– Французские женщины – самые добродетельные в мире. – В голосе Фабриса звучала непомерная гордость, с какой французы обычно говорят о своих женщинах.
– О боже, – вздохнула Линда. – Я была такой добродетельной когда-то. Что же со мной сталось? Я ошиблась, выйдя за Тони, но откуда мне было знать? Он казался мне богом, я думала, что буду любить его вечно. Потом я оступилась и сбежала с Кристианом, но я была уверена, что люблю его. Да я и любила. Гораздо сильнее, чем Тони, но он-то никогда по-настоящему меня не любил, и я очень скоро ему наскучила. Полагаю, мне не хватило серьезности. Так или иначе, если бы всего этого не случилось, я не оказалась бы на Северном вокзале и никогда не встретила бы вас, так что на самом деле я рада. В следующей моей жизни, где бы мне ни довелось родиться, я буду знать, что должна, как только войду в брачный возраст, стрелой лететь на бульвары и искать себе мужа здесь.
– Comme c’est gentil, – сказал Фабрис, – et, en effet[108]. Браки во Франции обычно очень крепкие, знаете ли. Мои родители прожили вместе безоблачную жизнь, они так любили друг друга, что почти не выезжали в свет. Моя мать до сих пор живет, согреваясь воспоминаниями о тех счастливых временах. Она прекрасная женщина!
– Да будет вам известно, – сказала Линда, – что моя мать, одна из моих теток, одна из моих сестер и моя кузина – тоже добродетельны, так что высокая нравственность не чужда и нашей семье. И кстати, Фабрис, этого не скажешь о вашей бабке.
– Да, – вздохнул тот, – признаю, что она была великой грешницей. Но еще она была une très grande dame[109] и умерла, получив полное отпущение своих грехов.
18
Постепенно их жизнь приобрела размеренность и определенный уклад. Фабрис ежедневно ужинал с Линдой в квартире – он больше никогда не водил ее в ресторан – и оставался до семи часов утра.
– J’ai horreur de coucher seul[110], – сообщил он.
В семь часов он вставал, одевался и отправлялся домой, чтобы в восемь позавтракать в своей постели, листая утренние газеты. В девять звонил Линде и полчаса болтал с ней о всяких пустяках, будто не видел ее много дней.
– Продолжайте, – требовал он, если Линда проявляла признаки усталости. – Allons, des histoires![111]
Днем они почти никогда не встречались. Фабрис всегда обедал со своей матерью, живущей с ним в одном доме выше этажом. Иногда после этого он возил Линду осматривать достопримечательности, но обычно не появлялся до половины восьмого, когда им подавали ужин.
Линда убивала свободное время в магазинах одежды, где сорила деньгами из толстых пачек, получаемых ею от Фабриса.
«Семь бед – один ответ, – думала она. – Он и так меня презирает, какая разница?»
Фабрис был в восторге. Он живо интересовался ее покупками, осматривал их вдоль и поперек, заставлял Линду прохаживаться в новых нарядах по гостиной и убеждал возвращать их в магазин для переделок, что представлялось ей совсем не обязательным, но в конечном итоге оказывалось очень правильным. Прежде Линда в полной мере не осознавала превосходства французской одежды над английской. В Лондоне, во время брака с Тони, она считалась одетой на редкость хорошо, но теперь к ней пришло понимание того, что, по французским меркам, она не имела ни малейшего права претендовать на шик. Вещи, привезенные с собой, теперь казались Линде такими ужасающе безвкусными, затрапезными, убогими и лишенными стиля, что она не отважилась показаться в модных магазинах, пока для начала не приобрела что-то поприличнее из готовой одежды в Галерее Лафайет. Когда она наконец обзавелась несколькими безупречными нарядами, Фабрис посоветовал ей продолжать в том же духе. Он оценил ее вкус как довольно неплохой для англичанки, хотя и сомневался, что он поможет ей стать элегантной в полном смысле этого слова.
– Только методом проб и ошибок, – сказал он, – вы сможете найти свой стиль и понять, куда двигаться дальше. Старайтесь, не жалея сил, дорогая. Пока что у вас получается весьма недурно.
Погода стояла жаркая и душная, в такую обычно хочется отправиться к морю. Но шел 1939 год, и мысли людей были не об отдыхе, а о смерти, не о купальных костюмах, а о военной форме, не о танцевальной музыке, а о звуках военных труб, и пляжам в ближайшее время предстояло превратиться из места отдыха и увеселений в поле брани. Фабрис без устали твердил, как сильно желает свозить Линду на Ривьеру, в Венецию или в свой прекрасный замок в Дофинэ, но как резервиста его могли призвать в любой день. Линда без сожаления оставалась в Париже, она могла сколько угодно загорать и в своей квартире. Дурных предчувствий в связи с надвигающейся войной у нее не было. Она всегда предпочитала жить сегодняшним днем.
– Ни в каком другом месте я не могла бы загорать нагишом, как здесь, – сказала она, – а это единственное, чем я по-настоящему наслаждаюсь на отдыхе. Я не люблю ни плаванье, ни теннис, ни танцы, ни карты. Вы сами видите, что мне и здесь неплохо. Днем я могу принимать солнечные ванны и ходить по магазинам, – что может быть лучше? – а ночью быть с вами, моим дорогим возлюбленным. Я самая счастливая женщина в мире, разве не так?
Однажды, нестерпимо жарким июльским днем, Линда вернулась домой в новой умопомрачительной соломенной шляпе. Широкие поля, веночек из цветов вокруг тульи и два голубых банта. В правой руке Линда держала большой букет роз и гвоздик, а в левой – перевязанную лентой шляпную картонку с другой восхитительной шляпой. Она открыла дверь своим ключом и, аккуратно переступая в сандалиях на толстых пробковых подошвах, прошла в гостиную.
Зеленые жалюзи были опущены, и комнату наполняли теплые тени, две из которых вдруг приняли очертания мужских фигур – худой и не очень. Это были Дэви и лорд Мерлин.
– Боже мой! – воскликнула Линда и плюхнулась на диван, рассыпав розы у своих ног.
– Ну что ж, – сказал Дэви, – вы прекрасно выглядите.
Линда по-настоящему испугалась. Так провинившийся ребенок боится, что за проступок у него отберут новую игрушку. Она переводила взгляд с одного на другого. Лорд Мерлин был в темных очках.
– Вы маскируетесь? – спросила Линда.
– Нет, с чего вы взяли? Ах, очки. За границей мне без них никак, попрошайки, знаете ли, совсем не дают прохода, ведь у меня такие добрые глаза.
Лорд Мерлин снял очки и моргнул.
– Зачем вы приехали?
– Ты, кажется, не очень-то рада нас видеть, – сказал Дэви. – Вообще-то мы приехали посмотреть, все ли с тобой в порядке. Очевидно, все хорошо, и, пожалуй, мы можем отправляться обратно.
– Как же вы узнали? А Ма и Па тоже известно? – спросила Линда еле слышно.
– Нет, они в полном неведении. Они думают, что ты все еще с Кристианом. Мы не станем разыгрывать викторианских дядюшек, дорогая моя Линда, не беспокойся. Мне случайно встретился один знакомый, побывавший в Перпиньяне, он упомянул в разговоре, что Кристиан живет с Лавандой Дэвис…
– Это хорошо, – кивнула Линда.
– …прости, что?.. Еще он сказал, что ты уехала шесть недель назад. Я наведался на Чейн-уок и не нашел тебя там, тогда мы с Мерлином слегка встревожились, представив, как ты, с твоим неумением позаботиться о себе, скитаешься по Европе. (Сейчас-то понятно, как мы ошибались.) В то же время нам было страшно любопытно выяснить, где ты находишься и что делаешь. Мы предприняли кое-какие негласные разыскные действия и установили твое местонахождение. Чем ты занята, теперь ясно как божий день, и, что касается меня, я чувствую большое облегчение.
– Вы нас напугали, – сердито сказал лорд Мерлин. – В следующий раз, когда вздумаете изображать из себя Клео де Мерод[112], вспомните, что неплохо бы прислать друзьям хотя бы открытку. Надо сказать, наблюдать вас в этой роли – большое удовольствие, и я ни за что не отказался бы от такого зрелища. Я и не подозревал, Линда, что вы такая красавица.
Дэви тихонько посмеивался.
– О боже, как все это забавно, – проговорил он. – Как старомодно и прелестно. Хождение по магазинам! Свертки с покупками! Цветы! Так умопомрачительно по-викториански. Пока мы ждали, картонные коробки доставляли сюда каждые пять минут. Что тебя интересует в жизни, Линда, дорогая? Ты уже сказала ему, что он должен тебя оставить и жениться на чистой юной девушке?
– Не дразни меня, Дэви, – с обезоруживающей улыбкой попросила Линда. – Ты не можешь представить, как я счастлива.
– Да, ты выглядишь счастливой, не поспоришь. Но эта квартира – просто смех.
– Я как раз размышлял, – сказал лорд Мерлин, – что вкусы меняются, а стереотипы – нет. Прежде французы держали любовниц в квартирах, в точности похожих одна на другую, и доминирующей нотой в их убранстве были кружева и бархат. Стены, кровать, туалетный столик и даже ванна были увешаны кружевами, а все остальное было в бархате. В наши дни кружева заменили стеклом, а «все остальное» – обили атласом. Линда, уверен, что у вас стеклянная кровать, не так ли?
– Да… но…
– И туалетный столик стеклянный, и ванная комната, и я не удивлюсь, если и ваша ванна сделана из стекла, по бокам в ней плавают золотые рыбки. Золотые рыбки – это извечный лейтмотив.
– Вы подсмотрели, – угрюмо проронила Линда. – Очень смешно.
– О, черт возьми! – воскликнул Дэви. – Значит, это правда! Клянусь, он ничего не видел! Но, знаешь, не надо быть гением, чтобы просто догадаться.
– Правда, – продолжил лорд Мерлин, – здесь я вижу несколько предметов, все-таки улучшающих ситуацию. Гоген, вон те два Матисса (немного вульгарно, но талантливо написанные), ковер, произведенный на мануфактуре Савонри[113]. Ваш покровитель, должно быть, очень богат.
– О да, – подтвердила Линда.