Тони и его родители хотели, чтобы свадьба состоялась в Лондоне, дядя Мэттью заявил, что не представляет ничего вульгарнее и непотребнее. Приличные девушки должны идти под венец из родительского дома. Он считал модные свадьбы пределом деградации и отказывался вести свою дочь к алтарю церкви Сятой Маргариты сквозь толпу посторонних зевак. Кресиги постарались объяснить Линде, что деревенская свадьба лишит ее половины ожидаемых свадебных подарков, а важные персоны, которые впоследствии могут быть полезны Тони, ни за что не поедут в Глостершир посреди зимы. Но все эти доводы прошли мимо сознания Линды. Еще собираясь выйти за принца Уэльского, она мысленно нарисовала себе четкую картинку идеальной свадьбы – такой, какую она видела в пантомиме[35]: огромная церковь, толпы народа внутри и снаружи, фотографы, белые лилии, тюль, подружки невесты и грандиозный хор, старательно исполняющий ее любимую мелодию «Потерянный аккорд». Поэтому она вступила в отчаянную борьбу против бедного дяди Мэттью на стороне Кресигов. А вскоре и сама судьба склонила чашу весов в их пользу, выведя из строя отопление в деревенской церкви Алконли. Тетя Сэди сняла дом в Лондоне, и свадьбу, надлежащим образом и со всей пошлостью, сопутствующей широкой огласке, сыграли в церкви Святой Маргариты.
Из-за всей этой кутерьмы к моменту венчания Линды ее родители и родители ее мужа больше друг с другом не разговаривали. Дядя Мэттью безудержно проплакал всю церемонию, а сэр Лестер, похоже, дошел до того состояния, когда плакать уже нет сил.
10
Думаю, брак Линды не задался почти с самого начала, но, по правде сказать, я не слишком много знала о нем. Никто не знал. Она вышла замуж наперекор изрядному противодействию, и жизнь показала, что это противодействие имело все основания. Линде с ее характером оставалось лишь как можно дольше поддерживать видимость своего счастливого замужества.
Они поженились в феврале, провели медовый месяц, охотясь в Мелтоне, где сняли дом, а после Пасхи окончательно обосновались на Брайнстон-сквер. Тони получил должность в старом банке своего отца и нацелился занять теплое местечко от партии консерваторов в Палате общин – этот его замысел очень скоро осуществился.
Более близкое знакомство никак не изменило мнения Рэдлеттов и Кресигов друг о друге. Кресиги считали, что Линда эксцентрична, жеманна и сумасбродна. Хуже всего, на их взгляд, было то, что она не способствовала Тони в его карьере. Рэдлетты полагали, что Тони перворазрядный зануда. У него была привычка, выбрав тему разговора, кружить и кружить вокруг да около, как никуда не годный бомбардир все кружит вокруг цели, не умея ее поразить. Он хранил в памяти огромное количество крайне скучных фактов и без колебаний долго и подробно излагал их своим собеседникам, не слишком заботясь, интересуют они их или нет. Он был бесконечно серьезен и больше не смеялся над шутками Линды. Та бодрость духа и та веселость, которыми он при знакомстве очаровал свою будущую жену, были не более чем проявлением его юности, хорошего здоровья и действия алкогольных паров. Теперь, превратившись во взрослого женатого мужчину, он оставил все это в прошлом. Проводя свои дни в банке, а вечера – в Вестминстере, он не нуждался ни в развлечениях, ни в свежем воздухе. Его истинная сущность проявилась во всей красе – он оказался напыщенным, корыстолюбивым ослом, с каждым днем все более похожим на своего отца.
Тони так и не смог превратить жену в ценное приобретение. Как ни старалась бедная Линда (а вначале, движимая бесконечным желанием угодить, она старалась очень упорно), образ мыслей Кресигов оказался выше ее понимания. Дело в том, что она столкнулась лицом к лицу с буржуазным складом ума впервые в жизни, и именно ее, а не меня, постигла участь, предрекаемая дядей Мэттью тем, кто получает подобное моему образование. Все доступные глазу внешние признаки были тут налицо: Кресиги говорили «выиграть победу» и «иметь важную роль» и не видели разницы между «одеть» и «надеть». Они даже склоняли Линду называть их папой и мамой, что она поначалу, в пылу любви, и делала, а после, до самого конца своей замужней жизни, не зная, как это прекратить, в качестве обращения употребляла слово «вы» и старалась общаться с ними в основном посредством открыток или телеграмм. Души Кресигов были насквозь пропитаны корыстью, это семейство смотрело на любой предмет исключительно сквозь призму денег. Деньги были их сутью, щитом, надеждой на будущее и опорой в настоящем. Деньги возвышали их над другими людьми и отводили любые напасти. Умственные способности вызывали уважение Кресигов, только если приносили их обладателю деньги, и в немалых количествах. Деньги служили для них единственным мерилом успеха, источником власти и славы. Они считали бедность синонимом нерадивости, лени, бестолковщины и нравственного падения. Если бедным оказывался кто-то, кто, несмотря на этот непростительный изъян, в остальном им нравился, они могли прибавить, что ему не повезло. Сами они всеми возможными способами позаботились о том, чтобы уберечься от несчастья внезапно обеднеть. Для того чтобы это смертельное зло не обрушилось на их головы из-за неподвластных их воле катаклизмов вроде войны или революции, они разместили огромные суммы денег в десятке разных стран, им принадлежали американские ранчо, крупные поместья в Латинской Америке, южноафриканские фермы, отель в Швейцарии, плантация в Малайе и, разумеется, прекрасные бриллианты, которые, конечно, не сверкали на нежной шейке Линды, а лежали в банках, камешек к камешку. Понадобились – взял и унес.
Воспитание Линды не позволяло ей это постичь. Деньги были предметом, о котором в Алконли никогда не упоминали. Бесспорно, дядя Мэттью имел большие доходы, но приносила их земля, и значительная их часть снова вкладывалась в землю. Земля Рэдлеттов была для него священна, а еще более священной была Англия. И если вдруг его страну постигнет беда, он знал, что останется на своей земле и разделит ее участь или умрет. Ему никогда даже в голову не приходило, что в тяжелой ситуации он мог бы спастись, покинув старую добрую Англию. Он сам, его семья, его владения были ее частью на вечные времена. Позднее, когда на горизонте замаячила война, Тони пытался убедить его отправить часть денег в Америку.
– Зачем это? – спросил дядя Мэттью.
– Может случиться так, что вы будете рады уехать сами или отослать детей. Всегда хорошо иметь…
– Пусть я стар, но все еще не разучился стрелять, – с негодованием оборвал его дядя Мэттью. – И у меня нет никаких детей – все они достаточно взрослые для того, чтобы сражаться.
– А Виктория?
– Виктории уже тринадцать лет. Она тоже исполнит свой долг. Надеюсь, если дойдет до того, что сюда нагрянут проклятые чужаки, все до единого – и мужчины, и женщины, и дети – станут сражаться, покуда одна из сторон не будет уничтожена. В любом случае я ненавижу заграницу и ничто не заставит меня там жить, я скорее поселюсь в хижине лесника в Хенс-Гроув. Что же касается иностранцев, то все они одинаковы и от всех меня тошнит.
При последних словах дядя Мэттью многозначительно взглянул на Тони, который, впрочем, оставил это без внимания и снова принялся бубнить о том, как умно он поступил, заранее переведя свои капиталы в разнообразные места. Он совершенно не чувствовал неприязнь дяди Мэттью, и это неудивительно, ведь поведение моего дяди было настолько эксцентрично, а Тони настолько толстокож, что ему очень непросто было уловить разницу в обращении дяди с любимыми и нелюбимыми людьми.
На первый после замужества день рождения Линда получила от сэра Лестера чек на тысячу фунтов. Она пришла в восторг и в тот же день потратила его на ожерелье из жемчужин, обрамленных рубинами, которое недавно присмотрела в ювелирном магазине на Бонд-стрит. Кресиги устроили для нее небольшой обед в семейном кругу. Тони должен был приехать прямо на место, так как задерживался у себя в конторе. Линда появилась, одетая в белое атласное платье, очень простое, но с очень низким вырезом. Ее шею украшало новое ожерелье. Она сразу направилась к сэру Лестеру и сказала:
– Благодарю вас за такой чудесный подарок. Посмотрите…
Сэр Лестер остолбенел.
– Вы отдали за это все деньги, что я вам послал?
– Конечно, – ответила Линда. – Я подумала, вам будет приятно, если я потрачу все на одну вещь и всегда буду помнить, что это вы ее мне подарили…
– Нет, дорогая. Я предполагал совсем не это. Тысячу фунтов уже можно назвать капиталом. С них можно получать доход. Непростительно истратить их на безделушку, которую надевают три-четыре раза в год и которая, скорее всего, никогда не поднимется в цене. (И, кстати, если уж вы покупаете драгоценности, пусть это непременно будут бриллианты. Рубины и жемчуг очень легко подделать, и они со временем обесцениваются.) Поймите, умный человек надеется на прибыль. Вы могли попросить Тони вложить эти деньги для вас. Либо, на что я и надеялся, устраивать на них приемы, приглашая важных людей, полезных Тони в его карьере.
Пресловутые «важные люди» были непрекращающейся головной болью бедной Линды. Отчаянные усилия не помогали ей скрывать, какую скуку они на нее наводили, и это давало Кресигам основание видеть в ней серьезную помеху продвижению Тони, как в политике, так и в деловой жизни. Подобно тете Сэди, Линда была склонна по малейшему поводу замыкаться в облаке скуки, в ее глазах появлялось отсутствующее выражение, а мысли улетали в бесконечную даль. Важным людям это не нравилось, они не привыкли к подобному отношению и желали, чтобы те, кого они любезно одарили своим обществом, внимали им с сосредоточенной почтительностью. А поскольку Линда зевала, а Тони скрупулезно повествовал о том, сколько морских капитанов насчитывается на Британских островах, важные люди предпочли впредь избегать молодых Кресигов. Старые Кресиги были безутешны и возложили вину за это исключительно на Линду. Они видели, что она не проявляет ни малейшего интереса к деятельности мужа. Поначалу она старалась, но это было выше ее сил. Линда искренне не понимала, как человек, и так уже имеющий много денег, может взять и по собственной воле запереться в четырех стенах, без свежего воздуха и голубого неба, не видя ни весны, ни лета, ни зимы, ни осени, не замечая ничего вокруг – и все это лишь для того, чтобы обогатиться еще больше. Политикой, по крайней молодости своих лет, она совсем не интересовалась, да и политика в те дни, пока ее не оживило появление Гитлера, надо признать, была весьма экзотическим развлечением, понятным лишь узкому кругу посвященных.