— А Перельмутер не заартачится?
— Я не думаю, что у него есть основания возражать. Его отцовство не подкреплено достаточными доказательствами, кроме того, он не интересовался ребенком на протяжении пятнадцати лет. Судья ведь тоже человек.
По дороге домой он чувствовал воробьиную легкость и беззаботность, дома прилив энергии не утих. Согнав с колен Каценбаха, адвокат принялся составлять прошение об удочерении.
Судья тем не менее пожелал лицезреть Перельмутера.
Когда Перельмутер вошел в кабинет судьи, адвокат в первый момент его не узнал. Перельмутер отпустил баки, надел новую белоснежную рубаху, а сквозь его желтизну проступал чуть ли не молоденческий румянец. Сейчас он был похож на жизнерадостного хасида[32]. Сели — судья в кресло, адвокат и Перельмутер по другую сторону заваленного папками стола. Перед адвокатом и перед судьей лежало множество бумаг. Перельмутер пришел с пустыми руками и теперь, улыбаясь, беззаботно переводил взгляд с одного на другого.
— Итак, господин Перельмутер, вы утверждаете, что вы отец девушки?
Перельмутер достал из кармана какую-то бумагу.
— Господин судья, я тут нашел свидетельство из больницы в Туркмении, где она родилась. Смотрите, роженица была зарегистрирована под моей фамилией. А посмотрите, под какой фамилией записана новорожденная? Под моей как моя дочь. Поженились в ЗАГСе. Гражданским браком. И дочь, конечно, моя. Какие могут быть сомнения?
— Скажите, как вам удалось устроить вашу… допустим, жену в больницу в самый разгар войны? — спросил адвокат, как при допросе свидетеля. — Разве больницы не были переполнены ранеными?
— У меня были связи, — стоял на своем Перельмутер. — И вообще, господин адвокат, вы, конечно, большой человек, но будь вы даже самый большой начальник, вам все равно ничего не поделать против моих документов. Вот они все, пожалуйста.
— Регистрация в больнице не доказывает факта отцовства, — заметил адвокат, обращаясь к судье.
— Безусловно, — ответил судья.
— Вот видите, сколько хлопот вы нам причиняете, — сказал он Перельмутеру, — вы ведь знаете, что по закону дочь остается с матерью, но вы женились на нееврейке и тем самым запутали дело.
— Нееврейке? — взвился Перельмутер. — То есть как нееврейке? Да она такая же нееврейка, как я нееврей. Еще какая еврейка. А кшейре[33] еврейка. Что с того, если у нее голубые глаза? Штейт гешрибен[34], что еврейской девушке нельзя иметь голубые глаза?
Адвокат почувствовал, как знакомый кабинет судьи уносит за пределы яви. Реальным казался только по-осеннему густой белый свет, который пробивался сквозь щель в облаках и оседал на всем — на сидящих, на мебели, на грудах бумаг. Полотно световой ткани окутывало людей и предметы, постепенно вбирая их в себя. Сидящие блекли, слабели, как свет свечи на рассвете, истончались, становились призрачнее. Казалось, еще немного, и сквозь них можно будет пройти, как сквозь дым. В растерянности адвокат подумал: стоит Перельмутеру указать на что-то перстом и произнести слово «еврейский», как кажется, что он изрек: «мое» и наложил свою пятерню. Всемогущая длань Перельмутера. Куда мне против нее.
Судья встал и задернул тяжелые шторы. В комнате стало темнее. Адвокат пришел в себя. Люди и предметы вновь обрели привычные очертания.
— Надеюсь, вы понимаете что из этого вытекает, — приглушенно сказал судья юристу. — Если она действительно еврейка, как утверждает этот господин, значит, и дочь еврейка, и тогда я не могу вынести решения об удочерении ее нынешним мужем матери, который не еврей.
— Я понимаю, господин судья. Однако я не убежден в том, что сказанное здесь — правда. Это нужно проверить. Надо…
Перельмутер посматривал то на одного, то на другого и наслаждался безмерно. Ну, и огорошил же он их. С тех пор, как он уехал из России (но там-то что — гоев всегда можно обвести вокруг пальца), с тех пор, как начал иметь дело с Агентством[35] подоходным налогом и счетами за электричество, ему еще никого не удавалось так обставить — ни частное лицо, ни учреждение. Он выглядел помолодевшим лет на двадцать.
— На основании чего вы утверждаете, что она еврейка? — стал допытываться адвокат.
— Как это «на основании чего»? Да она сама мне сказала. Вы когда-нибудь видели человека, который врал бы, что он еврей? Наоборот — это другое дело. Это мы видели. А так, дураков нет. Да еще во время войны.
— Что вы предлагаете? — опять наклонился судья к адвокату.
— Будем выяснять, — ответил адвокат, — разыщем документы, проверим. Для нас это совершенно неожиданный — он чуть не сказал: «сверхъестественный» — поворот.
— Разберитесь все-таки в этом деле, — сказал судья адвокату, когда тот вместе в Перельмутером выходил из кабинета.
В коридоре адвокат сказал:
— Послушайте, господин Перельмутер, если эта женщина в самом деле еврейка, тогда весьма сомнительно, действителен ли ваш теперешний брак с Розой. Зачем вам все эти сложности? Вас могут обвинить в двоеженстве, и неприятностей не оберешься.
— Ну так что? Расторгнут мой брак с Розой, признают его недействительным? Ну, и пусть признают. На здоровье.
Адвокат вдруг понял — несмотря на то, что Петр это ей запретил, Перельмутер тайком виделся с женщиной. Он попытался прочесть что-либо на лице Перельмутера, но не смог пробиться сквозь личину жулика, хитроватого и настырного, готового с пеной у рта отстаивать свою неправду. Ну, а если они все-таки виделись, если что-то от былого влечения продержалось все эти годы, если земля разверзлась у них под ногами и в провале они увидели то, что и ему, и ей давно уже казалось невозможным, — перерождение, новую жизнь. А, собственно говоря, почему бы и нет? Прошло пятнадцать лет, но он по-прежнему помнит ее большое белое тело, а ей памятны его повадки, и от первых объятий, в которые сводит волнение встречи, тела увлекают их дальше по проторенным тропам, не дав опомниться и взвесить: да или нет. И Петр, и девушка — побоку. Теперь он уже не отступится. Теперь все пойдет иначе. Мгновение — дань былому влечению, — и девушке не видать Канады.
Перельмутер наклонился к адвокату и прошептал ему на ухо:
— Ди Роза, зи ист айн алте мойд[36] — и, пританцовывая, зашагал к автобусной остановке.
Адвокат был из тех романтиков, которым нравятся женщины только одного типа — похожие на них. Если он высок, с кожей цвета слоновой кости и черными глазами, то он ищет женщину высокую, с кожей цвета слоновой кости и черными глазами будто бы из своих, из близких по крови. Другое начало, живительная новизна чужого были ему не по силам, и, не будучи любопытным, он остался одинок на всю жизнь. Поэтому ему трудно было понять историю с Перельмутером. Еврейка она или нееврейка. Встречался он с ней или нет?
Адвокат поехал в монастырь. Высокое здание в северной части города было окружено высоким забором. Через боковой вход — просвет между каменной стеной и непролазной живой изгородью — он прошел в небольшой флигель, что-то вроде сторожки, где жили женщины. Во дворе росла герань, мальвы и пахучий иерусалимский жасмин, закаленный черствой каменистой почвой. В монастыре зазвонили, созывая не то на молитву, не то на трапезу. И женщина, и Петр были дома. Он ел, а она сидела рядом с заплаканными красными глазами. Сомнений не было: она опять сошлась с Перельмутером. А Петр ни о чем не знает, не ведает.
Женщина вытерла стул и усадила гостя.
— Вы хотите, чтоб ваша дочь поехала в Канаду? — сухо спросил адвокат.
— Хочу.
— Так зачем же вы…
Женщина то и дело утирала глаза. Трудно было понять, как Петр, какой он ни есть, не замечает, что с ней. Короткими, равномерными движениями кающейся грешницы она поминутно била себя в грудь. Веки припухли. Волосы были растрепаны.
— Теперь Перельмутер не отступится, — сказал адвокат, намеренно не договаривая, чтобы Петр подумал, что речь идет о дочери.
Но Петр — огромный в полосатой рубахе, застегнутой до кадыка, в широких рабочих штанах цвета хаки — сидел как ни в чем не бывало и, улыбаясь, прихлебывал чай. На столе перед ним лежали ломоть хлеба, огурец и редька. Все это он разрезал на аккуратные, равные и ровные дольки. Происходящее в комнате было так же далеко от него, как полуденный гул в аэропорту чужой страны.
— Знаю я, знаю. Это мне Божья кара.
— Теперь надо решать, что делать дальше, — хмуро сказал адвокат.
Его взгляд остановился на узкой железной кровати, стоящей в углу под иконой. На кровати по старому русскому обычаю громоздились горкой подушки. На одной не хватало наволочки, и в ее пунцовой наготе была какая-то непристойность, срам, который хотелось прикрыть. Здесь побывал Перельмутер со своей больной печенью и гнилостным запахом, здесь елозили их тела, утверждая страшную истину: в человеке заложен импульс, столь безусловный и разительный, что, прорвавшись наружу, он не посчитается ни с чем, а ведь человек может прожить всю жизнь, так и не испытав его силы. Обжалованию не подлежит. Венера над растерзанной жертвой. Перельмутер.
— Вы уж постарайтесь, миленький, — настроившись на привычный лад, запричитала женщина. — Пречистая Богородица будет вам защитой, Святая Дева замолит ваши грехи.
На этот раз в качестве заступницы она выбрала только родительницу Христа, будто не полагаясь на то, что святые мужского пола смогут понять ее женскую душу.
Петр встал проводить его до ворот. Медленно и основательно он вытер ладони от клейкой сырости огурца (причем, у него и у женщины это движение выходило удивительно похожим), достал из огромного кармана садовые ножницы и срезал адвокату пригожую ветку жасмина.
— Запах его для здоровья полезный, — сказал он, улыбаясь. — Понюхаешь и забудешь все беды.
В его словах, казалось, мелькнуло какое-то понимание, будто что-то пробилось сквозь толстую оболочку, но искра тут же погасла. Петр, скромно потупившись, стоял у железных ворот монастыря. Выглядел он на удивление благообразно.