– В таком случае, моя дорогая, я попросил бы чашечку чая.
Линда позвонила в колокольчик, и вскоре Дэви с упоением школьника накинулся на эклер и слоеный торт.
– Я поплачусь за это, – сказал он с залихватской улыбкой, – ну и пусть! Не каждый день бываешь в Париже.
Лорд Мерлин бродил по комнате с чашкой в руке. Он приблизил к глазам книгу, которую Фабрис накануне подарил Линде, это был сборник романтической поэзии девятнадцатого века.
– Вы сейчас читаете это? – спросил он. – «Dieu, que le son du cor est triste au fond des bois»[114]. Когда я жил в Париже, у меня был приятель, который в качестве домашнего питомца держал удава, и этот удав однажды забрался в валторну. Приятель в ужасе позвонил мне и сказал: «Dieu, que le son du boa est triste au fon du cor». Мне никогда этого не забыть.[115]
– В котором часу обычно приходит твой возлюбленный? – спросил Дэви, вынимая часы.
– Не раньше семи. Останьтесь и познакомьтесь с ним, он такой потрясающий дост.
– Нет уж, спасибо, ни за что.
– А кто он? – спросил лорд Мерлин.
– Герцог Советер.
Дэви и лорд Мерлин стремительно обменялись взглядами, в которых смешались огромное удивление и веселый ужас.
– Фабрис де Советер?
– Да. Вы его знаете?
– Дражайшая Линда, совершенно забываешь, что за вашей отчаянно изысканной внешностью, скрывается маленькая провинциалка. Конечно, мы его знаем, и знаем о нем все. И не мы одни, а все, кроме вас.
– Так вы согласны, что он потрясающий дост?
– Фабрис, – с нажимом произнес лорд Мерлин, – без сомнения, один из самых порочных мужчин в Европе. Я говорю о его отношении к женщинам, но должен признать, что в обществе он чрезвычайно приятен.
– Вы помните, – внес свою лепту Дэви, – как в Венеции мы видели его сидящим в гондоле то с одной, то с другой? Он менял их как перчатки, бедняжек.
– Пожалуйста, не забывайте, – сказала Линда, – что в данный момент вы пьете его чай.
– Да, и притом такой вкусный. Еще один эклер, Линда, будь добра. В то лето он увел девушку у Чиано. Что за шумиха тогда поднялась, никогда не забуду. Потом, неделю спустя, он бросил ее в Каннах и укатил в Зальцбург с Мартой Бирмингем, а бедный старый Клод стрелял в него четыре раза, да так и не попал.
– Фабрис заговорен, – сказал лорд Мерлин. – Не представляю, в кого еще стреляли столько раз, но ни разу он не получил и царапины.
Линда осталась равнодушна к прозвучавшим откровениям, все это она уже слышала от самого Фабриса. Обычно женщин не слишком трогают истории о прежних увлечениях ее любовника. Будущее – вот что способно внушить ей страх.
– Пойдемте, Мерлин, – сказал Дэви. – Пора нашей petite femme[116] облачиться в неглиже. Господи, воображаю, какую он устроит сцену, когда учует запах вашей сигары. Если случится crime passionnel[117], я не буду удивлен. До свидания, дорогая Линда, мы сейчас идем ужинать с нашими друзьями-литераторами. Пообедаем завтра в «Ритце»? Тогда в районе часа. До свидания и привет Фабрису.
Войдя, Фабрис принюхался и поинтересовался, кто курил. Линда объяснила.
– Они говорят, что знакомы с вами.
– Mais bien sûr – Merlin, tellement gentil, et l’autre Warbeck, toujours si malade, le pauvre. Je les connaissais à Venise[118]. И что они думают обо всем этом?
– Квартиру, во всяком случае, раскритиковали.
– Могу себе представить. Она совершенно вам не подходит, но здесь удобно, да еще и надвигается война…
– Но мне очень нравится эта квартира. Я не променяла бы ее ни на какую другую. Ну разве они не молодцы, что разыскали меня?
– Вы хотите сказать, что до сих пор никому не сообщили, где находитесь?
– Если честно, я совсем об этом не думала… дни бегут… просто забываешь о таких вещах.
– И прошло полтора месяца, прежде чем они решили поискать вас сами? Ваша семья кажется мне странно разобщенной.
Линда вдруг бросилась ему на шею и со страстью попросила:
– Никогда, никогда не отпускайте меня к ним обратно.
– Моя дорогая… но вы же их любите. Мамочку, и Па, и Мэтта, и Робина, и Викторию, и Фанни. Что все это значит?
– Я не хочу расставаться с вами до гробовой доски.
– Понятно. Но вы же знаете, что придется, и скоро. Ведь будет война.
– Почему мне нельзя остаться? Я могла бы работать… медсестрой… или кем-то еще.
– Если вы пообещаете делать то, что я скажу, то сможете остаться здесь на некоторое время. Вначале мы будем сидеть и смотреть на немцев из-за линии Мажино, тогда я буду часто бывать в Париже. То в Париже, то на фронте, но большей частью здесь. Я хочу, чтобы вы остались на это время. Затем кто-то – либо мы, либо немцы, но я очень боюсь, что они, – преодолеет эту линию, и начнется маневренная война. Я получу извещение об этом этапе, и вы должны мне обещать, что в ту же минуту уедете в Лондон, даже если не будете видеть причин это сделать. Ваше присутствие неимоверно помешало бы исполнению моих обязанностей. Поэтому вы должны сейчас торжественно поклясться.
– Хорошо, – сказала Линда. – Я клянусь. Уверена, что меня не постигнет такое несчастье, но обещаю сделать, как вы говорите. А вы обещаете приехать в Лондон, как только все закончится, и найти меня? Обещайте!
– Да, – сказал Фабрис, – я это сделаю.
Во время обеда с Дэви и лордом Мерлином за столом царила тягостная атмосфера озабоченности. Накануне мужчины легли поздно, изрядно повеселившись со своими друзьями, и все признаки этого были налицо. Дэви мучился жестоким несварением желудка, а лорд Мерлин сильно страдал от банального похмелья, и когда он снимал очки, его глаза смотрели совсем не добро. Только Линда чувствовала себя гораздо хуже – она имела несчастье случайно подслушать в вестибюле разговор двух французских дам о Фабрисе.
Следуя давней привычке не опаздывать, вдолбленной в нее дядей Мэттью, она пришла на встречу чуть пораньше. Фабрис никогда не водил ее в «Ритц», и этот ресторан привел ее в восторг. Линда знала, что выглядит ничуть не хуже других посетительниц и почти так же хорошо одета. Она присела и стала дожидаться остальных. До нее доносился невнятный гул разговоров, и вдруг она почувствовала болезненный укол в сердце, как бывает, когда дорогое тебе имя невзначай произнесет кто-то чужой. Она прислушалась.
– Ты в последнее время видела Фабриса?
– Довольно часто встречаю его у мадам де Советер, больше он нигде не бывает, ты ведь знаешь.
– А Жаклин?
– Все еще не вернулась из Англии. Он как потерянный без нее, бедняжка Фабрис. Как пес, оставленный хозяином. Тоскует дома, не ходит ни на вечеринки, ни в клуб, никого не желает видеть. Его мать всерьез обеспокоена.
– Кто бы мог ожидать от Фабриса такого постоянства? Как долго это длится?
– Мне кажется, лет пять. Удивительно крепкая связь.
– Как скоро вернется Жаклин?
– Не раньше, чем умрет ее тетка. Она то и дело меняет свое завещание, и Жаклин считает, что должна все время быть при ней – в конце концов ей нужно думать о муже и детях.
– Нелегко приходится Фабрису.
– Qu’est-ce que vous voulez[119]. Со слов мадам де Советер, он звонит ей каждое утро и разговаривает по целому часу…
Именно в этот момент появились Дэви с лордом Мерлином. Усталые и злые, они повели Линду обедать. Ей очень хотелось остаться и подольше послушать терзавший ее разговор, но с содроганием отвергнув даже мысль о коктейлях, ее спутники торопливо потащили ее в зал, где вели себя довольно мило с ней и откровенно неприветливо по отношению друг к другу.
Линда, едва дождавшись окончания трапезы, бросилась в такси и поехала к дому Фабриса. Она жаждала ясности насчет пресловутой Жаклин и должна была понять его намерения. Получается, возвращение Жаклин станет тем моментом, когда ей придется уехать, как обещала? Вот тебе и «маневренная война»!
Слуга сообщил ей, что месье герцог только что вышел с мадам герцогиней и вернется примерно через час. Линда сказала, что подождет, и ее проводили в гостиную. Она сняла шляпку и принялась беспокойно расхаживать по комнате. Она уже бывала здесь несколько раз с Фабрисом. После залитой солнцем квартиры эта комната казалась ей немного мрачноватой, но теперь, в одиночестве, Линда вдруг осознала ее исключительную, проникающую прямо в сердце, строгую и торжественную красоту. Прямоугольной формы, с очень высоким потолком, серыми деревянными панелями на стенах, шторами из вишневой парчи, она буквально завораживала своим благородным совершенством. Окна выходили во двор, и ни один луч солнца никогда не заглядывал внутрь. Таков был замысел – цивилизованный интерьер и ни единого намека на вольную природу. Каждый предмет обстановки был безупречен. Мебель с чистыми линиями и идеальными пропорциями, характерными для 1780 года, портрет кисти Ланкре[120] – дама с попугаем на запястье, бюст той же дамы работы Бушардона[121], ковер, такой же как у Линды, только большего размера, роскошнее и с огромным гербом посредине. В высоком резном книжном шкафу – ничего, кроме французской классики в сафьяновых переплетах, украшенных тем же родовым гербом Советеров, и на столике для географического атласа – раскрытый альбом с копиями роз Редуте.[122]
Линда немного успокоилась, но ее тревога сменилась глубокой печалью. Она осознала, что эта комната указывает ей на ту сторону натуры Фабриса, которую ей не дано постичь, которая корнями связана со столь далекой от нее многовековой французской культурой. Эта существенная сторона была закрыта для Линды, ей полагалось оставаться вовне, в залитой солнцем современной квартире, вдалеке, не приближаясь ни на шаг, даже если их связь с Фабрисом продлится вечно. Происхождение рода Рэдлеттов терялось в глубине веков, а корни семьи Советер всегда были на виду, каждое предыдущее поколение звеном цепи держалось за последующее. «Англичане стряхивают с себя предков, как лишний балласт, и в этом великая сила нашей аристократии, – подумала Линда, – а у Фабриса они цепко висят на шее, и никуда ему от них не деться».