– Напрасно, – сказала Линда, – потому что завтра утром я возвращаюсь в Лондон.
– Ах да, я и забыл.
– Allô… allô.
– Алло.
– Вы спали?
– Конечно, да. Который час?
– Около двух. Я могу вас увидеть?
– Что, прямо сейчас?
– Ну да.
– Должна сказать, это было бы очень мило, но есть одна загвоздка – что подумает ночной портье?
– Ma chère[93], сколько же в вас английского. Eh bien; je vais vous le dire – il ne se fera aucune illusion[94].
– Полагаю, что так.
– Не думаю, чтобы он вообще сомневался насчет нас. В конце концов, я приезжаю за вами каждый день по три раза, кроме меня, здесь никто не бывает, а французы, знаете ли, очень быстро подмечают такие вещи.
– Да… понимаю.
– Alors, c’est entendu – à tout à l’heure.[95]
На следующий день Фабрис переселил ее в квартиру, объяснив, что это plus commode.[96]
– В молодости, – сказал он, – мне нравилась романтика и всевозможные риски. Я прятался в платяных шкафах, меня вносили в дом в дорожном сундуке, я одевался лакеем и забирался в окна. О, как ловко я умел карабкаться! Помнится, однажды я лез по стене, заросшей плющом, и на полпути потревожил осиное гнездо – вот это были муки! Но теперь я предпочитаю устроиться с комфортом, следовать определенному распорядку и иметь свой собственный ключ от двери.
«И в самом деле, – подумала Линда, – трудно представить более прозаичного человека, чем Фабрис – никаких романтических глупостей. А малая толика глупостей совсем не помешала бы».
Квартира была замечательная. Большая и светлая, дорого обставленная в современном стиле. Ее окна смотрели на юг и запад Булонского леса и были как раз вровень с верхушками деревьев. Эти верхушки и небо – вид, лучше и не пожелать. Огромные окна работали по принципу автомобильных, опускаясь в зазор в стене. Это очень радовало Линду, которая обожала открытый воздух и часами нежилась на солнце нагишом, пока не становилась раскаленной, подрумяненной, сонной и счастливой. К квартире прилагалась принадлежащая – это было очевидно – Фабрису милейшая пожилая femme de ménage[97] по имени Жермена. Ей помогали разные другие старушки, которые в поразительном множестве сменяли друг друга. Жермена определенно знала свое дело, она мигом опорожнила чемодан Линды, прогладила все вещи, сложила их и убрала в шкаф, а потом отправилась на кухню готовить обед. Линда невольно задалась вопросом, сколько женщин видела до нее эта квартира, но оставила его, понимая, что шансы узнать ответ стремятся к нулю. Да и особого желания докопаться до истины у нее не было. От прежних обитательниц не осталось и следа – ни нацарапанного телефонного номера, ни следа от губной помады. Квартира выглядела отремонтированной только вчера.
Принимая перед обедом ванну, Линда с тоской подумала о тете Сэди. Она, Линда, стала теперь содержанкой и прелюбодейкой, а это очень не понравилось бы ее матери. Она огорчилась, когда Линда совершила адюльтер с Кристианом, но тот, по крайней мере, был англичанином, его приличным образом представили, и она знала его фамилию. К тому же Кристиан с самого начала намеревался на ней жениться. А теперь Линда подцепила на улице никому не известного иностранца и, даже не узнав его имени, ринулась жить с ним в роскоши. Это вам не побег на ланч у Тони в Оксфорде, это огромный шаг по наклонной дорожке, которую пророчил ей дядя Мэттью. Узнав о ее теперешнем положении, он без промедления отрекся бы от нее, вышвырнул на снег и мороз, застрелил Фабриса или во гневе придумал бы что-то похлеще. Затем его бы что-то рассмешило, и все утряслось бы. Однако тетя Сэди – совсем другое дело. Она не станет много говорить, но примет известие близко к сердцу и, тяжело переживая, впадет в горькие раздумья, снова и снова спрашивая себя, правильно ли воспитывала дочь и не было ли в ее подходе к воспитанию чего-то такого, что привело к столь печальному результату. Линда всей душой надеялась, что мать никогда ничего не узнает.
Ее вывел из задумчивости телефонный звонок. Жермена взяла трубку, постучалась в дверь ванной и сказала:
– M. le duc sera légèrement en retard, madame.[98]
– Хорошо, спасибо, – ответила Линда.
За обедом она спросила:
– Могу я узнать вашу фамилию?
– О, – сказал Фабрис. – Неужели вы это еще не выяснили? Поразительное отсутствие любопытства. Моя фамилия Советер. Если вкратце, мадам, я очень богатый герцог и счастлив вам об этом сообщить. Титул даже в наше время весьма приятная вещь.
– Очень рада за вас. И раз уж мы затронули тему вашей личной жизни, скажите, вы женаты?
– Нет.
– Почему так?
– Моя невеста умерла.
– Боже, это ужасно… Какая она была?
– Очень красивая.
– Красивее меня?
– Гораздо красивее. И очень благовоспитанная.
– Более благовоспитанная, чем я?
– Vous – vous êtes une folle, madame, aucune correction. Et elle était gentille – mais d’une gentillesse, la pauvre.[99]
Впервые с момента их знакомства Линда увидела Фабриса таким бесконечно сентиментальным, и ее вдруг обуял приступ жесточайшей ревности, настолько мучительный, что она почувствовала дурноту. Если бы она не осознала прежде, что к ней пришла великая, единственная в жизни любовь, то поняла бы это теперь, отчетливо и навсегда.
– Пять лет, – сказала она, – это долгое время, если оно еще впереди.
Но Фабрис продолжал вспоминать о своей невесте.
– После ее смерти прошло гораздо больше – осенью будет уже пятнадцать лет. Я всегда прихожу положить поздние розы на ее могилу, эти маленькие тугие бутоны с темно-зелеными листьями, те, что никогда не раскрываются до конца. Они напоминают мне ее. Dieu, que c’est triste.[100]
– Как ее звали? – спросила Линда.
– Луиза. Enfant unique du dernier Rancé[101]. Я часто навещаю ее мать, эту замечательную, уже очень пожилую женщину. Она выросла в Англии, при дворе императрицы Евгении, и Rancé женился на ней по любви. Можете представить, как это всех удивило.[102]
Глубокая печаль овладела обоими. Линда слишком ясно видела, что не сможет состязаться с невестой, которая не только была красивее и благовоспитаннее ее, но еще и умерла. Это казалось Линде особенно несправедливым. Останься она в живых, ее красота, конечно, поблекла бы за пятнадцать лет замужества, а благовоспитанность превратилась бы в занудство. Умерев, она навеки забальзамировалась в своей юности, красоте и доброте.
Однако после ужина Линда воспрянула духом. В объятиях Фабриса она испытывала упоение, какого прежде не испытывала никогда.
(– Я пришла к выводу, – сказала она, рассказывая мне об этом времени, – что и Тони, и Кристиан имели весьма отдаленное представление о том, что мы когда-то называли «грубой правдой жизни». Впрочем, я подозреваю, что все английские мужчины безнадежны как любовники.
– Вовсе нет, – возразила я. – Беда большинства из них в том, что их головы заняты посторонними мыслями, а тут требуется изрядная сосредоточенность. Мой Альфред в этом смысле чудесен.
– Что ж, прекрасно, – ответила Линда, но судя по тому, как она это произнесла, я ее вовсе не убедила.)
Они сидели и допоздна глядели в открытое окно. Вечер был жаркий, и когда солнце опустилось за черные кроны деревьев, зеленоватое свечение продолжало озарять комнату, пока не наступила полная темнота.
– Вы всегда смеетесь в минуты близости? – спросил Фабрис.
– Я никогда не задумывалась об этом. Наверное, да. Я смеюсь, когда счастлива, и плачу, когда несчастна. Я очень проста по натуре, знаете ли. Вы находите это странным?
– Должен сказать, поначалу это обескураживает.
– Но почему? Разве другие женщины не смеются?
– Отнюдь. Чаще они плачут.
– Поразительно. Они что, не испытывают наслаждения?
– Наслаждение здесь ни при чем. Если они молоды, то мысленно взывают к матери, если религиозны – к Пресвятой Деве, им требуется прощение. Смеющихся, как вы, я никогда не встречал.
Линда была заинтригована.
– А что еще они делают?
– Все они, кроме вас, говорят: «Comme vous devez me mépriser».[103]
– Но почему вы должны их презирать?
– Не могу объяснить, дорогая. Просто презираю, вот и все.
– Ну, знаете, это крайне несправедливо. Сначала сами соблазняете, а потом презираете их, бедняжек. Что вы за чудовище!
– Им это нравится. Им нравится пресмыкаться и стенать: «Qu’est-ce que j’ai fait? Mon Dieu, hélas Fabrice, que pouvez-vous bien penser de moi? O, que j’ai honte»[104]. Для них это – часть процесса. А вот вам будто не ведом стыд, вы просто заливаетесь смехом. Это очень странно. Pas désagréable, il faut avouer.[105]
– Тогда как насчет вашей невесты? – спросила Линда. – Ее вы тоже презирали?
– Mais non, voyons. Она была добродетельная женщина.[106]
– Вы хотите сказать, что никогда не ложились с нею в постель?
– Никогда. Даже мысли такой не было.
– Господи, – сказала Линда. – У нас в Англии так не бывает.
– Ma chère, c’est bien connu, le côté animal des anglais[107]. Англичане – пьющая и невоздержанная нация, это всем известно.
– Англичанам не известно. Они то же самое думают про иностранцев.