Несколько часов спустя она сварила кофе и сказала:
– Такая удача, что сегодня воскресенье и нет миссис Хант. Что бы она подумала?
– Я полагаю, примерно то же самое, что и ночной портье в отеле «Монталамбер», – ответил Фабрис.
– Зачем вы приехали? Примкнуть к генералу де Голлю?
– В этом не было необходимости, потому что я к нему уже и так примкнул. В Бордо. Моя работа требует, чтобы я находился во Франции, но у нас есть способы поддерживать связь, когда это нужно. Я, конечно, встречусь с ним, он ждет меня сегодня в полдень, но вообще-то я приехал, чтобы уладить личные дела.
Фабрис посмотрел на Линду долгим взглядом.
– Я приехал сказать, что люблю вас, – проговорил он наконец.
Линда почувствовала головокружение.
– В Париже вы никогда мне этого не говорили.
– Не говорил.
– Вы всегда казались таким прозаичным.
– Видимо, да. Я так часто произносил эти слова в своей жизни, был так романтичен со столькими женщинами, что просто не мог их выговорить, не мог вытащить на божий свет все эти старые затасканные фразы, когда понял, что между нами нечто другое. Я никогда не говорил, что люблю вас, и намеренно не обращался к вам на «ты». Потому что с первой минуты я знал, что это – настоящее, а то, другое, – подделка. Так с первого взгляда узнаешь знакомое лицо. Ну вот, я не могу объяснить лучше.
– Я чувствовала то же самое, – сказала Линда, – не старайтесь объяснить, в этом нет нужды, я и так знаю.
– Потом, когда вы уехали, я понял, что должен был вам признаться, моя потребность в этом переросла в навязчивую идею. Все эти кошмарные недели стали стократ кошмарнее, потому что у меня не было возможности вас увидеть.
– Как же вы сюда добрались?
– Есть способы, – туманно ответил Фабрис. – Я уеду завтра утром очень рано и не вернусь, пока не закончится война, но вы будете ждать меня, Линда, и теперь, когда вы все знаете, остальное уже неважно. Я был измучен, не мог ни на чем сосредоточиться, у меня не клеилась работа. В будущем мне, возможно, предстоит еще многое вытерпеть, но я не смог бы перенести, если бы вы меня оставили, не зная, как сильно я вас люблю.
– О Фабрис, у меня такое чувство… мне кажется, у верующих бывают такие минуты.
Линда положила голову ему на плечо, и они долго сидели в молчании.
Фабрис посетил Карлтон-Гарденс[145], а потом они отправились обедать в «Ритц». Ресторан был полон знакомых Линды, шикарных, очень веселых, беспечно болтающих о неминуемом приходе немцев. Это могло бы шокировать человека несведущего, но на самом деле все эти молодые люди совсем недавно храбро сражались во Фландрии и вскоре, без сомнения, столь же храбро, но уже набравшись опыта, должны были отправиться воевать на новых полях брани. Фабрис, помрачнев, заметил, что они, похоже, этого не осознают…
Появились Дэви и лорд Мерлин. Их брови взлетели вверх, когда они увидели Фабриса.
– Бедняга Мерлин добыл не те, что надо, – сказал Дэви, обращаясь к Линде.
– О чем это ты?
– О таблетках на случай прихода немцев. Те, что у него, дают собакам.
Дэви вынул коробочку, украшенную драгоценными камнями. В ней были две таблетки – белая и черная.
– Сначала следует принять белую, а потом – черную. Сходил бы, что ли, к моему врачу.
– Как по мне, пусть немцы убивают сами, – сказала Линда. – Пусть приумножат свои преступления и истратят лишнюю пулю. Зачем помогать им в этом? К тому же, держу пари, я сама прикончу парочку прежде, чем они до меня доберутся.
– О, ты такая несгибаемая, Линда, но боюсь, для меня приберегли нечто другое, они будут меня пытать, вспомни, что я писал о них в «Газетт».
– Вы писали такое же обо всех нас, – заметил лорд Мерлин.
Дэви снискал себе известность свирепого новостного обозревателя, настоящего маньяка, не щадящего даже ближайших друзей. Он писал под множеством псевдонимов, но его безошибочно узнаваемый стиль невозможно было замаскировать. Под самыми ядовитыми его опусами стояла подпись «Малышка Нелл».
– Вы здесь надолго, Советер?
– Нет, ненадолго.
Линда с Фабрисом уселись за столик и принялись болтать о том о сем, обмениваясь милыми шутками. Фабрис рассказывал скандальные истории из жизни кое-кого из посетителей, знакомых ему по прежним временам, и сопровождал их огромным количеством самых невероятных подробностей. Он всего лишь раз упомянул о Франции, сказав только, что борьбу надо продолжать и в конце концов все будет хорошо. Линда подумала, насколько иначе говорили бы с ней Тони или Кристиан, окажись они сейчас на месте Фабриса. Тони бы разглагольствовал о своих тяготах и нудно излагал планы на собственное будущее. Кристиан заставил бы выслушать долгий монолог о том, какие перемены в мире вызовет недавнее падение Франции, чем оно отзовется в арабских странах и в далеком Кашмире, о полной неспособности Петена справиться с огромным притоком перемещенных лиц и о шагах, которые он, Кристиан, предпринял бы на месте маршала. Оба бывших мужа разговаривали бы с нею так, словно она их приятель из клуба. Фабрис же говорил именно с ней, с ней одной и только для нее, это была сугубо личная беседа, пересыпанная шутками и аллюзиями, понятными лишь им двоим. Линда чувствовала, что Фабрис не позволяет себе переходить на серьезные темы, потому что иначе может неминуемо коснуться происходящей трагедии, а ему хотелось, чтобы она сохранила лишь светлые воспоминания об этой встрече. От него веяло безграничным оптимизмом и верой, не дающими падать духом в это мрачное время.
На следующий день рано утром – таким же погожим, жарким и солнечным, как предыдущее – Линда лежала на подушках и наблюдала, как часто это делала в Париже, за тем как одевается Фабрис. Обычно, когда он завязывал узел на галстуке, на его лице появлялось особенное выражение – как же она могла забыть его за эти месяцы! – которое теперь неожиданно вернуло Линду в их парижские дни.
– Фабрис, – спросила она, – как думаете, будем мы когда-нибудь снова жить вместе?
– Ну, конечно, будем. Долгие, долгие годы, пока мне не стукнет девяносто. По натуре я очень верный человек.
– Но вы не были верны Жаклин.
– О! Так вы знаете о Жаклин? La pauvre, elle était si gentille – gentille, élégante, mais assommante, mon Dieu! Enfin[146], я оставался ей верен целых пять лет. Со мной всегда так – либо пять дней, либо пять лет. Вас я люблю в десять раз сильнее, и, следовательно, мы будем вместе до моих девяноста, а к тому времени j’en aurai tellement l’habitude….[147]
– А когда я увижу вас снова?
– On fera la navette[148]. – Фабрис подошел к окну. – Кажется, я слышу машину – о да, она разворачивается. Все, я должен идти. Au revoir, Линда.[149]
Он поцеловал ей руку – учтиво и почти рассеянно, словно был уже далеко – и быстро вышел из комнаты. Линда подошла к открытому окну и выглянула наружу. Фабрис садился в большой автомобиль с двумя французскими солдатами на переднем сиденье и флажком Свободной Франции, развевающимся на капоте. Машина тронулась, и он поднял голову.
– Navette – navette![150] – с сияющей улыбкой крикнула Линда. А потом забралась обратно в постель и горько расплакалась. Эта вторая разлука повергла ее в полное отчаяние.
20
Начались воздушные налеты на Лондон. В начале сентября, когда я едва успела перебраться со своим семейством к тете Эмили в Кент, в ее сад упала бомба. Не такая уж большая по сравнению с теми, которые мне довелось видеть впоследствии, и никто из нас не пострадал, но дом был почти уничтожен. Тетя Эмили, Дэви и я с детьми нашли пристанище в Алконли. Тетя Сэди встретила нас с распростертыми объятиями и предложила поселиться там на все время войны, как незадолго до того приняла и Луизу с детьми, когда Джон Форт-Уильям вернулся обратно в полк, а их дом в Шотландии заняло военно-морское ведомство.
– В большой компании нам будет веселей, – сказала тетя Сэди. – Хочется, чтобы дом не пустовал, а кроме того, так будет проще с продовольственными пайками. Хорошо, что ваши дети будут расти все вместе, прямо как вы в свое время. Теперь, когда мальчики на войне, а Виктория – во Вспомогательной женской службе ВМС, нам с Мэттью так грустно и сиротливо.
В огромных пространствах Алконли разместили на хранение экспонаты какого-то научного музея, эвакуированных сюда не направляли, вероятно, из тех соображений, что люди без соответствующей закалки не смогли бы уцелеть в столь холодном жилище.
Вскоре к нам неожиданно прибыло пополнение. В тот день я поднялась наверх, чтобы кое-что простирнуть в помощь няне, и принялась с бережливостью военного времени отмерять мыльную пену, сожалея, что вода в Алконли такая жесткая. И тут ко мне в ванную ворвалась Луиза.
– Ты ни за что не догадаешься, кто приехал.
– Гитлер, – глупо ляпнула я.
– Твоя мать, тетя Сумасбродка, только что прошла по дорожке прямо в дом.
– Одна?
– Нет, с мужчиной.
– С майором?
– Он не похож на майора. При нем гитара, а сам он очень грязный. Пойдем, Фанни, пусть это отмокает…
Да, все так и было. Моя мать сидела в холле, пила виски с содовой и подробно расписывала своим птичьим голосом, с какими невероятными приключениями бежала с Ривьеры. Майор, с которым она прожила несколько лет, всегда предпочитал не французов, а немцев, и остался сотрудничать с оккупантами. Мужчина, в сопровождении которого она явилась, бандитского вида испанец по имени Хуан, прибился к ней во время ее странствий, и без него, по ее словам, она никогда бы не вырвалась из ужасного лагеря для перемещенных лиц в Испании. Мать говорила о своем спутнике так, будто его при этом не было, что выглядело довольно странно и вызывало изрядное чувство неловкости, пока мы не поняли, что тот не понимает ни слова, когда говорят не по-испански. Он сидел, тупо уставившись в пространство, сжимая в руке гитару и жадно поглощая виски. Характер их отношений был слишком очевиден. Никто, даже тетя Сэди, ни минуты не сомневался, что Хуан – любовник Сумасбродки, а поскольку моя мать не блистала знанием иностранных языков, словесное общение между ними было совершенно исключено.