– Твой отец рассердился, – сказала Линда, когда они с Тони отправились домой после обеда. Сэр Лестер жил в Гайд-Парк-Гарденс, ночь была чудесная, и они шли пешком.
– Я не удивлен, – коротко ответил Тони.
– Но посмотри, дорогой, какое оно красивое. Неужели ты не понимаешь, что просто невозможно было устоять?
– Ты излишне восторженна. Пожалуйста, постарайся вести себя как взрослый человек.
Осенью, после свадьбы Линды, тетя Эмили сняла небольшой дом на Сент-Ленард-террас и поселилась там со мной и Дэви. Она неважно себя чувствовала, и Дэви решил, что нужно увезти жену из деревни, чтобы хоть на время избавить ее от бесконечных хлопот по хозяйству, ведь женщины не умеют отдыхать дома. Только что вышел и получил одобрение в интеллектуальных кругах его роман «В тесноте». Это было психофизиологическое исследование опыта, пережитого путешественником, который оказался замурованным в занесенной снегом хижине на Южном полюсе, где ему – и он об этом знает – суждено умереть, потому что запаса продуктов может хватить лишь на несколько месяцев. В конце этот путешественник и правда умирает. Дэви был увлечен полярными экспедициями, ему нравилось наблюдать с безопасного расстояния, как долго может протянуть организм, вынужденный питаться совершенно неудобоваримыми и бедными витаминами продуктами.
– Пеммикан[36], – радостно говорил он, набрасываясь на кулинарные шедевры, созданные кухаркой тети Эмили, – представляю, как он ему навредил.
Тетя Эмили, извлеченная из своей привычной среды, снова сблизилась со старыми друзьями, развлекалась как могла и получала такое удовольствие от жизни, что начала поговаривать о том, чтобы проводить половину года в Лондоне регулярно. Что же до меня, то никогда в жизни – ни до, ни после – я не была счастливее. Лондонский сезон, проведенный с Линдой, тоже принес много радости, отрицать это значило бы погрешить и против истины, и против тети Сэди. Я от души наслаждалась даже долгими сумеречными часами в Галерее для пэресс. Только все это ощущалось мною странно нереальным, невзаправдашным, не имеющим отношения к действительности. Теперь же я прочно стояла на земле обеими ногами. Мне разрешалось делать то, что нравится, встречаться, с кем захочется, в любое время, мирно, спокойно, естественно, не боясь нарушить никакие правила. Я наконец смогла почувствовать, как чудесно приводить друзей домой, где их дружелюбно, хоть и несколько безучастно, приветствует Дэви, исключая этим необходимость пробираться к себе тайком через черный ход, чтобы не вызвать бурную сцену в холле.
В это счастливое время я с радостью обручилась с Альфредом Уинчемом, тогда молодым доном[37], а ныне директором колледжа Святого Петра в Оксфорде. С этим добросердечным, эрудированным человеком я и теперь живу в любви и согласии, обретя в нашем оксфордском доме то убежище от житейских бурь и головоломок, к которому стремилась всей душой. Больше об Альфреде я ничего не скажу, это история о Линде, а не обо мне.
Тогда мы часто видели Линду, она захаживала к нам и болтала часами напролет. Она не выглядела несчастной, но я была уверена, что она уже начинает выходить из транса, в который погрузилась, подобно Титании. Линда явно тяготилась одиночеством, ведь ее муж целыми днями пропадал в банке и возвращался домой лишь поздно вечером. Лорд Мерлин был за границей, а других близких друзей она так и не завела, ей ужасно не хватало постоянного потока гостей, жизнерадостной суматохи и нескончаемой праздной болтовни, присущих семейной жизни в Алконли. Я напоминала ей, как сильно она жаждала сбежать оттуда, и она соглашалась, хоть и не без сомнения, что это чудесно, быть самостоятельной. Она очень радовалась моей помолвке, и ей нравился Альфред.
– У него такой серьезный, умный вид, – говорила она. – Какие хорошенькие темненькие детки у вас будут, вы оба такие смуглые.
Линда тоже нравилась Альфреду, он считал ее крепким орешком, и я должна признать, что она никогда не практиковала на нем чары, которыми приводила в восторг Дэви и лорда Мерлина.
Однажды, когда мы были заняты свадебными приглашениями, в комнату ворвалась Линда и с порога объявила:
– Я залетела. Как вам такое?
– Что за чудовищное выражение, Линда, милочка, – сказала тетя Эмили. – Но полагаю, нам следует тебя поздравить.
– Я тоже так полагаю, – ответила Линда. Она с шумным вздохом опустилась в кресло. – Чувствую себя ужасно, надо признать.
– Но подумай, сколько пользы это принесет тебе в долгосрочной перспективе, – с завистью сказал Дэви. – Такое чудесное очищение организма.
– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – ответила Линда. – Ох, нас сегодня ждет жутчайший вечер. Какие-то важные американцы. Кажется, Тони хочет заключить с ними сделку или что-то вроде того, а они согласятся, только если я им понравлюсь. Вы можете такое объяснить? Я знаю, меня от них стошнит, и мой свекор будет очень сердиться. Эти важные люди – просто ужас! Вам повезло, что вы с такими не знаетесь.
Линда родила ребенка, девочку, в мае. Перед этим она долго болела и тяжело перенесла роды. Врачи сказали, что она больше не должна иметь детей, в противном случае еще один ребенок почти наверняка ее убьет. Это стало ударом для Кресигов, поскольку банкирам, как королям, требуется много сыновей. Но Линде, похоже, было все равно. Она совсем не интересовалась ребенком, которого произвела на свет. Как только мне позволили, я пошла ее проведать. Линда лежала среди розовых роз и множества других цветов, похожая на труп. Я сама ждала ребенка, и, естественно, мне было интересно посмотреть на новорожденную.
– Как ты собираешься ее назвать? И где она, кстати?
– Орет в комнате сиделки. Я думаю, Мойра.
– Только не Мойра, дорогая, как ты можешь? Я не слыхала имени ужаснее, чем это.
– Тони нравится. Так звали его сестру, только она умерла, и знаешь, что я выяснила (не у него, конечно, а у их старой няни)? Когда ей было четыре месяца, Марджори треснула ее по голове молотком. Интересно, не правда ли? И они еще говорят, что мы необузданное семейство – у нас даже Па никого не убил!
– Все равно не понимаю, как можно наградить бедняжку таким именем, как Мойра, это просто негуманно.
– Если подумать, вовсе нет. Ей придется вырасти Мойрой, чтобы понравиться Кресигам (я заметила, люди со временем начинают соответствовать своему имени). И почему бы ей им не понравиться, ведь, скажу честно, я-то ее не люблю.
– Линда, как ты можешь быть такой негодной? Тем более еще рано судить, любишь ты ее или нет.
– Нет, не рано. Я всегда с самого начала знаю, полюблю я человека или нет, а Мойра мне не нравится, вот и все. Она ужасный антидост, погоди, скоро сама увидишь.
В это время вошла сиделка, и Линда нас познакомила.
– О, вы и есть та самая кузина, о которой я так много слышала? Вы хотите увидеть малышку?
Она ушла и вскоре вернулась, неся плетеную колыбельку, из которой раздавался нескончаемый детский плач.
– Бедняжка, – равнодушно сказала Линда. – Право же, милосерднее и не смотреть.
– Не обращайте внимания, – посоветовала сиделка. – Она притворяется злой, но это напускное.
Я все-таки посмотрела, и где-то в глубине, среди оборок и кружев, мне открылось традиционное жуткое зрелище – ревущий апельсин в шелковистом черном парике.
– Ну разве она не хорошенькая? – спросила сиделка. – Только посмотрите на ее ручки.
Меня слегка передернуло.
– Понимаю, это звучит ужасно, но я не очень люблю их такими маленькими, хотя, уверена, через пару лет она будет просто красавица.
Рев пошел по нарастающей, и вскоре противными воплями наполнился весь дом.
– Несчастная, – поморщилась Линда. – Она, наверное, случайно увидела себя в зеркале. Унесите ее, сделайте милость.
В комнату вошел Дэви. Он заехал, чтобы отвезти меня на ночь в Шенли. Вернулась сиделка и выпроводила нас со словами, что с Линды уже довольно. Выйдя из палаты – Линда лежала в самом большой и дорогой клинике Лондона, – я замешкалась, ища глазами лифт.
– Вот сюда, – показал Дэви, а затем с легким смешком смущенно добавил: – Nourri dans le sérail, j’en connais les détours[38]. О, здравствуйте, сестра Тесайджер! Как приятно вас видеть.
– Капитан Уорбек… Надо сказать старшей сестре, что вы здесь.
И лишь час спустя я смогла утащить Дэви из его второго дома. Надеюсь, не создается впечатление, что средоточием всей жизни Дэви являлось его здоровье. Он был всецело поглощен своей работой, писал и редактировал статьи, издавал литературно-критический журнал, а забота о здоровье стала его хобби и потому больше бросалась в глаза в часы его досуга – в то время, когда я чаще всего его и видела. Дэви предавался своему увлечению с великим наслаждением. Он относился к собственному телу с нежным вниманием, какое проявляет фермер к поросенку, но не к тому, что сам растет не по дням, а по часам, а к самому маленькому в выводке, заморышу, которого ему захотелось заставить стать гордостью фермы. Дэви взвешивал свое тело, выставлял его на солнышко, прогуливал на свежем воздухе, упражнял физически, сажал на специальные диеты, пичкал новомодными продуктами и лекарствами, но тщетно. Этот поросенок не прибавил ни унции веса и не дошел до кондиции, достойной усилий фермера, однако все же как-то продолжал существовать и радоваться жизни, несмотря на то, что периодически страдал от болезней – и тех, которым подвержена всякая плоть, и других, воображаемых, из-за которых его с неусыпной заботой и сосредоточенным вниманием нянчили добрый фермер и его жена.
Тетя Эмили, когда я рассказала ей о Линде и несчастной Мойре, сразу заключила:
– Линда слишком молода. А молодые матери, насколько мне известно, никогда не бывают поглощены своими младенцами всецело. Детей обожают женщины постарше. И, быть может, ребенку даже лучше иметь молодую спокойную мать, так он вырастет более самостоятельным.