— Это обыкновение лазить в окошко по чужим спальням, — сказала она, — разве оно не огорчало бы ее?
Фабрис, с видом, полным оскорбленного достоинства и укоризны, отвечал, что никто и не подумал бы лазить ни по каким окошкам, что там, где речь вдет о браке, у него самые высокие идеалы, и он всю жизнь свою без остатка посвятил бы тому, чтобы Луиза была счастлива. Линда устыдилась упрека, но сомнения остались при ней.
Все это время она наблюдала из окна за верхушками деревьев. Они менялись, пока она жила в этой квартире, из ярко-зеленых на фоне ярко-синего неба остановясь темно-зелеными на бледно-лиловом фоне, затем — желтыми на фоне светлой лазури, а теперь на фоне серого, точно кротовая шкурка, неба чернели их оголенные остовы; наступило Рождество. Окна уже нельзя было убирать целиком в стену, но когда солнце все-таки показывалось, оно светило к ней в комнату и в квартире всегда была теплынь. В это рождественское утро Фабрис появился совершенно неожиданно, когда она еще не встала, весь нагруженный свертками, и вскоре на полу ее спальни вздымались волны папиросной бумаги, а из-под них, подобно обломкам затонувших кораблей и останкам морских чудищ, вынесенных на отмель, виднелись меха и шляпки, живая мимоза, искусственные цветы, перья, духи, перчатки, чулки, белье и бульдожек щенячьего возраста.
Линда на 20 000 франков, подаренных лордом Мерлином, купила Фабрису крошечного Ренуара — шесть дюймов морского пейзажа и клочок пронзительной голубизны — который, на ее взгляд, прямо-таки просился к нему в комнату на улице Бонапарта. Фабрису было неимоверно трудно подобрать подарок, она никогда не видела, чтобы у человека было такое количество драгоценностей, антикварных безделушек и мыслимых и немыслимых раритетов. От Ренуара он пришел в восторг и объявил, что большего удовольствия она бы не могла ему доставить ничем другим. Линда поверила, что это говорится искренне.
— У, что за холодина! — сказал он. — Я только что из церкви.
— Фабрис, как вы можете ходить в церковь, когда существую я?
— А что, простите?
— Но вы же католик, правда?
— Конечно. А вы как думали? По-вашему, я похож на кальвиниста?
— Но значит, вы живете в смертном грехе, разве нет? И как же быть тогда с исповедью?
— Ну, кто вдается в подробности, — небрежно бросил Фабрис, — вообще, эти мелкие плотские грешки, — стоит ли придавать им значение!
Линде хотелось думать, что она в жизни Фабриса — нечто большее, чем мелкий плотский грешок, но она привыкла наталкиваться в своих отношениях с ним на такого рода закрытые двери, научилась принимать это философски и с благодарностью довольствоваться тем счастьем, которое ей досталось.
— В Англии, — сказала она, — люди только и делают, что отрекаются от других за принадлежность к католичеству. И причиняют себе этим иногда большое горе. Об этом в Англии написано много книг.
— Англичане — сумасшедшие, я всегда это говорил. А сказанное вами звучит так, будто вам хочется, чтобы от вас отказались. Что-нибудь произошло с субботы? Уж не наскучила ли вам работа для фронта?
— Нет-нет, Фабрис. Просто спросила, вот и все.
— Но вы так погрустнели, ma chérie, в чем дело?
— Мне вспомнилось Рождество у нас дома. Рождество меня всегда располагает к сентиментальности.
— Если события сложатся так, как я предсказывал, и я вынужден буду отправить вас обратно в Англию — вы поедете домой, к отцу?
— О, нет, — сказала Линда, — да и во всяком случае — не сложатся. Во всех английских газетах сказано, что наша блокада — гибель для немцев.
— Блокада! — нетерпеливо повторил Фабрис. — Чепуха какая! Позвольте вам сказать, madame, — наплевать им на вашу блокаду. Так куда же вы поедете?
— К себе в Челси, ждать вас.
— На это могут уйти месяцы, годы.
— Я подожду, — сказала она.
Омертвелые верхушки деревьев начали наливаться, оживать, обметались розоватым налетом, переходящим постепенно в золотисто-зеленый. То и дело в небе открывались оконца синевы, и выпадали дни, когда можно было снова открыть собственные окна и полежать голышом на солнышке, лучи которого заметно набирали силу. Линда всегда любила весну, эти внезапные перепады температуры, эти качанья вперед-назад, то к лету, то обратно к зиме — и в этом году, живя в прекрасном Париже, с восприятиями, предельно обостренными пришествием любви, она особенно глубоко ощущала на себе ее действие. В воздухе веяло чем-то странным, совсем иным, чем в канун Рождества; какая-то нервозность разливалась по городу, город полнился слухами. Назойливо лезло в голову выражение «fin de siècle». Напрашивалась определенная аналогия между тем состоянием ума, какое оно обозначает, и нынешним — с той разницей, что нынешнему, думала Линда, более подошло бы «fin de vie». Похоже было, что все вокруг, включая и ее, доживают последние дни своей жизни, но это странное ощущение не вызывало у нее тревоги, ею владел безмятежный и беспечный фатализм. Часы между появленьями Фабриса она заполняла, лежа на солнце или играя со щенком. Начала даже, по совету Фабриса, заказывать новые платья на лето. Он, судя по всему, рассматривал приобретенье туалетов как одну из основных обязанностей женщины, подлежащую неукоснительному исполнению, невзирая на войны и революции и вопреки всем болезням, до гробовой доски. Как говорится, что бы там ни было, а возделывать поля и ухаживать за скотиной нужно все равно: жизнь продолжается. Человек до мозга костей городской, он отмечал неспешный круговорот времен года по весенним английским костюмам своей любовницы, ее летним ситцам, осенним ensembles и зимним мехам.
Гром грянул в апреле, в ясный ветреный бело-голубой денек. Фабрис, который пропадал почти неделю, приехал с фронта озабоченный, хмурый и объявил, что она должна немедленно ехать в Англию.
— Я достал для вас место в аэроплане, — сказал он, — сегодня, на вечерний рейс. Сложите маленький чемодан, остальные вещи поедут следом на поезде. Жермена проследит за этим. Мне сейчас надо в Военное министерство, постараюсь вернуться как можно скорей, во всяком случае, чтобы успеть отвезти вас на Le Bourget… Ну-ка, — прибавил он, — времени в обрез, поработаем для фронта. — Никогда еще он не был так исполнен деловитости и далек от романтики.
Вернулся он еще более пасмурный; Линда ждала его с уложенным саквояжем, в синем костюме, который был на ней при первой их встрече и со своей старой норковой шубой на руке.
— Так, — произнес Фабрис, который сразу всегда замечал, что на ней надето, — это что у нас? Маскарад?
— Фабрис, поймите, я не могу взять с собой вещи, которые вы мне дарили. Я была рада им, пока жила здесь, пока вам доставляло удовольствие видеть меня в них, но у меня, в конце концов, есть гордость. Я не в борделе выросла, в конце концов.
— Ma chère, оставим эти пошлые предрассудки, они вам вовсе не к лицу. Переодеваться некогда — хотя постойте… — Он заглянул к ней в спальню и вынес оттуда длинное соболье манто, один из своих подарков к Рождеству. Забрал у нее норковую шубку, свернул, бросил в мусорную корзину и накинул манто ей на руку вместо нее. — Жермена вам пошлет ваши вещи, — сказал он. — А теперь идемте, пора.
Линда попрощалась с Жерменой, взяла на руки щенка и пошла за Фабрисом к лифту, потом на улицу. Она еще не до конца понимала, что расстается с этой счастливой жизнью навсегда.
ГЛАВА 19
Первое время у себя на Чейни-Уок она все еще не понимала. Да, мир объяли сумрак и холод, солнце зашло за тучу — но это ненадолго, оно выйдет снова, она опять окунется в тот жар и свет, что до сих пор согревают ее отраженным теплом; небо еще синеет здесь и там, тучку пронесет. Затем, как случается порой, тучка, которая представлялась сначала совсем маленькой, стала разрастаться все больше, покуда толстым серым одеялом не застлала весь горизонт. Дурные новости каждый час; страшные дни; недели, которые не прогнать из памяти. Гигантское стальное лихо катило по Франции, накатывалось на Англию, пожирая на своем пути тщедушные существа, пытающиеся его остановить — поглотив Фабриса, Жермену, квартиру и последние месяцы Линдиной жизни, поглощая Альфреда, Боба, Мэтта и маленького Робина — угрожая поглотить нас всех. В автобусах, на улицах лондонцы открыто оплакивали английскую армию, которая была потеряна.
Потом в один прекрасный день вдруг обнаружилось, что армия англичан существует. Весть об этом принесла такое неимоверное облегчение, как если бы война уже кончилась, и кончилась победой. Вновь появились Альфред, Боб и Мэтт, и маленький Робин, и так как в это же время прибыло много французских военных, у Линды вспыхнула безумная надежда, что, может статься, и Фабрис среди них. Целыми днями она просиживала у телефона, и когда он звонил и оказывалось, что это не Фабрис, выплескивала свою ярость на незадачливого собеседника — я знаю, потому что испытала это на себе. Она так яростно накинулась на меня, что я выронила трубку и тотчас поспешила на Чейни-Уок.
Я застала ее за разборкой огромного сундука, который только что пришел из Франции. Никогда я не видела ее такой красивой. У меня дух захватило — вспомнились слова Дэви по приезде из Парижа, что Линда наконец-то оправдала надежды, которые подавала девочкой, и стала красавицей.
— Ну как, по-твоему, он сюда попал? — сказала она, смеясь и плача. — Что за невероятная война! Сию минуту доставили с Южной железной дороги — расписалась по всем правилам в получении, будто ничего такого не происходит — фантастика! Какими ты судьбами в Лондоне, птичка?
У нее, кажется, совсем вылетело из головы, что полчаса тому назад она говорила со мной — а точнее, накричала на меня — по телефону.
— Я здесь с Альфредом. Он приехал получать новое снаряжение и кроме того у него ряд встреч с разными людьми. Очень скоро ему, вероятно, опять ехать за границу.
— Молодчина какой, — сказала Линда, — тем более, что ему вообще не обязательно было идти в армию, сколько я понимаю. Что он рассказывает про Дюнкерк[95]