Бедняжка наконец поняла: это и есть ее соперники, ее враги, и Жаклин – ничто по сравнению с ними, с родовыми корнями и могилой Луизы. Явиться сюда и устроить сцену из-за другой любовницы – ужасная глупость: нечто, не имеющее большого значения, скандалит по столь же несущественному поводу. У Фабриса это вызовет лишь раздражение – мужчины всегда раздражаются в таких случаях – и ничего хорошего не принесет. Линда ясно представила, как он с сухой издевкой говорит:
– Ah! Vous me grondez, madame?[123]
Лучше забыть о случившемся и уйти. Единственный выход – сохранить все как есть и день за днем, час за часом наслаждаться теперешним счастьем, совсем не думая о будущем, которое ничего ей не сулит, да и ладно. Тем более будущее сейчас под угрозой у каждого, ведь надвигается война – война, о которой она постоянно забывает.
Однако война напомнила о себе в тот же вечер – Фабрис появился в военной форме.
– Думаю, осталось не больше месяца, – сказал он. – Лишь только уберут урожай.
– Если бы это зависело от англичан, – сказала Линда, – они дождались бы окончания рождественской торговли. О, Фабрис, ведь это быстро закончится, правда?
– Но пока не закончится, приятного будет мало. Вы сегодня приходили ко мне домой?
– Да, после встречи с этими старыми ворчунами меня неодолимо потянуло к вам.
– Comme c’est gentil[124]. – Он взглянул на нее вопросительно, словно в его голове мелькнула какая-то догадка. – Но почему же вы не дождались?
– Меня спугнули ваши предки.
– В самом деле? Но и у вас самой, мадам, имеются предки, не так ли?
– Да, но они не нависают со всех сторон, как это делают ваши.
– Вам следовало дождаться, – сказал Фабрис. – Видеть вас всегда большое удовольствие и для меня, и для моих предков. Это поднимает нам настроение.
В комнату вошла Жермена с огромной охапкой цветов и запиской от лорда Мерлина, в которой говорилось: «Примите. Думаю, они вам не помешают. Цветы, как деньги, никогда не бывают лишними. Сегодня потащимся домой на пароме. Как думаете, я довезу Дэви обратно живым? Прилагаю кое-что, что может когда-нибудь пригодиться».
«Кое-что» оказалось банкнотой в двадцать тысяч франков.
– Должна признать, – заметила Линда, – что для человека с такими безжалостными глазами это не совсем типичный жест.
События этого дня сделали ее сентиментальной.
– Скажите, Фабрис, что вы подумали в первый момент, как меня увидели?
– Если хотите знать правду, я подумал: «Tiens, elle ressemble à la petite Bosquet».[125]
– А кто это?
– Есть две сестры Боске: старшая, красавица, и младшая, похожая на вас.
– Merci beaucoup, – сказала Линда. – J’aimerais autant ressembler à l’autre.[126]
Фабрис рассмеялся.
– Ensuite, je me suis dit, comme c’est amusant, le côté démodé de tout ça…[127]
Когда война, так долго маячившая на горизонте, месяца через полтора действительно грянула, Линда приняла это событие на удивление безразлично. Она была слишком погружена в настоящее, в свою собственную обособленную жизнь, и без того казавшуюся ей столь хрупкой и сиюминутной, что внешние события практически не трогали ее сознания. Если она думала о войне, то почти с облегчением оттого, что та наконец началась, ведь всякое начало – это первый шаг к завершению. О том, что война началась лишь формально, она не задумывалась. Если бы война отняла Фабриса, было бы совсем другое дело, но служба в разведке большей частью требовала присутствия в Париже, и сейчас Линда видела его гораздо чаще, чем прежде – он переехал к ней, заперев свою квартиру и отправив мать в деревню. Фабрис неожиданно появлялся и исчезал то днем, то ночью. Видеть его было неизменной радостью для Линды, и она не могла вообразить себе большего счастья, чем то, которое испытывала, когда в пустоте перед ее глазами возникала фигура возлюбленного. Эти внезапные появления держали ее в состоянии радостного ожидания, а их отношения – в точке горячечного накала.
После визита Дэви Линда стала получать письма от родных. Дэви сообщил тете Сэди ее адрес и сказал, что в Париже она выполняет работу для фронта, обеспечивая бытовые удобства военнослужащим французской армии. Это было довольно туманное описание занятий Линды, но оно содержало некоторую долю правды. Тетя Сэди порадовалась за дочь, она считала, что той полезно работать (пусть иногда и по ночам, как сказал Дэви), и была рада услышать, что она не даром ест свой хлеб, ведь работа волонтера подчас не приносит результатов и требует больших затрат. Дядя Мэттью считал, что работать на иностранцев обидно, и сожалел, что его дети ринулись за моря, но в то же время всей душой одобрял содействие фронту. Он был крайне зол на то, что Военное министерство не способно предоставить ему возможность повторить подвиг с саперной лопаткой или хотя бы дать какое-то задание, и бродил по дому, как сердитый большеголовый медведь, терзаясь неутоленной жаждой сражаться за короля и отечество.
Я написала Линде и рассказала ей о Кристиане, который вернулся в Лондон, вышел из коммунистической партии и поступил на военную службу. Лаванда тоже вернулась и теперь работала в женском вспомогательном территориальном корпусе.
Кристиан не проявлял ни малейшего желания узнать, хотя бы из любопытства, что теперь с Линдой. Разводиться с ней и жениться на Лаванде, похоже, он также не собирался. Он с головой погрузился в армейскую жизнь и не думал ни о чем, кроме войны.
Покидая Перпиньян, он вытащил оттуда Мэтта, который после долгих уговоров согласился оставить своих испанских товарищей, чтобы присоединиться к борцам с фашизмом на другом фронте. Он был зачислен в полк, где прежде служил дядя Мэттью, и, по слухам, стал донимать офицеров, доказывая, что те совершенно неправильно обучают солдат и что в битве при Эбро дела делались так, а не эдак. Закончилось тем, что его командир, полковник с более ясным, чем у остальных офицеров, умом, додумался до очевидного возражения: «Но при всем этом, ваша сторона проиграла!», чем прекратил разглагольствования Мэтта о тактике, и тот взялся рассуждать о статистике: «Триста тысяч немцев и итальянцев, пятьсот немецких самолетов…» – и так далее, чем докучал отнюдь не меньше.
Линда больше не слышала о Жаклин, и мучительное чувство, которое она испытала, случайно подслушав разговор в «Ритце», постепенно забылось. Она напомнила себе, что никому, даже матери – и возможно, особенно ей, – не дано доподлинно знать, что мужчина прячет в своем сердце и что в любви важны поступки, а не слова. Теперь у Фабриса не хватало бы времени на двух женщин, каждую свободную минуту он проводил с Линдой, что уже само по себе ее успокаивало. Кроме того, как без ее браков с Тони и Кристианом не случилось бы встречи с Фабрисом, так и эта встреча не произошла бы без его романа с Жаклин, ведь, без всякого сомнения, именно ее он провожал на Северном вокзале, когда наткнулся на плачущую на чемодане Линду. Представив себя на месте Жаклин, Линда осознала, насколько лучше ее собственное. В любом случае вовсе не Жаклин была ее опасной соперницей, а та призрачная добродетельная фигура из прошлого по имени Луиза. Если Фабрис время от времени и становился чуть менее практичным и проявлял немного больше беспечности и романтизма, это означало, что он вновь вспоминает о своей невесте, с нежной грустью тоскуя о ее красоте, благородстве ее происхождения, ее обширных поместьях и ее религиозной одержимости. Линда однажды предположила, что, доживи Луиза до свадьбы, вряд ли она стала бы очень счастливой женой.
– Неужели ее радовала бы ваша привычка лазить в окна чужих спален? – спросила она.
Фабрис с оскорбленным видом посмотрел на нее и укоризненно ответил, что когда речь идет о браке, приключения в чужих спальнях становятся неприемлемы и он всю жизнь посвятил бы тому, чтобы сделать Луизу счастливой. Линда устыдилась, но осталась при своем мнении.
Во время разговора Линда наблюдала из окна за верхушками деревьев. Пока она жила в этой квартире, их цвет непрерывно менялся: из ярко-зеленых на фоне ярко-синего неба они стали сначала темно-зелеными на фоне неба цвета лаванды, затем желтыми на фоне светлой лазури, и вот теперь на фоне серого, словно кротовая шкурка, неба чернели лишь их облетевшие остовы. Наступило Рождество. Полностью опускать окна было уже невозможно, но когда солнце все же показывалось, оно согревало комнаты, и в квартире всегда было очень тепло. Этим рождественским утром, еще до того, как она встала, неожиданно появился Фабрис с множеством свертков в руках, и вскоре на полу спальни образовался океан, бурлящий волнами оберточной бумаги, из-под которых, как обломки затонувших кораблей или останки морских чудовищ, наполовину погребенных мелководьем, виднелись меха, шляпки, живая мимоза, искусственные цветы, духи, перчатки, чулки, белье и щенок бульдога.
Те двадцать тысяч лорда Мерлина Линда потратила на крохотного Ренуара для Фабриса: шесть дюймов морского пейзажа – пронзительно-синий лоскуток, который, по ее мнению, так и просился в гостиную на улице Бонапарта. Подбирать подарки Фабрису было весьма непросто, никто из тех, кого она знала прежде, не обладал таким количеством драгоценностей, антиквариата и уму непостижимых раритетов. От Ренуара Фабрис пришел в восторг, он заявил, что ничто другое не могло бы принести ему большей радости, и Линда почувствовала, что это правда.
– Кошмарный холод, – сказал он. – Я только что из церкви.
– Фабрис, зачем вам церковь, когда есть я?
– Я вас не понимаю.
– Вы ведь католик, не так ли?
– А как вы думали? Конечно. Неужели я похож на кальвиниста?
– Но тогда получается, что вы живете в смертном грехе. Представляю, что слышит от вас священник на исповеди.