ей.
Кристиан приехал с опозданием и торопливо вошел в сопровождении нескольких товарищей.
– Надо признать, он чудесно выглядит, – прошипел мне в ухо Дэви. – Но черт бы побрал всю эту головную боль!
Свадебного приема не было. Сочетавшись браком, Линда и Кристиан несколько минут бесцельно и немного растерянно потоптались на улице и уехали домой. Как провинциалка, на денек вырвавшаяся в Лондон, я решила ненадолго окунуться в столичную жизнь и уговорила Дэви угостить меня обедом в «Рице». Это только усугубило мое подавленное настроение. Я обнаружила, что моя одежда, такая милая и весьма подходящая для оксфордского ресторана, вызывавшая неподдельное восхищение других профессорских жен («Моя дорогая, где вы достали этот прелестный твид?»), казалась здесь безвкусной и неуместной. Она напомнила мне те пресловутые вставки из тафты. Я решила отвлечь себя мыслями о моих любимых темненьких детках, которых было уже трое и которые ждали меня дома в детской, и о милом Альфреде, работающем у себя в кабинете, но это не принесло мне утешения. Всем своим существом в настоящий момент я страстно вожделела такую же меховую шапочку или шляпку со страусовыми перьями, как у двух дам за соседним столиком. Моя душа тосковала по маленькому черному платью, бриллиантовым сережкам и манто из темной норки, по элегантным сапожкам, длинным, черным замшевым перчаткам, собирающимся в складки на руке, и гладкой, глянцевой прическе. Когда я попыталась объяснить это Дэви, он рассеянно произнес:
– О, Фанни, это тебе совершенно не нужно. В конце концов, ты просто не сможешь найти время на les petits soins de la personne[53], твоего внимания требуют другие, более важные занятия.
Вероятно, он думал, что лучших слов, чтобы подбодрить меня, и не найти.
Вскоре после замужества Линды Рэдлетты снова раскрыли для нее свои объятия. Повторные браки разведенных людей не воспринимались ими всерьез, и когда Виктория сказала, что Линда обручилась с Кристианом, ее сурово одернули:
– Нельзя быть обрученной, когда ты замужем.
Их смягчила отнюдь не ее готовность соблюсти правила приличия посредством официального бракосочетания – в их глазах Линде отныне и впредь предстояло жить в грехе прелюбодеяния, просто они слишком сильно скучали по дочери, чтобы продолжать размолвку с ней. Первый шаг был сделан, когда тетя Сэди согласилась пообедать с Линдой у Гюнтера, и вскоре их прежние отношения возобновились. Линда стала довольно часто бывать в Алконли, но никогда не брала с собой Кристиана. Она чувствовала, что вряд ли это пойдет кому-либо на пользу.
Линда и Кристиан поселились в домике на Чейн-уок, и если Линда не чувствовала себя счастливой настолько, насколько ей мечталось, она, как обычно, умело это скрывала. Кристиан, конечно, ее очень любил и по-своему старался хорошо к ней относиться, но, как и пророчествовал лорд Мерлин, был чересчур отстраненным, чтобы сделать счастливой обычную женщину. Бывало, он неделями будто не замечал ее присутствия или исчезал из дома и не появлялся целыми сутками, слишком погруженный в свои дела, чтобы дать ей знать, где он находится и когда его ждать назад. Он ел и спал где придется – на скамейке у вокзала Сент-Панкрас или на ступеньках пустующего дома. В доме на Чейн-уок постоянно толкались товарищи, но они не щебетали с Линдой, а обменивались высокопарными речами, беспокойно сновали по комнатам, звонили по телефону, стучали на машинке, пили и очень часто засыпали прямо в одежде, сняв только ботинки, на диване в гостиной.
Денежные затруднения усугублялись. Кристиан, который, казалось бы, вообще ни на что не тратил деньги, имел поразительное обыкновение сорить ими. Он позволял себе немногочисленные, но дорогие удовольствия, и любимейшим из них были звонки в Берлин нацистским вожакам и другим политикам по всей Европе. Эти долгие язвительные словесные перепалки обходились в несколько фунтов за минуту. «Они не способны противостоять звонку из Лондона», – радовался Кристиан, и они, к сожалению, действительно не были способны. Закончилось тем, что телефон, к большому облегчению Линды, отключили за неуплату по счету.
Должна сказать, что нам с Альфредом Кристиан очень нравился. Будучи интеллектуалами, сочувствующими коммунистическому движению и с энтузиазмом разделяющими политические взгляды журнала «Нью стейтсмен»[54], мы считали Кристиана близким по духу и имеющим под ногами единую с нашей основу цивилизованного гуманизма. Тем не менее Кристиан, с его неоспоримыми преимуществами перед Тони, безнадежно не годился в мужья для Линды. Она тосковала по любви индивидуальной и конкретной, сосредоточенной только на ней, любовь в широком смысле – к бедным, несчастным и обездоленным, ее не привлекала, хотя она честно старалась уверить себя в том, что это не так. Чем чаще я виделась с Линдой в то время, тем яснее понимала: очередной ее кульбит не за горами.
Дважды в неделю Линда работала в коммунистической книжной лавке. Ею заведовал огромный, совершенно бессловесный товарищ по имени Борис. Он имел привычку напиваться после полудня в четверг и просыхал лишь к утру понедельника, и Линда вызвалась заменять его в пятницу и субботу. Тогда с лавкой случалась замечательная метаморфоза. Книги и брошюры, месяц за месяцем пылившиеся и плесневевшие на полках, пока их наконец не приходилось выбрасывать, спешно убирались с глаз долой, и их место занимали книги, принадлежавшие самой Линде, немногочисленные, но любимые. Брошюра «Куда ведут британские авиалинии?» заменялась книгой «Вокруг света за восемьдесят дней»[55], «Карл Маркс, годы становления» уступал место инструкции «Как стать маркизой», «Кремлевский гигант» – «Дневнику никого»[56], а «Вызов шахтовладельцам» – «Копям царя Соломона»[57].
Лишь только Линда в свой день появлялась в лавке и едва успевала открыть ставни, как маленькую захолустную улочку начинали заполнять автомобили во главе с электромобилем лорда Мерлина. Лорд Мерлин сделал лавке грандиозную рекламу, рассказывая всем знакомым, что Линда – единственная, кто смог отыскать для него «Братца Фрогги» и «Отца Горио». Прежние пустомели толпой повалили назад, с восторгом обнаружив, что к Линде вновь открыт столь легкий доступ, да еще и в отсутствие Кристиана. Порой, правда, возникали неловкие моменты, когда они вдруг нос к носу сталкивались с товарищами. И тогда они хватали первую попавшуюся книгу и поспешно ретировались – все, кроме лорда Мерлина, которому чувство смущения было не свойственно в принципе. С товарищами он был чрезвычайно строг.
– Мое почтение, – с особым нажимом выговаривал он и свирепо сверлил их взглядом до тех пор, пока они не закрывали дверь снаружи.
Все это превосходно сказалось на финансовой стороне дела. Вместо того чтобы, как прежде, неделя за неделей терпеть колоссальные убытки, которые приходилось возмещать, понятно, из какого источника, лавка теперь стала единственной из подобных в Англии, приносящей доход. Бориса похвалили его работодатели, лавка получила медаль, которой украсили вывеску, а товарищи все до единого признали способности Линды и объявили ее гордостью своей партии.
Остальную часть своего времени Линда посвящала ведению домашнего хозяйства для Кристиана и товарищей, что заключалось в попытках удержать в доме череду горничных и в искренних, но, увы, тщетных усилиях заменить их, когда они увольнялись, что обычно происходило в конце первой же недели. Товарищи были не слишком любезны и обходительны с прислугой.
– Знаешь, быть консерватором гораздо спокойнее, – однажды, в минуту откровенности, призналась мне Линда, размышляя о своей жизни. – Хотя необходимо помнить, что это весьма дурно. Но консерватизм занимает всего несколько часов, а потом заканчивается, а коммунизм, похоже, пожирает всю твою жизнь и энергию. Товарищи, конечно, бесподобные досты, но иногда мне не хватает терпения и я злюсь на них так же, как злилась на Тони, когда он рассуждал о рабочих. Бывает, я чувствую то же самое, когда они говорят о нас. Видишь ли, они, как Тони, понимают все неправильно. Да, я целиком на их стороне, когда они хотят вздернуть сэра Лестера, но когда они нападают на тетю Эмили и Дэви или даже на Па, я не могу спокойно это слышать. Не переношу людей, которые видят мир исключительно в черно-белом свете и не признают полутонов.
– Но все же есть разница между сэром Лестером и дядей Мэттью, – сказала я.
– Да, и я все время пытаюсь им это объяснить. Сэр Лестер сидит в Лондоне и наживает деньги бог знает каким образом, а Па добывает их из земли и огромную часть вкладывает обратно в землю, причем не только деньги, но и труд. Посмотри, сколько он делает просто даром – все эти скучные собрания: совет графства, мировой суд и прочее. И он хороший землевладелец, он хлопочет и трудится. Понимаешь, товарищи совсем не знают деревни. Когда я сказала, что можно снять прелестный коттедж с огромным садом за два шиллинга шесть пенсов в неделю, они едва поверили. Кристиан, конечно, знает, но говорит, что система никуда не годится, и я полагаю, он прав.
– Чем именно он занимается? – спросила я.
– Всем, что только можно представить. Прямо сейчас он пишет книгу о голоде. Представляешь? Это так печально. К нему приходит один товарищ, милый маленький китаец, и рассказывает, что такое голод. Ты бы видела этого толстяка!
Я рассмеялась.
Линда поспешно и виновато добавила:
– Ну, хорошо. Я немного посмеиваюсь над товарищами, но, по крайней мере, знаю, что они приносят пользу, а не вред, и не живут за счет порабощения других людей, как сэр Лестер. И, знаешь, я действительно их люблю, хотя мне хочется, чтобы они хоть иногда просто болтали, были не такими унылыми и серьезными и не бросались на всех без разбора.
15
В начале 1939 года население Каталонии устремилось через Пиренеи в Руссильон, бедную и малоизвестную французскую провинцию, в которой всего лишь за несколько дней оказалось значительно больше испанцев, чем французов. Подобно тому как несметное количество леммингов, движимых непреодолимой жаждой коллективного самоубийства, бросаются с норвежских берегов в пучину холодного моря, полмиллиона мужчин, женщин и детей внезапно, не тратя время на размышления, в ужасную непогоду пустились в бегство через горы. Такого великого переселения в столь краткий срок никогда прежде не бывало. Но за горами земли обетованной они не обрели. Французское правительство, весьма нерешительное в проводимой им политике, не повернуло их назад на границе под дулами пулеметов, но и не оказало радушного приема как братьям по оружию в борьбе против фашизма. Оно, как скотину, погнало их на побережье, в гиблые солончаковые марши