неожиданной беременности.
Сама она потеряла девственность в шестнадцать лет со своим школьным бойфрендом, привлекательным, напористым коллегой по школьной газете, который, к сожалению, поднял понятие «получить материал любой ценой» на новую высоту и стал очень непопулярным. Они встречались больше года, и Джемма устала от его непреклонной решимости поставить материал выше человеческих чувств; это была черта, которую она как репортер никогда не переходила – и никогда не собиралась переходить.
Она спросила своего шефа в «Нью-Йоркском еженедельнике», явилось ли это истинной причиной ее увольнения, и он промямлил, что, как правило, в доверенных ей материалах люди все равно были важнее. Но имелся один случай, когда Джемме поручили встретиться с женщиной, недавно потерявшей сына-солдата, и добиться ее реакции на противоречивые обстоятельства, сопровождавшие его смерть, и Джемма отказалась. Другая газета поместила фотографию скорбящей, разгневанной женщины, так и не захотевшей говорить с журналистами. Но отказ Джеммы, беспокоить несчастную мать, не прошел незамеченным.
Имелись вопросы, которые она не желала задавать и для статьи о «Доме надежды». Те, что были слишком личными и никого не касались. Черта существовала, и Джемма, как правило, знала, где она пролегает. Ее школьный дружок не верил в такую черту, и восхищение Джеммы этим парнем сменилось презрением.
А если бы она тогда забеременела? Если бы презерватив порвался не в двадцать девять лет, а в шестнадцать? Что бы она сделала?
Неизвестно. Но в голове промелькнула мысль: «Если бы не милость Божия, так было бы и со мной».
«Прежде всего потому, что ты занималась сексом», – услышала она голос старшей сестры, как будто Анна сидела рядом с ней. Однажды, когда Джемме было шестнадцать и она волновалась из-за возможной беременности – менструация запаздывала почти на неделю, – Анна, приехавшая домой из колледжа на рождественские каникулы, сказала почти то же самое. «Если бы ты не занималась сексом, тебе не пришлось бы переживать из-за возможной беременности. Не делай этого, и ничего не будет. Никакой премудрости».
«Ничто никогда просто не бывает, – подумала Джемма. – Абсолютные истины, возможно. Но не чувства».
Зазвонил телефон, и она схватила его, надеясь, что это директор «Дома надежды». Полина обещала спросить у нескольких девушек согласия поговорить с Джеммой и фигурировать в статье.
Но это оказалась не директриса. Это была Мона Хендрикс, ее свекровь. Джемма со вздохом ответила. Она живо представила себе пятидесятишестилетнюю Мону, с ее кудрявыми стрижеными волосами и очками для чтения в разноцветной оправе на цепочке из бусин – воплощенная изысканность вроде говядины по-бургундски в кухне, превышающей размерами гостиную Джеммы.