После чая, который они пили в Булонском лесу на свежем воздухе, Фабрис медленно повел автомобиль обратно в Париж. Остановившись у старого дома на улице Бонапарта, он снова предложил:
– Зайдите взглянуть на мою квартиру.
– Нет-нет, – сказала Линда. – Настало время напомнить вам, что я une femme sérieuse.[83]
Фабрис громко расхохотался.
– Ох, – наконец выговорил он, сотрясаясь от смеха, – какая вы смешная. Что за выражение, une femme sérieuse, где вы его взяли? Если вы так серьезны, объясните, откуда взялось второе замужество?
– Да, признаю, что поступила плохо, на самом деле очень плохо. Я совершила большую ошибку. Но это не причина окончательно потерять голову и съехать по наклонной, позволив незнакомому человеку подцепить тебя на Северном вокзале и завлечь смотреть его квартиру. Поэтому не могли бы вы одолжить мне немного денег? Я хочу успеть на завтрашний утренний поезд до Лондона.
– Конечно, всенепременно, – сказал Фабрис.
Он вложил ей в руку пачку банкнот и отвез в отель «Монталамбер». Казалось, ее слова не произвели на него никакого впечатления. Он заявил, что вернется в восемь часов, чтобы повести ее на ужин.
Номер Линды оказался завален розами, это напомнило ей время, когда родилась Мойра.
«Обольщение в духе дешевого бульварного романа, – с усмешкой подумала она. – Разве я могу на такое клюнуть?»
Но ее переполняло незнакомое, странное, безумное счастье, и она поняла, что это любовь. Дважды в своей жизни она ошиблась и приняла за нее нечто другое. Так бывает, когда кажется, что ты увидел на улице друга. Ты свистишь, машешь и бежишь следом, но оказывается, что это не только не твой друг, а даже кто-то не слишком на него похожий. Через несколько минут настоящий друг предстает перед твоими глазами, и ты поражаешься тому, что мог принять за него того, другого. Сейчас Линда посмотрела в лицо настоящей любви, узнала ее, но она ее испугала. Ее страшило то, что любовь пришла как бы невзначай, как следствие череды неприятных случайностей. Она попыталась вспомнить, что чувствовала прежде, когда полюбила своего первого, а потом второго мужа. Вне всякого сомнения это было сильное и властное чувство, ведь в обоих случаях Линда перевернула свою жизнь и, не задумываясь, очень огорчила родителей и друзей, но сейчас она не могла оживить его в памяти. Она лишь осознавала, что никогда прежде, даже в мечтах – а уж она, как никто другой, умела мечтать о любви, – не испытывала ничего хотя бы отдаленно похожего. Вновь и вновь Линда твердила себе, что завтра обязательно должна вернуться в Лондон, но возвращаться она не собиралась и прекрасно знала это.
Фабрис повез ее ужинать, а потом – в ночной клуб, где они не танцевали, а только болтали без умолку. Линда рассказывала про дядю Мэттью и тетю Сэди, про Луизу, Джесси и Мэтта, а Фабрис все не мог наслушаться и толкал ее на крайние преувеличения в описании характеров родственников со всеми их разнообразными особенностями.
– А что Джесси? Ну, а Мэтт? Аlors, racontez.[84]
И она рассказывала часами.
В такси по дороге домой Линда снова отказалась зайти к Фабрису и не позволила ему проводить себя в номер. Фабрис не настаивал, не пытался завладеть ее рукой или хотя бы дотронуться до нее. Он лишь улыбнулся:
– C’est une résistance magnifique, je vous félicite de tout mon coeur, madame.[85]
У дверей отеля Линда на прощанье протянула руку. Фабрис принял ее в свои ладони и на этот раз поцеловал по-настоящему.
– A demain[86], – сказал он и вернулся в такси.
– Allô – allô.
– Алло.
– Доброе утро. Вы завтракаете?
– Да.
– Я услышал, как вы поставили чашку. Вкусный кофе?
– Он прекрасен! Приходится останавливать себя, чтобы растянуть удовольствие. Вы тоже сейчас пьете кофе?
– Уже выпил. Должен уведомить вас, что обожаю долгие разговоры по утрам и рассчитываю на продолжение ваших историй.
– Я для вас вроде Шахерезады?
– Точно! И пусть в вашем голосе не слышится «сейчас я положу трубку», как это обычно бывает у англичан.
– И много ли вы знаете англичан?
– Достаточно, чтобы составить о них представление. Я учился в английской школе, а потом – в Оксфорде.
– Не может быть! Когда?
– В двадцатом году.
– Когда мне было девять лет. Подумать только, я могла видеть вас на улице – мы все покупки делали в Оксфорде.
– В «Эллистон и Кейвелл»?
– О да. И еще в «Уэбберс».
Они немного помолчали.
– Продолжайте, – сказал Фабрис.
– Что продолжать?
– Я имел в виду, не кладите трубку. Продолжайте рассказывать.
– Я и не собиралась класть трубку. Вообще-то я обожаю болтать. Это мое любимое занятие, и, полагаю, вам захочется положить трубку гораздо раньше, чем мне.
Последовал очень долгий пустопорожний разговор, в конце которого Фабрис сказал:
– Теперь вставайте, через час я заеду, и мы отправимся в Версаль.
В Версале, который буквально околдовал Линду, ей вспомнился рассказ о двух английских леди, которым привиделся призрак Марии-Антуанетты, сидевший на садовой скамье в Малом Трианоне. Фабрис нашел эту историю чрезвычайно скучной и прямо объявил об этом.
– Истории, – сказал он, – вызывают интерес лишь тогда, когда правдивы или придуманы вами специально, чтобы меня позабавить. Басни о привидениях, эти плоды фантазии английских старых дев, и не правдивы, и не интересны. Donc plus d’histoires de revenants, madame, s’il vous plait.[87]
– Ну и ладно, – рассердилась Линда. – Я и так стараюсь как могу. Если не нравится, рассказывайте сами.
– С великим удовольствием. И эта история будет правдива, слушайте. Моя бабка была очень красива и всегда, до самой старости, не имела недостатка в поклонниках. Незадолго до смерти она со своей дочерью, моей матерью, поехала в Венецию. Как-то раз, проплывая по каналу в гондоле, они увидели маленький палаццо. Он был из розового мрамора и выглядел очень изысканно. Им стало любопытно, и моя мать сказала: «Уверена, здесь никто не живет, не попробовать ли нам взглянуть, что внутри?» Они позвонили в колокольчик, вышел старый слуга, который подтвердил, что палаццо пустует уже много лет, и предложил им войти. Они вошли и поднялись в salone[88], который выходил тремя окнами на канал и был отделан лепниной пятнадцатого века, белой на бледно-голубом фоне. Эта комната казалась идеальной. Моя бабка неожиданно растрогалась и долго стояла, не говоря ни слова. Наконец она обратилась к моей матери: «Если в третьем ящике вон того бюро мы найдем филигранной работы шкатулку с маленьким золотым ключиком на черной бархатной ленте, этот дом принадлежит мне». Все оказалось точно так, как она описала. Этот дом много лет назад подарил моей бабке один из ее любовников, но она совсем об этом забыла.
– Боже, – воскликнула Линда, – какая увлекательная у вас, иностранцев, жизнь!
– Теперь этот дом принадлежит мне.
Фабрис протянул руку и поправил непослушную прядь, упавшую на лоб Линды.
– И я завтра же отвез бы вас туда, если бы не…
– Если бы не что?
– Скоро война, необходимо оставаться здесь.
– Ох, я постоянно забываю о войне, – вздохнула Линда.
– Правильно, давайте о ней забудем. Comme vous êtes mal coiffée, ma chère.[89]
– Если вам не нравятся моя одежда, моя прическа и мои, по-вашему, такие маленькие глаза, я совершенно не понимаю, что вы во мне нашли.
– Quand même j’avoue qu’il y a quelquechose[90], – улыбнулся Фабрис.
И снова они обедали вместе.
– У вас на сегодня не назначены другие встречи? – спросила Линда.
– Были назначены, но я их отменил.
– А с кем вы вообще поддерживаете знакомство?
– Les gens du monde[91]. А вы?
– Будучи за Тони, моим первым мужем, я выезжала в свет, и это занимало все мое время. В те дни я это обожала. Но потом Кристиан не одобрил такого времяпровождения и прекратил мои поездки на балы. Он распугал моих друзей, считая их пустой и глупой публикой, и мы стали встречаться только с серьезными людьми, которые работали над исправлением мира. Я над ними подсмеивалась и изрядно тосковала по своим прежним друзьям, а теперь уже не знаю. С тех пор как побывала в Перпиньяне, я, пожалуй, и сама стала серьезнее.
– Каждый со временем становится серьезнее, так устроен мир. Но кем бы вы ни были по политическим взглядам – правым, левым, фашистом, коммунистом, – в друзья нужно брать только les gens du monde. Понимаете ли, они возвели личные отношения, как и все, что им сопутствует: хорошие манеры, красивую одежду и дома, превосходную кухню – все то, что делает жизнь приятной, – в ранг высокого искусства. Глупо было бы этим не пользоваться. Дружба – такая вещь, которая должна тщательно выстраиваться людьми, имеющими на это время, она – искусство, природа не имеет к ней отношения. Пренебрегать светской жизнью – я имею в виду de la haute société[92] – нельзя. Пусть насквозь искусственная, но чрезвычайно захватывающая, она может приносить огромное удовлетворение. Если не принимать во внимание интеллектуальную жизнь и жизнь, посвященную самосозерцанию и религии, которыми способны наслаждаться лишь немногие, что еще, как не светская жизнь, отличает человека от животных? Кто понимает ее лучше, чем люди из общества, и кто лучше них умеет сделать ее столь занимательной и комфортной? Но совмещать светскую жизнь с романом невозможно, так она не принесет удовольствия – и тому и другому нужно отдавать себя целиком. Вот почему я отменил все свои встречи.