– Теперь ты видишь? – спрашивала она меня. – Что я тебе говорила, Фанни? Авианалеты не убивают людей. Вот они мы, целые и невредимые. Моя кровать просто ушла под пол, и мы с Плон-Плоном спустились на ней с большим комфортом.
Вскоре прибыл врач, дал успокоительное и сказал, что Линда, вероятно, на какое-то время уснет, а когда проснется, можно везти ее в Алконли. Я позвонила тете Сэди и попросила приготовить комнату.
Дэви провел остаток дня, спасая вещи Линды. Ее дом и мебель, ее прекрасный Ренуар и все, что хранилось в спальне, были полностью уничтожены, зато удалось кое-что достать из разбитых, покореженных шкафов и буфетов, а еще в подвале сохранились нетронутыми сундуки с одеждой, отправленные Фабрисом из Парижа. Дэви выбрался из развалин, с головы до ног, как мельник, обсыпанный белой пылью, и миссис Хант повела нас к себе перекусить.
– Боюсь, у Линды может быть выкидыш, – сказала я Дэви. – Уверена, что это будет к лучшему. Ей очень опасно рожать – мой врач просто в ужасе.
Однако ничего плохого не произошло. Линда сказала, что нервная встряска даже пошла ей на пользу, совершенно избавив от приступов тошноты. Она снова протестовала против отъезда из Лондона, но уже без прежней убежденности. Я привела следующий довод: если кто-то и будет ее искать, то обнаружит ее дом на Чейн-уок разрушенным и, конечно, сразу же свяжется с Алконли. Линда поняла, что я права, и согласилась ехать с нами.
21
Настала зима, суровая, как всегда на Котсуолдском нагорье. Морозный воздух бодрил, как ледяной душ. В такую погоду приятно пройтись пешком или проехаться верхом, зная, что в конце прогулки тебя ждет домашнее тепло. Но центральное отопление в Алконли и прежде-то работало неважно, а уж теперь, я думаю, трубы и вовсе забились накипью – на ощупь они были чуть теплыми. Вошедший в холл с жестокого холода сначала и правда нырял в уютную волну тепла, но вскоре это ощущение улетучивалось, и постепенно, по мере того как замедлялось кровообращение, все его тело коченело до костей. Немногочисленным мужчинам, оставшимся в поместье из-за того, что по возрасту они не годились для армии, колоть дрова для каминов было недосуг: прежде чем все они как один пойдут на пушечное мясо, им приходилось тратить все свое время на строевую подготовку под руководством дяди Мэттью, сооружение баррикад, рытье укрытий и создание прочих неудобств для немецкой армии.
– По моим расчетам, – с гордостью говорил дядя Мэттью, – до того, как нас перебьют, мы сможем задержать их на два, а то и на три часа. Очень неплохо для населенного пункта таких ничтожных размеров.
Пришлось посылать за валежником наших детей, а Дэви сделался на удивление способным и усердным дровосеком (в ополчение он идти отказался, объяснив, что предпочитает сражаться в штатском). И тем не менее дров хватало лишь на то, чтобы согревать детскую. Если же после чая мы разжигали камин в коричневой гостиной, да еще и сырыми дровами, он начинал по-настоящему давать тепло, как раз когда наступало время оторваться от него и бежать по ледяной лестнице наверх в постель. После ужина два кресла по обеим сторонам камина обычно занимали Дэви и моя мать. Дэви не упускал случая подчеркнуть, что всем будет гораздо хуже, если он подхватит простуду, Сумасбродка же плюхалась в кресло без лишних слов. А мы, остальные, усаживались полукругом далеко за той чертой, куда доходило ощутимое тепло, и жадно смотрели на дрожащие язычки желтого пламени, то и дело исчезающие в густом дыму. На Линде было вечернее одеяние, нечто вроде мантии из белого песца, длиною до пят и подбитой горностаем. Она куталась в него за ужином и страдала меньше, чем другие. В дневное время Линда либо ходила в собольей шубе и черных бархатных ботинках на собольем же меху, либо лежала на диване, укутанная в непомерных размеров норковое покрывало на белой бархатной подкладке.
– Меня страшно рассмешило, когда Фабрис сказал, что покупает мне все эти вещи, потому что они пригодятся во время войны. Он всегда говорил, что в войну будет жутко холодно, но теперь-то я вижу, как он был прав.
Вещи Линды наполняли сердца остальных женщин в доме смешанным чувством восторга и негодования.
– Разве это справедливо? – сказала мне как-то Луиза, когда мы вывезли младших детей на прогулку в колясках. Обе мы были одеты в костюмы из жесткого твида, совсем не похожие на те, что носят во Франции, такие мягкие и ласкающие тело. О наших шерстяных чулках, грубых башмаках и кофточках собственной вязки, тщательно подобранных «в тон, но не в цвет» жакетам и юбкам, я лучше промолчу. – Линда уезжает, шикарно проводит время в Париже и возвращается обвешанная мехами, тогда как мы с тобой… торчим всю жизнь при все том же старом занудном муже и получаем за это овчину до колен.
– Мой Альфред – не старый и не занудный, – преданно возразила я, хотя в душе прекрасно ее понимала.
Тетя Сэди искренне восхищалась нарядами Линды.
– Какой у тебя прекрасный вкус, дорогая, – восклицала она, когда на свет божий извлекалось очередное умопомрачительное одеяние. – Это тоже из Парижа? Поразительно, чем там можно обзавестись практически даром, если ты достаточно умен.
При этих словах моя мать начинала многозначительно подмигивать всякому, чей взгляд ей удавалось перехватить, включая саму Линду. Лицо Линды становилось совершенно каменным. Она терпеть не могла Сумасбродку, сознавая, что до встречи с Фабрисом сама уже сворачивала на ее дорожку, и теперь содрогалась, наблюдая, к чему это могло привести. Мать начала с того, что избрала для общения с Линдой панибратский тон с высказываниями вроде: «Чего уж там лукавить, милая, мы обе падшие женщины». Ничего хуже этого придумать было невозможно. Линда стала вести себя с ней не только холодно и отчужденно, но порой и откровенно грубо. Бедная Сумасбродка, не понимая, что она сделала обидного, поначалу очень страдала, а потом сама стала в позу и заявила, что на месте Линды совершенно глупо продолжать в том же духе, будучи по сути всего лишь великосветской шлюхой. Я попыталась объяснить ей, сколько неподдельной романтики в отношениях Линды и Фабриса и в тех месяцах, что они провели вместе, но собственные чувства Сумасбродки к тому времени заметно притупились, и она то ли не смогла, то ли не захотела меня понять.
– Она ведь жила с Советером, не так ли? – спросила Сумасбродка, как только Линда переехала в Алконли.
– Как ты узнала?
– На Ривьере это знали все. Новости о Советере распространяются с невероятной скоростью. А эта сделалась событием из ряда вон выходящим, ведь все думали, что он навечно связал себя с нудной Ламбаль. Той пришлось уехать по своим делам в Англию, и умная маленькая Линда его перехватила. Отличная добыча, дорога-ая, но я не вижу причины так заноситься по этому поводу. Сэди в неведении, это очевидно, и я, конечно, ни за что ей не проговорюсь, ведь я не из таких, но Линда, когда мы в узком кругу, могла бы держаться со мной чуточку приветливее.
Хозяева Алконли по-прежнему пребывали в уверенности, что Линда остается верной женой Кристиана, который в то время находился в Каире, и, конечно же, мысли не допускали, что ребенок может быть не от него. Они давно простили ей развод с Тони, причислив себя за это к невероятным либералам. Время от времени они осведомлялись, чем занимается Кристиан, но не потому что это их интересовало, а лишь затем чтобы Линда не чувствовала себя обойденной, когда мы с Луизой рассказывали о своих мужьях. В свою очередь ей приходилось сочинять новости из воображаемых писем Кристиана:
– Ему не очень-то нравится их командир. – Или: – Он говорит, что в Каире очень весело, но постепенно от него устаешь.
В действительности Линда вообще ни от кого не получала писем. Она слишком долго не виделась с друзьями в Англии, война разметала их по разным концам света, и хотя память о Линде они, возможно, и сохранили, сама она не была уже частью их жизни. А ей хотелось лишь одного – получить письмо или хоть строчку от Фабриса. И вскоре после Рождества пришло письмо, пересланное в Карлтон-Гарденс. На конверте был адрес, напечатанный на машинке, и печать генерала де Голля. Увидев его на столике в холле, Линда совершенно побелела, схватила конверт и бросилась в свою комнату.
Примерно через час она разыскала меня.
– О, родная, – сказала она со слезами на глазах. – Я пыталась все это время, но не могу разобрать ни слова. Это какая-то пытка. Взгляни, пожалуйста.
Она подала мне листок очень тонкой бумаги, на котором – видимо, ржавой булавкой – были нацарапаны какие-то невразумительные каракули. Мне тоже не удалось ничего разобрать. Это и почерком нельзя было назвать, а значки даже отдаленно не напоминали буквы.
– Что теперь делать? – спросила бедная Линда.
– Давай попросим Дэви, – предложила я.
Линда немного помедлила в нерешительности, но, понимая, что каким бы интимным ни оказалось содержание письма, им лучше поделиться с Дэви, чем не узнать совсем, и согласилась.
Дэви сказал, что она правильно поступила, обратившись к нему.
– Я отлично разбираюсь во французских почерках.
– Но ты ведь не будешь над этим смеяться? – робко спросила Линда, по-детски затаив дыхание.
– Нет, Линда, для меня это больше не повод для шуток, – ответил Дэви, с любовью и тревогой взглянув на ее лицо, которое сильно осунулось за последнее время. Помучившись с письмом, он тоже вынужден был признать, что поставлен в тупик.
– В своей жизни я повидал множество трудных французских почерков, – сказал он, – но этот превзошел их все.
В конце концов Линда сдалась. Носила листок с каракулями в кармане как талисман, но так и не узнала, что написал ей Фабрис. Это были поистине адские муки. Она написала в Карлтон-Гарденс, но ее письмо вернули назад с припиской, что, к сожалению, не могут переслать его адресату.
– Ничего, – сказала она. – Когда-нибудь снова зазвонит телефон, и Фабрис вернется.
Мы с Луизой были заняты с утра до ночи. Теперь у нас была только одна няня (моя) на восьмерых детей. К счастью, дети проводили дома не все свое время. У Луизы двое старших учились в частной школе, а еще двое и двое моих посещали занятия в школе при католическом монастыре, основанной лордом Мерлином в Мерлинфорде. Луиза раздобыла немного бензина, и мы с ней либо Дэви ежедневно отвозили их туда на машине тети Сэди. Нетрудно представить, как к этому отнесся дядя Мэттью. Он скрежетал зубами, сверкал глазами, а бедных добрых монахинь честил на чем свет стоит, именуя не иначе как «этими чертовыми парашютистками». Он был абсолютно убежден, что они заняты сооружением пулеметных гнезд для других монахинь, которые в скором времени, подобно птицам, слетятся на эти гнезда с небес, а в свободное время они только и делают, что растлевают души его внуков и внучатых племянниц.