Тем не менее это был нелестный для Линды выбор. Лаванда на протяжении многих лет, еще с детства, воплощала все то, что Рэдлетты считали наглухо лишенным романтизма. Она росла усердной девочкой-скаутом, играла в хоккей, лазала по деревьям, исполняла обязанности старосты в школе и ездила на лошади в мужском седле. Ей были чужды мечты о любви, в ее мыслях не наблюдалось ни проблеска сентиментальности. Луиза и Линда, будучи не способными представить, что кто-то может существовать без хотя бы крохотной искры нежного чувства в душе, выдумывали истории о романтических похождениях Лаванды: то с учителем физкультуры в ее школе, то с доктором Симпсоном из Мерлинфорда, о котором Луиза сочинила один из своих нелепых стишков:
С тех пор Лаванда выучилась на медсестру и социального работника, прошла курсы права и политэкономии, словно, как казалось Линде, она целенаправленно и недвусмысленно готовила себя в подруги Кристиану. Неудивительно, что в сложившихся обстоятельствах Лаванда со спокойной уверенностью в своем превосходстве легко затмила бедную Линду. Тут даже не было соперничества, была победа без борьбы.
Линда узнала об их любви не так, как это обычно бывает – подглядев неосторожный поцелуй или застав врасплох в одной постели. Все было куда тоньше и глубже – с каждой неделей ей становилось все яснее, что они совершенно счастливы друг с другом, что душевный покой Кристиана и успехи в его работе целиком зависят от Лаванды и ее моральной поддержки. Работой он был поглощен безраздельно, не думая ни о чем ином и ни на миг не позволяя себе расслабиться, а это требовало постоянного присутствия Лаванды и подразумевало абсолютную ненадобность Линды. Линда не знала, как ей быть. Выяснить отношения? Но для этого не было никаких осязаемых оснований, да и вообще подобные действия были не в ее характере. Сцен и склок она страшилась больше всего на свете и к тому же не имела иллюзий относительно того, что думает о ней Кристиан. Чувствовалось, что он немного презирает ее за то, с какой легкостью она оставила Тони и ребенка, и за ее глупое, беспечное и поверхностное, по его мнению, отношение к жизни. Ему нравились серьезные, образованные женщины, в частности – сведущие в вопросах общественного благосостояния, и особенно – Лаванда. У Линды не было желания услышать все это. Но, с другой стороны, она склонялась к мысли, что было бы неплохо исчезнуть из Перпиньяна прежде, чем Кристиан и Лаванда сделают это вместе, бредя рука об руку в поисках новых видов человеческих страданий, а значит, очередного материала для приложения своих сил. Она и без того уже испытывала неловкость, оставаясь с Робертом и Рэндольфом, которые явно ей очень сочувствовали и постоянно придумывали всякие ухищрения, чтобы не дать ей заметить, что Кристиан неразлучен с Лавандой.
Однажды вечером, бесцельно глядя в окно гостиничного номера, Линда увидела, как они идут вдвоем по набережной Сади Карно, полностью поглощенные друг другом, ничего не замечая вокруг и лучась от счастья. Не в силах сопротивляться внезапному порыву, Линда решилась. Она собрала вещи и написала Кристиану торопливое письмо, в котором сообщила, что покидает его навсегда и считает их брак ошибкой. Она попросила его приглядывать за Мэттом, а затем отрезала себе путь к отступлению, добавив постскриптум (роковое женское обыкновение): «Думаю, тебе просто необходимо жениться на Лаванде». Схватила чемоданы, поймала такси и успела на вечерний поезд в Париж.
На этот раз дорога показалась ей ужасной. В конце концов, она была совсем не равнодушна к Кристиану, и как только поезд отошел от вокзала, задалась мучительным вопросом, не поступила ли она глупо и во вред себе. А что, если Лаванда лишь мимолетное увлечение, порожденное общностью интересов, которое сойдет на нет, как только Кристиан вернется в Лондон? А может, и того проще – это работа заставляет его проводить с Лавандой столько времени. Ведь его невнимание к Линде не новость, оно проявилось почти с той самой минуты, как она переступила его порог. Линда начала сожалеть о письме.
У нее был обратный билет, но очень мало денег, которых, по ее подсчетам, едва хватило бы, чтобы пообедать в поезде и чем-нибудь перекусить на следующий день. Линде всегда приходилось переводить французские деньги в фунты, шиллинги и пенсы, иначе она не могла понять, какой суммой располагает. Сейчас выходило, что при ней всего восемнадцать шиллингов шесть пенсов, а значит, о спальном вагоне не могло быть и речи. Прежде она никогда не проводила всю ночь, сидя в поезде без сна, и этот первый опыт ее ужаснул. Часы, каждый из которых казался дольше недели, невыносимо тянулись, как бывает во время тяжелой болезни с мучительной лихорадкой. Мысли не приносили ей утешения. Собственными руками она уничтожила последние два года своей жизни, все, что старалась вложить в свои отношения с Кристианом, и выбросила это, как ненужный мусор. А если так, зачем она ушла от Тони, своего мужа, с которым поклялась быть в горе и радости, и от своего ребенка? С ними ее связывал долг, и она прекрасно это знала. Она вспомнила о моей матери и содрогнулась. Неужели она, Линда, отныне обречена на жизнь, которую глубоко презирала, на никчемную жизнь сумасбродки?
Что ждет ее в Лондоне? Маленький, пустой и пыльный дом. «А вдруг, – подумала она, – Кристиан бросится за ней вдогонку, приедет и потребует вернуться?» Но в глубине души она точно знала – не бросится и не потребует. Все кончено. Кристиан искренне верил, что люди имеют право распоряжаться своей жизнью так, как они пожелают, и им нельзя мешать. Линда была уверена, что Кристиан привязан к ней, но и то, что он в ней разочарован, тоже не было для нее секретом. Сам бы он никогда не сделал первого шага к разрыву, но и не стал бы слишком сожалеть о том, что это сделала она. Вскоре у него в голове родится какой-нибудь новый замысел, новый план избавления человечества от страданий – неважно, какой его части, лишь бы побольше числом и страданий поужасней. Тогда он и думать забудет о Линде, и не исключено, что о Лаванде тоже, как будто их и не было в помине. Кристиан не гонялся за любовью. Движимый другими интересами, он преследовал иные цели, и для него не имело особого значения, какая женщина в данный момент находится рядом с ним. И еще Линда знала, что в определенных вопросах он непреклонен. Он не простит ей того, что она сделала, и не станет уговаривать передумать, для этого нет никаких причин.
Пока поезд пробивался сквозь тьму, Линда размышляла о том, что до сих пор не добилась никакого ощутимого успеха в жизни. Она не обрела большой любви и большого счастья и не дала их другим. Расставание с ней не стало смертельным ударом для ее мужей; напротив, оба они с облегчением соединились с новыми возлюбленными, которые подходили им во всех отношениях. Она оказалась абсолютно не способной бесконечно удерживать любовь и привязанность мужчины и теперь обречена на одинокое, опасное существование красивой, но неприкаянной женщины. Где та любовь, что продолжается до могилы и за ее пределами? На что она потратила свою юность? Слезы утраченных надежд и идеалов – а в сущности, слезы жалости к себе – потекли по щекам Линды. Три толстых француза, ее соседи по купе, спали, а она одиноко плакала под их храп.
Опечаленная и разбитая, Линда все же не могла не заметить, как прекрасен Париж, когда утром пересекала его, направляясь к Северному вокзалу. Париж по утрам бурлит, пропитанный бодрящим ароматом кофе и круассанов, радуется жизни и обещает множество приятных событий. Люди приветствуют новый день, уверенные в том, что он будет чудесным. Владельцы магазинов безмятежно поднимают жалюзи в ожидании удачной торговли; улыбающиеся рабочие бодро шагают к своим станкам; довольные гуляки, до утра кутившие в ночных клубах, неторопливо отправляются отдыхать; оркестр автомобильных гудков, трамвайного звона, полицейских свистков настраивается для исполнения дневной симфонии, и повсюду разливается радость. Эти радость, оживление и красота лишь подчеркивали утомление и грусть бедной Линды, она ощущала их, но не была их частью. Ее мысли обратились к старому родному Лондону. Больше всего она тосковала по своей постели, с подобным чувством раненый зверь стремится спрятаться в своей норе. Ей хотелось лишь одного: спокойно уснуть у себя дома.
Но когда она предъявила свой обратный билет, ей сурово, громко и без всякого сочувствия сообщили, что он просрочен.
– Voyons, madame – le 29 Mai. C’est aujourd’hui le 30, n’est-ce pas? Donc!..[71] – И контролер выразительно пожал плечами.
Линду парализовал ужас. От ее восемнадцати шиллингов шести пенсов осталось всего шесть шиллингов три пенса – их не хватило бы даже на скудный завтрак. Она никого не знала в Париже и не представляла, что ей делать дальше, она слишком устала и была слишком голодна, чтобы ясно мыслить. Линда застыла, словно статуя, изображающая отчаяние. Носильщику надоело ждать возле неподвижного монумента, он сложил багаж у ее ног и, ворча, пошел прочь. Линда опустилась на свой чемодан и залилась слезами; такого кошмара с ней прежде не случалось. Она горько плакала и не могла остановиться. Люди безразлично сновали мимо нее, будто рыдающие дамы – самое обычное явление на Северном вокзале. «Чудовища! Чудовища!» – всхлипывала Линда. Почему она не прислушалась к словам отца и потащилась в эту проклятую даль? Кто ей поможет? В Лондоне, она знала, создали общество, берущее на себя заботу о дамах, попавших в бедственное положение на вокзале; а здесь, скорее, организуют шайку, поставляющую их в Южную Америку. Того и гляди, подкрадется какая-нибудь безобидная с виду старушка, воткнет в тебя шприц со снотворным – и ты исчезнешь навсегда.
До Линды вдруг дошло, что рядом с ней кто-то стоит. Отнюдь не старушка, а невысокий, коренастый, очень смуглый француз в черной фетровой шляпе. Он смеялся. Линда продолжила рыдать, не обращая на него внимания. Чем безутешнее она всхлипывала, тем сильнее он заливался смехом. Теперь ее слезы стали слезами ярости, а не жалости к себе.