Вскоре появился дядя Мэттью, и Сумасбродка принялась заново описывать свои приключения. Дядя Мэттью сказал, что счастлив ее видеть и будет очень рад, если она погостит в его доме подольше, а затем свирепо и пристально посмотрел на Хуана. Тетя Сэди, что-то нашептывая, увела дядю Мэттью в кабинет, и мы услышали, как он ей ответил:
– Хорошо, но только на несколько дней.
Единственным, кто был вне себя от радости при виде моей матери, оказался старый добрый Джош.
– Мы должны усадить ее светлость на лошадь, – твердил он, шипя от удовольствия.
От тех времен, когда моя мать была светлостью, ее отделяли три мужа (даже четыре, если считать майора), но Джош не принимал это во внимание, для него ее светлостью она осталась навсегда. И недели не прошло, как он подобрал ей лошадь, хоть и не ту, которая, по его мнению, была действительно достойна, но все-таки не абсолютно никчемную, и повез свою госпожу охотиться на лисят.
Что касается меня, то, по сути, я впервые в жизни встретилась со своей матерью лицом к лицу. В раннем детстве я была одержима ею, ее редкие появления завораживали меня, хотя, как уже было сказано, не вызывали желания пойти по ее стопам. Дэви и тетя Эмили в отношении нее поступили очень умно; они, и особенно Дэви, постепенно и мягко, ни в коей мере не затрагивая моих чувств, превратили ее в моих глазах в своего рода анекдот. Когда я повзрослела, мы встречались несколько раз, я возила к ней Альфреда во время нашего медового месяца, но поскольку, несмотря на столь близкое родство, у нас не было общего прошлого, большой радости эти встречи не принесли. Теперь, в Алконли, пересекаясь с ней утром, днем и вечером, я изучала ее с большим любопытством, ведь в конце концов, помимо всего прочего, она была бабушкой моих детей. Она мне, пожалуй, даже понравилась. Пусть она была не слишком умна и очень ветрена, но подкупала своей непосредственностью, бодростью духа и бесконечным добродушием. Дети, и мои, и Луизы, ее обожали, и вскоре она стала их дополнительной няней и в этом качестве пришлась нам очень кстати.
Когда-то усвоенная ею манера держаться давно уже вышла из моды, и казалось, что она так навсегда и застряла в двадцатых годах, будто в тридцать пять лет, приказав себе больше не стареть, замариновала себя и умственно, и физически, игнорируя то, что мир непрерывно меняется, а сама она быстро увядает. Она носила короткую канареечного цвета стрижку «под фокстрот» (словно растрепанную ветром) и брюки с видом храбреца, попирающего условности, и не замечала, что любая продавщица в округе наряжается точно так же. Ее речи, взгляды и даже жаргон, которым она пользовалась, – все относилось к концу двадцатых, времени, невозвратно исчезнувшему, как птица додо. Крайне непрактичная, с виду хрупкая и несуразная, на самом деле она тем не менее была довольно крепким орешком, коль скоро совершила побег из испанского лагеря, пешком перешла Пиренеи и появилась в Алконли с беспечным видом артистки, только что закончившей свое выступление в постановке «Нет, нет, Нанетт». [151]
Поначалу в доме возникло некоторое замешательство – никто из нас не мог припомнить, увенчались ли законным браком ее отношения с майором (женатым человеком, надо заметить, и отцом шестерых детей), вследствие чего мы не знали, как ее называть, миссис Рол или миссис Плагг. Рол, белый охотник, был единственным из ее мужей, с которым она рассталась благопристойно, случайно застрелив его прямым выстрелом в голову во время сафари. Эта проблема, впрочем, вскоре разрешилась: в продовольственной книжке Сумасбродка значилась как миссис Плагг.
– Этот Жуан, – сказал ей дядя Мэттью, когда они пробыли в Алконли примерно с неделю. – Что нам с ним делать?
– Мэттью, дорого-ой. – Она уснащала свою речь словом «дорогой» и именно так его произносила. – Ты же знаешь, Хуа-ан неоднократно спасал мне жизнь, не могу же я порвать его в клочья и выбросить. Разве так можно, голубчик?
– А я, знаешь ли, тоже не могу держать в доме толпу матадоров. – Дядя Мэттью произнес это тоном, каким запрещал Линде заводить новых питомцев, а если она так хочет, пусть держит их в конюшне. – Боюсь, Сумасбродка, тебе придется придумать для него что-то другое.
– О, дорого-ой, пусть он поживет здесь еще немного, всего несколько дней. Пожалуйста, Мэттью. – Она говорила точь-в-точь как Линда, умолявшая приютить очередного вонючего старого пса. – Я обещаю, что потом подыщу, куда мне, бедняжке, с ним податься. Ты не представляешь, сколько мы пережили вместе, я обязана за него постоять, просто обязана.
– Что ж, еще неделю, но не больше, а потом он должен уйти. Ты, конечно, можешь оставаться, сколько хочешь, но не Жуан, всему есть предел.
А тем временем Луиза, с округлившимися глазами, поведала мне:
– Хуан врывается в ее комнату перед вечерним чаем и живет с ней. – «Жить с кем-то» у Луизы означает акт любви. – Перед чаем, Фанни, ты можешь себе представить?
– Сэди, дорогая, – сказал Дэви, – я собираюсь совершить нечто непростительное. Для общего блага и для твоей же пользы, но непростительное. Если, когда я признаюсь, ты решишь, что меня невозможно простить, мы с Эмили уедем, только и всего.
– Дэви, – в изумлении проговорила тетя Сэди, – что стряслось?
– Еда, Сэди, я о еде. Я знаю, как трудно тебе приходится в военное время, но все мы в последние дни поочередно получили отравление. Прошлой ночью меня несколько часов тошнило, а позавчера у Эмили случилось расстройство желудка, у Фанни вскочил на носу огромный прыщ, а дети, я уверен, теперь гораздо медленнее, чем полагается, набирают вес. По сути, дорогая, принадлежи миссис Бичер к семейству Борджиа, едва ли она достигла бы большего успеха в этом деле. Ее колбасный фарш – чистый яд, Сэди. Если бы он был всего лишь отвратительным на вкус, или малопитательным, или полным крахмала, я бы не стал жаловаться – во время войны этого следует ожидать, – но когда речь идет о настоящей отраве, смолчать невозможно. Вспомни, чем она кормила нас на прошлой неделе: понедельник – ядовитый пирог, вторник – ядовитый бифштекс, среда – ядовитый корнуэльский…
Лицо тети Сэди омрачила чрезвычайная озабоченность.
– О боже, она ужасно готовит, я знаю, но, Дэви, что можно поделать? Мяса по продуктовым карточкам хватает на то, чтобы поесть только два раза. Надо растянуть его на неделю, и миссис Бичер приходится добавлять в еду колбасный фарш – эту отраву, я полностью с тобой согласна. Но так нужно, ты понимаешь?
– Но мы ведь живем в деревне и могли бы восполнить нехватку мяса дичью и продуктами с фермы. Да, ваша ферма сдана внаем, но разве нельзя держать свинью и несколько кур? А как насчет дичи? Ее всегда было здесь так много.
– Беда в том, что Мэттью бережет патроны для немцев и не позволяет тратить их на зайцев и куропаток. Кроме того, миссис Бичер (да, она ужасна, но нам еще повезло, что хоть такая у нас есть) из тех кухарок, которые хороши, если к обеду нужно приготовить кусок мяса и пару видов овощей, но придумать что-нибудь вкусное из ничего, из остатков и обрезков, как умеют за границей, она абсолютно не способна. Но ты совершенно прав, Дэви, речь идет о сохранении здоровья. Я постараюсь что-нибудь предпринять.
– Ты всегда была отменной хозяйкой, дорогая Сэди, я получал столько пользы, приезжая сюда. Помню, как-то на Рождество я прибавил тут четыре с половиной унции. Но теперь я все время худею. Скоро мое бедное тело совсем превратится в скелет, а если мне случится что-то подхватить, я совсем зачахну. Я принимаю все меры предосторожности, поливаю все антисептиком, горло полощу по крайней мере шесть раз в день, но не стану скрывать – уровень сопротивляемости у меня низок, очень низок.
– Легко быть отменной хозяйкой, – ответила тетя Сэди, – когда у тебя есть первоклассная кухарка, две кухонные служанки, судомойка и продукты, какие только пожелаешь. Когда нужно обходиться тем, что выдают по карточкам, я совсем теряюсь, но обещаю взять себя в руки и постараюсь исправиться. Я действительно очень рада, что ты заговорил об этом, Дэви. Ты правильно поступил, и я, конечно, совсем не сержусь.
Но никаких реальных улучшений не последовало. Миссис Бичер на все, что ей предлагалось, отвечала: «Да-да», но на стол неизменно выставлялись все те же бифштексы, корнуэльские пироги и пастушьи запеканки, в которых по-прежнему было полно ядовитого фарша, – невкусная и нездоровая пища.
Мы все сошлись на том, что на этот раз Дэви ничуть не преувеличивает. Наши трапезы никому не доставляли удовольствия и были настоящим мучением для Дэви, который сидел с осунувшимся лицом, отказывался от еды и все чаще и чаще прибегал к своим витаминам. Его тарелка была окружена целым лесом из пузырьков с витамином А, витамином В, витаминами А и С, витаминами В и D3 (их было так много, что все они не вмещались в его коллекцию украшенных каменьями коробочек). Одна таблетка заменяла два фунта сливочного масла, другая – десять галлонов рыбьего жира. Для крови, для мозга, для мышц, для энергии, защита от того, предотвращение сего – о каждой Дэви рассказывал красивую легенду. Кроме одной.
– А в этой что, Дэви?
– А это принимают перед боем в танковых войсках.
Дэви негромко зашмыгал носом. Обычно это означало, что у него начинается носовое кровотечение, и огромное количество ценных красных и белых кровяных телец, так старательно обогащаемых витаминами, пропадет даром, а уровень сопротивляемости его организма снизится еще больше.
Мы с тетей Сэди с некоторым беспокойством подняли взгляд от тарелок, по которым печально возили свои фрикадельки.
– Сумасбродка, – сурово проговорил Дэви, – ты опять без спроса брала мою «Мэри Чесс».[152]
– О, Дэви, дорого-ой, всего лишь крохотную капельку.
– Крохотная капелька не благоухает на всю комнату. Уверен, ты сняла пробку и щедро плеснула «Мэри Чесс» себе в ванну. Какое безобразие. Этот флакон – мой лимит на целый месяц. Очень плохо с твоей стороны, Сумасбродка.