– Они получают премию за каждого, кого вовлекли в свои сети, будто вы не знаете. Сразу видно, что это мужчины, достаточно посмотреть на их башмаки.
Каждое воскресенье в церкви он во все глаза наблюдал за детьми, высматривая, не преклоняют ли они колени, не осеняют ли себя крестным знамением, не совершают ли иных папистских выходок, проявляя чрезмерный интерес к церковным богослужениям, и когда ни один из этих симптомов не обнаруживался, он все равно не успокаивался до конца:
– Эти католики чертовски коварны.
Тот факт, что лорд Мерлин дал приют подобному заведению на своей территории, по мнению дяди Мэттью, следовало расценивать как подрывную деятельность. А впрочем, чего еще ожидать от человека, который приглашает немцев на балы и известен своим пристрастием к иностранной музыке! О собственном увлечении каватиной Розины он благополучно забыл и сейчас с утра до ночи крутил пластинку под названием «Турецкий патруль», наслаждаясь ее начальным пиано, переходящим в форте и финиширующим пианиссимо.
– Вы слышите, как они выходят из леса, – спрашивал он, – а потом возвращаются в лес? Не понимаю только, при чем здесь турки, они никогда не будут играть такую музыку, и в Турции нет никаких лесов. Просто название такое, вот и все.
Мне думается, эта мелодия навевала ему мысли о его ополченцах, которые только и делали, бедняги, что прятались в лесу и выбирались обратно, увешанные ветками, как в те времена, когда Бирнамский лес пошел на Дунсинан.[153]
Мы с Луизой трудились не покладая рук – стирали, шили, чинили белье, брались вместо няни за любую работу, только бы самим не приглядывать за своими детьми. Я повидала множество детей, которых воспитывали без няни, и не сомневалась, что это нежелательно. В Оксфорде жены прогрессивных преподавателей часто делали так из принципа и постепенно тупели от этого занятия, превращая свое потомство в беспризорников, ведущих себя как дикари.
Помимо заботы об одежде детей, которые уже были в наличии, нам также приходилось шить ее (несмотря на то, что многое наследовалось от старших братьев и сестер) для тех, кому только предстояло появиться на свет. Линда, у которой, естественно, не было никаких запасов, тем не менее не принимала участия в этой работе. Она приспособила одну из полок в бельевом чулане достов под своеобразную лежанку, натаскав туда подушек и стеганых одеял из свободных спален, лежала там целыми днями с Плон-Плоном под боком, завернувшись в свое норковое покрывало, и читала сказки. Бельевой чулан, как и в прежние времена, был самым теплым местом в доме – единственным, где было почти жарко. При каждом удобном случае я, захватив свое шитье, приходила посидеть с ней. Линда откладывала в сторону синюю или зеленую книгу сказок, Андерсена или братьев Гримм, и принималась подробно рассказывать мне о Фабрисе и своей счастливой жизни с ним в Париже. Бывало, к нам заглядывала Луиза, и тогда Линда внезапно умолкала, а разговор сворачивал на Джона Форт-Уильяма и детей. Но Луиза была неугомонной хлопотуньей и не слишком любила коротать время за бесполезной болтовней. Вдобавок она сильно раздражалась при виде Линды, предающейся безделью.
– Во что оденут бедного младенца? – сердито сокрушалась она. – И кто будет за ним ухаживать, Фанни? Уже сейчас понятно, что эта забота ляжет на наши плечи, а у нас и своих достаточно. И еще. Линда лежит в соболях или как там их, а денег-то у нее совсем нет. Она – нищая, только мне кажется, совсем этого не осознает. И что скажет Кристиан, когда узнает о ребенке? Ведь юридически это его дитя, и ему придется объявить его незаконным. А значит, будет суд и большой скандал. А Линде будто все равно. Другая бы с ума сошла от беспокойства, а она ведет себя как жена миллионера в мирное время. У меня кончается всякое терпение.
И все-таки Луиза была очень добра. В конце концов она сама съездила в Лондон и купила будущему ребенку Линды приданое. Деньги на него Линда раздобыла, продав практически за бесценок обручальное кольцо, подаренное Тони.
– Ты никогда не вспоминаешь о своих мужьях? – спросила я однажды, в очередной раз выслушав ее долгий рассказ о Фабрисе.
– Как ни странно, я довольно часто вспоминаю Тони. А Кристиан, знаешь ли, был неким промежуточным эпизодом, этот брак ничего не значит в моей жизни, потому что, во-первых, продлился совсем недолго, а кроме того, был совершенно оттеснен тем, что случилось потом. Не знаю, мне теперь трудно вспомнить, но думаю, мои чувства к Кристиану были по-настоящему сильными только несколько недель, в самом начале. Он – благородный человек, такого можно уважать. Я не корю себя за то, что вышла за него, только ему не дано таланта любить. А Тони был моим мужем очень долго, добрую четверть моей жизни, если посчитать. Он определенно может произвести впечатление на женщину. И теперь я вижу: в том, что у нас ничего не получилось, нет его вины. В то время, я думаю, у меня ни с кем бы не получилось (разве что мне посчастливилось бы встретить Фабриса), потому что я была такой противной. Чтобы в браке, когда нет большой любви, все сложилось благополучно, важно быть очень доброжелательной – gentillesse – и не забывать о хороших манерах. Я же никогда не была gentille[154] с Тони и очень часто позволяла себе неучтивые выходки, а вскоре после медового месяца сделалась совершенно непереносимой. Теперь мне стыдно, когда я вспоминаю, какой была. Бедный Тони никогда не злился и не позволял себе ни единого резкого слова в ответ. Он столько лет мирился со всем этим, а потом просто снялся с якоря и отчалил к Пикси. Я не могу его винить. Я сама была виновата от начала и до конца.
– Он не так уж мил, дорогая. На твоем месте я бы не заблуждалась. Взять хотя бы то, как он проявляет себя сейчас.
– Просто он очень слабохарактерный, это родители и Пикси его заставили. Если бы мы не развелись, ручаюсь, сейчас бы он был гвардейским офицером.
Я точно знаю: Линда никогда не задумывалась лишь об одном – о будущем. Однажды зазвонит телефон, и из трубки донесется голос Фабриса, дальше этого момента она не заглядывала. Поженятся ли они, что будет с ребенком? – такие вопросы не только не заботили ее, но, кажется, даже не приходили ей в голову. Все ее мысли были устремлены в прошлое.
– Досадно, – сказала она однажды, – что мы принадлежим к потерянному поколению. Уверена, что эти две войны в мировой истории будут считаться за одну, а нас вытеснят прочь, и люди совсем забудут, что мы когда-то жили на свете, будто нас не было вовсе. Это так несправедливо.
– А может, это станет чем-то вроде литературного курьеза, – проговорил Дэви. Он иногда делал перерыв в своей работе за письменным столом и, дрожа от холода, приползал в чулан достов, чтобы немного восстановить кровообращение. – Наша эпоха привлечет к себе внимание, пусть вовсе не тем, чем следовало бы, и люди начнут коллекционировать туалетные приборы Рене Лалика[155], шагреневые шкатулки, бары для коктейлей, облицованные зеркалами, и находить все это очень забавным. О боже, – прервал он себя, выглянув в окно. – Этот поразительный Хуан тащит еще одного фазана!
(Хуан обладал бесценным даром – он мастерски стрелял из рогатки. Все свободное время – откуда оно бралось, было загадкой – он проводил, крадучись пробираясь с этим оружием по лесам и речным берегам. Стрелял он без промаха, а предрассудки вроде тех, что фазана или зайца не бьют сидячим, а лебедь – королевская собственность, были ему далеки. Поэтому его вылазки имели превосходные последствия в виде существенного пополнения содержимого кладовой и буфета. Когда Дэви хотел в полной мере оценить творения Хуана, он перед началом трапезы произносил короткую благодарственную молитву, начинающуюся словами: «Вспомним миссис Бичер и ее томатный суп из банки».
Несчастный Крейвен, конечно, мучился, наблюдая набеги Хуана, считая, что они мало чем отличаются от браконьерства. Но дядя Мэттью не давал ему, бедняге, передышки, и он то стоял в карауле, то привязывал к бревнам велосипедные колеса, то ставил противотанковые заграждения поперек дороги, то совершенствовался в строевой подготовке. Хуана как чужестранца, к нашей радости, не допускали к этим занятиям, и он мог посвящать все свое время тому, чтобы ублажать нас, в чем весьма заметно преуспел.)
– Я не желаю становиться литературным курьезом, – сказала Линда. – Мне бы хотелось принадлежать к незаурядному поколению, а быть рожденной в 1911 году – ужасная тоска.
– Не бери в голову, Линда, из тебя выйдет чудесная старая леди.
– А ты станешь чудесным старым джентльменом, Дэви, – сказала Линда.
– Я-то? Боюсь, мне не дожить до старости, – ответил Дэви с величайшим удовлетворением.
И в самом деле, он пребывал как бы вне возраста. Будучи лет на двадцать старше нас и всего лишь на пять лет моложе тети Эмили, он всегда казался гораздо ближе к нашему, а не к ее поколению, и ничуть не изменился с того дня, когда я впервые увидела его стоящим в холле у камина и так не похожим ни на капитана, ни на мужа.
– Дорогие мои, пойдемте пить чай. Разведка донесла мне, что Хуан испек слоеный торт. Так что спускаемся, пока все не съела Сумасбродка.
За столом Дэви вел с Сумасбродкой жестокие сражения. Ее манера вести себя во время еды всегда отличалась непринужденностью, но некоторые ее привычки, как, например, поедание джема прямо из банки своей ложкой и применение сахарницы в качестве пепельницы, доводили бедного Дэви до белого каления. Он хорошо помнил, что продукты выдаются по карточкам, и делал ей резкие замечания, отчитывая как гувернантка невоспитанного ребенка.
Увы, он напрасно тратил свои нервы. Сумасбродка не придавала его словам никакого значения и продолжала беспечно портить еду.
– Дорого-ой, – говорила она, – это все неважно, у моего божественного Хуа-ана всегда найдется в запасе сколько угодно еще.
В те дни люди испытывали особенный страх перед возможной оккупацией. Ходили слухи, что немцы вот-вот высадят воздушный десант, переодетый то ли священниками, то ли балеринами, то ли бог знает кем еще. Кому-то взбрело на ум, что все они будут двойниками миссис Дэвис, одетыми в форму Женской добровольной службы. Эта особа обладала способностью находиться в нескольких местах одновременно, и некоторым стало мерещиться, будто дюжина миссис Дэвис уже спустилась на парашютах в ближайший лес. Дядя Мэттью отнесся к угрозе вторжения очень серьезно и в один прекрасный день собрал нас всех в кабинете и обрисовал каждому роль, назначенную ему в случае, если оправдаются самые худшие прогнозы.