, Пурификасьон[62], Консепсьон[63], Консуэло[64] и так далее. Со времен Гражданской войны их стали всех подряд называть Карлосами – в честь Карла Маркса, Федериго – в честь Фридриха Энгельса и Эсталинами (очень популярное имя до тех пор, пока русские их не подвели) или же славными лозунгами вроде Солидаридад-Обрера[65], Либертад[66] и тому подобными. Тогда ты поймешь, что это дети до трех лет. Ей-богу, нет ничего проще.
Появилась Лаванда Дэвис. Она действительно была все той же Лавандой, полной, невзрачной, здоровой, одетой в английский деревенский твидовый костюм и грубые ботинки. Голова – в коротких темно-русых кудряшках, на лице – никакой косметики. Она восторженно поприветствовала Линду – в семействе Дэвисов принято было считать, что они закадычные подруги. Линда тоже обрадовалась при виде Лаванды – всегда приятно встретить за границей знакомого человека.
– Отлично! – сказал Рэндольф. – Теперь все в сборе, и можно пойти в «Палмариум», чтобы отметить это.
Следующие несколько недель, пока не пришлось обратить внимание на свою личную жизнь, Линда существовала в атмосфере сменяющих друг друга восхищения и ужаса. Она научилась любить Перпиньян, этот странный старинный городок, такой отличный от всего, что она видела прежде. Ей нравились его река и широкие набережные, переплетение его узких улочек и громадные неухоженные платаны, бесцветные, поросшие виноградниками сельские окрестности и вся провинция Руссильон, прямо на глазах преображенная взрывом летней зелени. Весна наступала поздно и медленно, но когда наконец пришла, рука об руку с ней явилось и лето. Почти сразу припекло, все кругом накалилось, и сельские жители каждый вечер собирались потанцевать на бетонных пятачках под платанами. Англичане, движимые неискоренимой национальной привычкой, закрывали контору на субботу и воскресенье и отправлялись в Коллиур, на побережье, купаться, загорать и устраивать пикники на склонах Пиренейских гор.
Но только все это не имело никакого отношения к причине их пребывания в этих очаровательных местах – к лагерям. Линда бывала в лагерях почти ежедневно, и они наполняли ее душу отчаянием. В конторе от нее было мало пользы из-за незнания испанского, в уходе за детьми – из-за невежества по части калорий. Ее задействовали как водителя – постоянно за рулем, она гоняла в лагеря и обратно в автофургоне марки «форд» то с грузом продовольствия, то перевозя беженцев, то просто с каким-нибудь поручением. Бывало, она часами напролет сидела и ждала, пока разыщут нужного человека и решат его проблему. Тогда целое скопище мужчин стекалось к ней и, окружив кольцом, начинало что-то говорить на своем неуклюжем гортанном французском. К тому времени лагеря уже привели в некоторый порядок, выстроили ряды, пусть унылых, но довольно аккуратных бараков, беженцев регулярно кормили, хоть не слишком вкусно, но, по крайней мере, не давая умереть с голоду. И все же зрелище многотысячной толпы молодых и здоровых мужчин, загнанных за колючую проволоку и отлученных от их женщин, не знающих, чем заняться на протяжении долгих и тягостных дней, было для Линды непрекращающейся пыткой. Она стала постепенно склоняться к мысли, что дядя Мэттью был прав: заграница, где возможны подобные страдания, и впрямь ужасная мерзость, а иностранцы, причиняющие их друг другу, – сущие чудовища.
Как-то раз, когда она сидела в своем фургоне, как всегда, окруженная толпой испанцев, чей-то голос сказал:
– Линда, какого черта ты здесь делаешь?
Это был Мэтт.
Он выглядел лет на десять старше, чем при последней их встрече – совсем взрослый и очень красивый, с невыносимо синими рэдлеттовскими глазами на до черноты загорелом лице.
– Я уже видел тебя, – сказал он. – Решил, что ты приехала забрать меня домой, и смылся, но потом выяснил, что ты замужем за этим самым Кристианом. Это к нему ты сбежала от Тони?
– Да, – ответила Линда. – Я и понятия не имела, Мэтт. Была уверена, что ты вернулся в Англию.
– Ну нет. Я же офицер, ты видишь? Я должен остаться с ребятами.
– А мама знает, что с тобой все в порядке?
– Да, я сообщил ей… во всяком случае, если Кристиан отправил письмо, которое я ему передал.
– Сомневаюсь. Он в жизни не отправил ни одного письма. Вот чудной, мог бы мне сказать.
– Он не знал – я не стал посылать письмо напрямую, а адресовал его одному другу, чтобы тот переправил дальше. Не хотел, чтобы кому-то из здешних англичан стало известно, что я здесь. Они обязательно выпроводили бы меня домой, я знаю.
– Кристиан не стал бы выпроваживать, – возразила Линда. – Он обеими руками за то, чтобы люди занимались в жизни тем, чем им хочется. Ты так похудел, Мэтт. Может быть, тебе что-нибудь нужно?
– Да. Сигарет и парочку детективов.
После этого случая Линда виделась с Мэттом почти каждый день. Она поделилась своей радостью с Кристианом, который в ответ только хмыкнул и обронил: «Ему надо выбраться отсюда до того, как начнется мировая война. Я прослежу за этим». Линда написала родителям. Результатом стала посылка с одеждой от тети Сэди, которую Мэтт принять отказался, и целый ящик витаминов от Дэви, который Линда даже не отважилась ему показать. Мэтт был бодр, весел и все время шутил, но, как сказал Кристиан, одно дело оставаться где-то по принуждению и совсем другое – по собственному желанию. Тем не менее оптимизма каждому из семейства Рэдлеттов при любых обстоятельствах было не занимать.
Единственным, что могло поднять дух помимо этого, был пароход. Он вызволял из ада лишь несколько тысяч беженцев, но хотя бы эту небольшую их долю он переправлял в лучшую жизнь и дарил ей надежду на счастливое будущее.
Все время, свободное от поездок на автофургоне, Линда посвящала размещению беженцев по каютам и наконец справилась с этой работой, успев как раз ко дню погрузки на судно.
В этот торжественный день все англичане, кроме Линды, отправились в Сет. С ними поехали два члена парламента и некая герцогиня, содействовавшие предприятию из Лондона и теперь прибывшие взглянуть на плоды своих трудов. Линда же на автобусе отправилась в Аржелес, чтобы повидаться с Мэттом.
– Испанцы из высшего общества ведут себя очень странно, – заметила она. – Они и пальцем не шевельнули, чтобы помочь соотечественникам, а свалили все это на посторонних людей вроде нас.
– Ты не знаешь фашистов, – мрачно ответил Мэтт.
– Я подумала вчера, когда показывала герцогине Баркарес, ну почему это должна быть английская герцогиня? Что, в Испании нет своих? И если уж на то пошло, почему никто, кроме англичан, не работает в Перпиньяне? У меня есть в Лондоне знакомые испанцы, почему бы им не приехать и немного не помочь? Они бы очень пригодились. Подозреваю, они говорят по-испански.
– Па совершенно прав в том, что иностранцы сущие чудовища, – сказал Мэтт. – А все мои ребята потрясающие досты, я должен отметить.
– Не могу себе представить, чтобы англичане оставили друг друга в такой беде, даже если бы они принадлежали к разным партиям. Это позор, я считаю.
Кристиан и Роберт вернулись из Сета в приподнятом настроении. Посадка на судно прошла как по нотам, а младенца, родившегося на борту в первые же полчаса, нарекли чудесным именем Эмбаркасьон[67]. Эта деталь очень радовала Кристиана. Роберт спросил у Линды:
– Вы разработали какой-то особый план, когда распределяли каюты? Как это у вас получилось?
– А почему вы спрашиваете? Что-то было не так?
– Ну что вы, все прошло отлично. Каждый получил место и знал, куда идти. Мне интересно, чем вы руководствовались, решая, кого разместить в хорошие каюты.
– Я просто отдала лучшие каюты тем, у кого на карточке значилось Labrador. Знаете ли, у меня в детстве была собака этой породы, такая замечательная… такая славная, ну вы понимаете.
– А-а, теперь все разъяснилось, – серьезно сказал Роберт. – Вообще-то «лабрадор» по-испански означает «рабочий». Таким образом, благодаря вашей схеме (кстати, превосходной, очень демократичной) деревенские батраки оказались в роскошных условиях, а элита попала в каюты с задраенными иллюминаторами. Так им и надо, пусть меньше умничают. Вы прекрасно справились, Линда, мы все вам очень благодарны.
– Такой был милый пес, – мечтательно произнесла Линда. – Вы бы только видели! Мне так не хватает домашних питомцев.
– Этого я не понимаю, ну заведите себе sangsue, [68]– отозвался Роберт.
Одной из достопримечательностей Перпиньяна была бутылка с пиявкой, выставленная в витрине аптеки и снабженная машинописной надписью, гласящей: Si la sangsue monte dans la bouteille il fera beau temps. Si la sangsue descend – L’orage.[69]
– Отличная мысль, – сказала Линда, – только вряд ли она сможет по-настоящему привязаться ко мне – слишком уж будет занята своей суетой. Целый день вверх-вниз, вверх-вниз, откуда ей взять время на дружеские отношения.
16
Впоследствии Линда так и не смогла припомнить, горевала ли она, обнаружив, что Кристиан влюбился в Лаванду Дэвис, и если все-таки да, то насколько сильно. Вытащить из глубин ее памяти чувства, которые она испытывала в то время, у меня так и не получилось. Определенную роль, вероятно, должно было бы сыграть уязвленное самолюбие, но в данном случае не столь важную, как у многих других женщин, ведь Линда никогда не страдала особо выраженным комплексом неполноценности. Возможно, она поняла, что последние два года стали ее бегством от Тони и все закончилось ничем, но была ли она поражена в самое сердце, сохранила ли любовь к Кристиану, терзалась ли хотя бы банальной ревностью? Я думаю, нет.