– Вот этого мне никогда не понять в тебе, Линда.
– Чего?
– Как ты можешь быть такой жестокой по отношению к Мойре.
– Она скучная, – сказала Линда. – Мне с ней не интересно.
– Это так, но дело в том, что дети, как щенки, и если ими не заниматься, если доверить их воспитание конюху или егерю, они вырастают скучными и неинтересными. Если хочешь, чтобы они на что-то годились, нужно дать им гораздо больше, чем только жизнь. Бедная маленькая Мойра, ты ничего ей не дала, кроме этого ужасного имени.
– О, Фанни, я это знаю. Скажу тебе правду. Где-то в глубине души я всегда чувствовала, что рано или поздно сбегу от Тони, и боялась слишком сильно привязаться к Мойре или привязать ее к себе. Она могла стать якорем, которым я не хотела приковать себя к Кресигам.
– Бедная Линда.
– О, не жалей меня. У меня было одиннадцать месяцев абсолютно безоблачного счастья, а я полагаю, столько наберется у очень немногих людей, даже проживших самую долгую жизнь.
Я тоже так полагала. Мы с Альфредом счастливы – счастливы так, как только возможно в браке. Мы влюблены, мы идеально подходим друг другу духовно и физически, нам хорошо вместе, мы не знаем денежных затруднений, и у нас трое прелестных детей. И все-таки, если рассмотреть мою жизнь день за днем, час за часом, окажется, что вся она состоит из череды мелких уколов судьбы. Няни, кухарки, бесконечная каторга домашнего хозяйства, расшатывающий нервы детский гам и однообразный до одури лепет младенцев, с утра до вечера сверлящий твой мозг, их абсолютная неспособность занять себя самостоятельно, внезапные и пугающие болезни, не столь уж редкие приступы хандры у Альфреда, его неизменное недовольство за столом по поводу качества пудинга, привычка пользоваться моей зубной пастой и давить на тюбик посередине. Все это – составляющие брака, насущный хлеб нашей жизни, жесткий, простой, из муки грубого помола, но питательный. Линде же посчастливилось смаковать нектар, а это пища богов.
Вошла старушка, которая открывала мне дверь, и спросила, не нужно ли чего-нибудь еще сегодня, а если нет, она пойдет домой.
– Спасибо, на сегодня все, – ответила Линда. – Миссис Хант – потрясающий дост, – сказала она мне, когда та ушла. – Приходит сюда каждый день.
– Почему бы тебе не погостить в Алконли? – спросила я. – Или в Шенли? Тетя Эмили и Дэви будут рады тебя принять, а я приеду туда с детьми, как только провожу Альфреда.
– С удовольствием навещу вас, как только получше разберусь в том, что происходит, но пока я должна оставаться здесь. Впрочем, передай им от меня привет. Мне нужно столько всего рассказать тебе, Фанни. Нам потребуется провести немало времени в нашем чулане достов.
После изрядных колебаний Тони Кресиг и его жена Пикси позволили Мойре перед отъездом из Англии повидаться с матерью. Девочку привезли в дом на Чейн-уок в машине отца, по-прежнему управляемой шофером в униформе. Мойра была невзрачной, неуклюжей и застенчивой, без каких-либо внешних признаков родства с Рэдлеттами. Проще говоря, это была настоящая маленькая Гретхен.
– Какой милый щеночек, – несмело проговорила она, когда Линда ее поцеловала. Девочка явно чувствовала себя не в своей тарелке. – Как его зовут?
– Плон-Плон.
– О! Это французская кличка?
– Да. Видишь ли, это французская собака.
– Папа говорит, что французы плохие.
– Я не удивлена.
– Он говорит, они нас подвели и с ними не стоило связываться.
– Не сомневаюсь.
– Папа думает, что на войне нужно быть заодно с немцами, а не против них.
– М-м, но папа, похоже, не очень-то воюет – ни заодно с кем-то, ни против кого-то, насколько я вижу. А теперь, Мойра, пока ты не уехала, вот что. У меня для тебя есть пара вещей, одна – это подарок, а другая – небольшой разговор. Разговор очень скучный, так что мы покончим сначала с ним, хорошо?
– Да, – безразлично ответила Мойра. Она затащила щенка к себе на диван.
– Я хочу, чтобы ты знала и запомнила, – сказала Линда, – (перестань, пожалуйста, хоть на минутку играть со щенком и внимательно меня послушай), я совсем не одобряю того, что ты вот так убегаешь отсюда. По-моему, это ужасно неправильно. Когда у тебя есть страна, такая как Англия, которая дала тебе и всем нам так много, ты должна быть ей верной, а не прятаться на чужой земле, как только пришла беда.
– Но я не виновата, – сказала Мойра, наморщив лоб. – Я всего лишь ребенок, меня везет туда Пикси. Я ведь должна делать что мне велят, не так ли?
– Да, безусловно. Но ты бы предпочла остаться, правда? – с надеждой спросила Линда.
– О нет, это вряд ли. Здесь могут быть воздушные налеты.
На этом Линда сдалась. Воздушные налеты могут понравиться или не понравиться ребенку, когда он их наблюдает, но чтобы он не был заинтригован самой идеей на них посмотреть – такое было для нее непостижимо. Бесполезно тратить время и слова на это противоестественное маленькое существо. Она вздохнула и сказала:
– Подожди минутку, я принесу тебе подарок.
В кармане у нее лежала бархатная коробочка, а в ней – подарок Фабриса, коралловая рука, держащая бриллиантовую стрелу. Линде стало нестерпимо жалко отдать такую красивую вещь этой одурманенной маленькой трусихе. Она пошла в спальню, отыскала спортивные наручные часики, подаренные ей кем-то на свадьбу с Тони, да так ни разу ею не надетые, и отдала их Мойре, которая, кажется, осталась вполне довольна и покинула дом так же вежливо и равнодушно, как в него вошла.
Линда позвонила мне в Шенли и рассказала об этой встрече.
– Я так злюсь, – сказала она. – Мне нужно с кем-то поговорить. Подумать только, я потратила девять месяцев своей жизни, чтобы получить вот это. Что твои дети думают об авианалетах, Фанни?
– Ждут не дождутся. А еще, к сожалению, должна признаться, так же горячо они мечтают о приходе немцев. Целыми днями готовят для них западни в саду.
– Прямо от сердца отлегло – я уж было расстроилась, что все их поколение такое. Конечно, Мойра не виновата, это все проклятая Пикси, и к гадалке не ходи. Ты согласна со мной? Пикси напугана до смерти, и тут выясняется, что в Америку, как на детский праздник, можно попасть лишь сопровождая ребенка. Вот она и использует Мойру. Что ж, так мне и надо, я поступила скверно и получила по заслугам. – Чувствовалось, что Линда очень расстроена. – Я слышала, что Тони тоже едет, какая-то парламентская миссия или что-то в этом роде. Чудная компания подобралась, что еще сказать.
Пока тянулись эти ужасные месяцы: май, июнь и июль, – Линда ждала весточки от Фабриса, но так ее и не получила. Она не сомневалась, что Фабрис жив, не в ее характере было воображать кого-то мертвым. Она знала, что тысячи французов попали в лапы немцев, но твердо верила, что будь Фабрис захвачен в плен (чего она совершенно не одобряла, исповедуя старомодное убеждение, что плен – бесчестье и простителен лишь в исключительных случаях), он несомненно сумел бы бежать. Вот-вот он сообщит ей о себе, а до тех пор остается только ждать. Дни сменялись днями, не принося никаких известий о Фабрисе. Новости, приходившие из Франции, становились все хуже и хуже, и Линда начала терять покой. Говоря откровенно, ее заботила не столько безопасность Фабриса, сколько его отношение к событиям и к ней самой. Линда не сомневалась, что Фабрис не причастен к перемирию и хотел бы с ней связаться. Но доказательств этому не было, и в те моменты, когда с особой силой наваливались одиночество и тоска, Линда невольно начинала терять свою уверенность. Она наконец осознала, как мало, в сущности, знает о Фабрисе. Он почти не говорил с ней серьезно, в их отношениях преобладала физическая сторона, а их беседы и непринужденная болтовня были лишь состязанием в остроумии.
Они смеялись, предавались любви и снова смеялись. Дни и месяцы проносились мимо, не оставляя времени ни на что, кроме смеха и любви. Самой ей было этого достаточно, но как насчет Фабриса? Теперь, когда жизнь сделалась такой серьезной, а для французов – такой трагичной, не вычеркнул ли он из памяти этот десерт из сбитых сливок как нечто столь малозначимое, что его как бы не было вовсе? Линда начинала все больше склоняться к мысли – и твердить себе, приучая к осознанию факта, – что все кончено и Фабрис теперь останется для нее всего лишь воспоминанием.
В то же время те немногие люди, с которыми она общалась, рассуждая о Франции, – а к этой теме теперь сводился любой разговор, – не упускали случая подчеркнуть, что французы «нашего круга», семьи, которые считались «приличными», проявили себя хуже некуда, как отъявленные петеновцы[140]. Линда верила, что Фабрис не может быть в их числе, но ей хотелось знать это точно, она жаждала доказательств.
По сути, она металась между надеждой и отчаянием, но шли месяцы, а от Фабриса не было ни слова, а ведь он мог бы прислать хоть словечко, если бы хотел. И постепенно отчаяние стало брать верх.
И вот как-то в августе, солнечным воскресным утром, в неимоверную рань, зазвонил телефон. Линда проснулась с ощущением, что он звонит уже давно, и абсолютно точно зная, что это Фабрис.
– Флэксман[141] двадцать восемь пятнадцать?
– Да.
– Вам звонок. Соединяю.
– Allô – allô?
– Фабрис?
– Oui.[142]
– О! Фабрис – on vous attend depuis si longtemps.[143]
– Comme c’est gentil. Alors, on peut venir tout de suite chez vous?[144]
– О, погодите… да, можете… но подождите минутку, продолжайте говорить. Я хочу слышать звук вашего голоса.
– Нет, нет, меня ждет такси, я буду у вас через пять минут. Есть столько всего, что нельзя сделать по телефону, ma chère… – Щелчок.
Линда откинулась на подушки; все вокруг снова озарилось светом и теплом. «Жизнь, – подумала она, – бывает грустной и нередко – скучной, но в этом кексе есть изюминки, и вот – одна из них!» Раннее утреннее солнце освещало реку, его отраженный свет проникал в окно, и на потолке плясали водяные блики. Воскресную тишину нарушали лишь два лебедя, которые, шумно взмахивая крыльями, медленно продвигались против течения, да пыхтенье маленькой баржи, но Линда ждала другого звука – того, который, не считая телефонного звонка, как никакой другой связан с городским романом – звука останавливающегося такси. Солнце, тишина и счастье. Вскоре на улице послышалось шуршание шин, замедляясь, замедляясь и замедляясь. Такси остановилось, и хлопнула дверца. Голоса, звяканье монет, шаги. Линда ринулась вниз.