Итак, свидетельства монет и надписей могут подтвердить достоверность известий летописцев. Монеты и надписи — прекрасные и честные свидетели. И все-таки монеты и надписи подтверждают достоверность отдельных фактов, рассказанных летописцами. Но достоверность при изложении отдельных фактов не означает, что мы должны доверять каждому слову этого летописца.
Вернемся еще раз к Фукидиду. Да, он точно изложил содержание договора афинян с пелопонесскими городами. Да, видимо, он точно изложил и многие другие события Пелопоннесской войны. Он сумел даже остаться добросовестным и спокойным при изложении битвы при Амфиполе, где он сам командовал и где его войска потерпели поражение; за эту неудачу при Амфиполе Фукидид был изгнан из Афин. Но вот Фукидид рисует образ своего политического противника Клеона, вождя афинской бедноты, — и сразу улетучивается и спокойствие, и добросовестность. Клеон в изображении Фукидида — наглейший из граждан, грубый и коварный политик, бездарный полководец; если Клеон одерживает победу, то это, полагает Фукидид, только случайная удача.
Часто бывает так, что об одном и том же событии рассказывают два или несколько летописцев. В начале этой главы я приводил рассказы Никиты Хониата и Гунтера Пэрисского о падении Константинополя, захваченного крестоносцами 13 апреля 1204 года. Помимо Никиты Хониата и Гунтера Пэрисского, об этом большом событии писали и другие авторы. Конечно, если собрать все эти сведения и сопоставить их, можно будет получить гораздо более полную и достоверную картину завоевания византийской столицы, нежели если пользоваться сочинением одного только Никиты Хониата или одного Гунтера Пэрисского. Ведь один из писателей подметил одно, а другой — другое, ибо один был в осажденном городе, а другой — в лагере осаждавших.
При этом, конечно, если два писателя рассказывают одно и то же, у нас есть больше оснований доверять им — особенно если эти писатели принадлежат к разным лагерям, к разным политическим группировкам.
Но тут-то как раз и надо быть очень осторожным. Слишком большое сходство в известиях древних и средневековых летописцев чревато серьезными опасностями.
В прошлом столетии было издано несколько византийских хроник, рассказывающих об истории IX и начала X века. Автор одной хроники назывался Симеон Логофет, другой — Продолжатель Георгия Монаха, третьей — Лев Грамматик, четвертой — Феодосий Мелитинский. Все они рассказывали примерно одно и то же, в одном и том же порядке и часто одними и теми же словами. Исследователи радовались: смотрите, как хорошо подтверждают друг друга византийские летописцы! Наверняка их рассказы можно считать достоверными.
Но почему же так получилось, что несколько византийских хронистов написали об одних событиях одно и то же? Как могло случиться, что их впечатления об одном и том же вылились в одни и те же фразы?
В средние века не существовало нашего понятия об авторстве. Средневековый писец нередко брал чужую летопись, переписывал ее, где сократив, где дополнив, прибавлял к ней другую чужую летопись, дописывал в конце несколько десятков страниц от себя — и получалось новое произведение. Иногда этот писец ставил свое имя на новой хронике, а иногда пускал ее в свет безымянной. Так появилось на свет множество летописей, очень похожих друг на друга, повторяющих во многом друг друга. Но это сходство возникло совсем не потому, что несколько внимательных и точных наблюдателей независимо друг от друга описали одни и те же события, а потому, что несколько писцов, не обладавших ни знаниями, ни фантазией, добросовестно переписали какую-то одну старую летопись.
Значит, часто два летописных рассказа — вовсе не два рассказа, а только один рассказ, два раза переписанный.
Это понятно; но при чем здесь ветвистое дерево? Немного потерпите, и это тоже прояснится.
Историк, имея перед собой два летописных повествования об одном и том же событии, должен, следовательно, выяснить, действительно ли это два независимых друг от друга рассказа или просто два варианта одного и того же рассказа. Если таких повествований два, разобраться в их взаимоотношениях сравнительно просто; но если дошло несколько летописей, задача становится несравнимо более сложной.
Сохранилось свыше двухсот русских летописей XIV—XVIII столетий. При этом можно было заметить, что одни из летописей излагают раннюю историю Киевского государства, основываясь на утерянной летописи Сильвестра: поздние летописцы даже сохранили пометку Сильвестра, сообщающего, что он написал свою книгу в 1116 году. Такой текст содержится, в частности, в так называемой Лаврентьевской летописи, переписанной в XIV веке, и в Радзивилловской летописи XV столетия, замечательной своими иллюстрациями.
Другая группа сохранившихся летописей восходит к утраченному сочинению, написанному, как видно из уцелевших пометок автора, в 1118 году. К этой группе относятся, в частности, Ипатьевская летопись начала XV века и Хлебниковская летопись, датируемая XVI веком.
Сравнение летописей обеих групп (или, как принято говорить, редакций) приводит к выводу, что Сильвестр и автор летописи 1118 года пользовались утраченной ныне летописью, которая доходила до 1113 года; она была написана Нестором и называлась «Повесть временных лет».
Если изучать текст «Повести временных лет» Нестора (он восстанавливается при сравнении обеих редакций сохранившихся летописей), окажется, что он содержит некоторые странные противоречия.
Миниатюры из Радзивилловской летописи: похороны, сражение, посольство.
Например, во всех редакциях «Повести временных лет» отмечается, что «кости» князя Олега Святославича были перенесены из его могилы в Киев и погребены в одной из киевских церквей. Но в другом месте «Повести» мы читаем, что Олег Святославич был похоронен у города Вручего и что могила его находится там «и по сей день». Как же могло оказаться в «Повести» два таких не согласованных между собой утверждения?
Конечно, сообщение о погребении Олега Святославича у города Вручего могло быть написано только до 1044 года, до перенесения его останков в Киев. Значит, в Киеве еще до 1044 года был закончен летописный свод; когда же позднейший переписчик добавил туда сообщение о перенесении «костей» Олега Святославича, он не заметил (как часто бывало со средневековыми хронистами), что это сообщение противоречит упоминанию могилы Олега Святославича, сохраняющейся у Вручего «по сей день».
Есть, однако, летопись, в которой изложение древнейшей истории Киевского государства отличается от рассказа «Повести временных лет». Это — Первая Новгородская летопись XV столетия. Правда, отличия эти невелики и состоят в основном в том, что в Первой Новгородской летописи отсутствуют некоторые разделы: нет, например, ни обширных выписок из византийских хроник, ни договоров русских с византийцами.
Значит, Первая Новгородская летопись — в отличие от летописи Сильвестра и летописи 1118 года— возникла не на основе «Повести временных лет», а на основе предшествовавшего «Повести» Киевского летописного свода, гораздо более краткого.
Короче говоря, хотя до нас дошло множество русских летописей, известия их о начальной истории Киевской Руси восходят в основном к одному источнику — к древнейшему киевскому летописному своду первой половины XI столетия, на основании которого возникли три главнейшие редакции. Взаимоотношения между древнейшим сводом, тремя редакциями и сохранившимися летописями можно представить на таком рисунке.
На этом дереве в овалах разместились важнейшие из дошедших до нас списков русской летописи. В более густой листве прячутся утерянные летописные списки, о существовании которых ученые узнали из некоторых заметок в сохранившихся летописях. Ветви ведут к более редкой листве, окружающей названия сохранившихся списков. Можно было бы, конечно, продолжить этот рисунок и показать на нем взаимную зависимость десятков русских летописей — вот тогда бы он действительно стал напоминать ветвистое дерево.
Происхождение русских летописей.
Такая схема создается путем тщательного сопоставления множества летописных списков, а это требует длительной и кропотливой работы: ведь в самих рукописях, как правило, не сказано, откуда брал свой материал переписчик. Когда же схема составлена, она приносит большую пользу исследователю: теперь он знает, какие рукописи ближе к потерянному оригиналу, какие же, наоборот, далеко отстоят от него и не имеют существенного значения для изучения истории прошлого.
Нередко бывает так, что какое-то событие прошлого описано только одним историком. Значит, исследователь не в состоянии сопоставить этот рассказ с каким-то другим известием, не в состоянии проверить достоверность этого рассказа. У летописца, оказывается, нет свидетелей. Как поступать в таком случае?
Конечно, такое известие может противоречить здравому смыслу, и тогда его легко будет отбросить. Если мы читаем у Геродота, что персидское войско, наступавшее на город Дельфы, было поражено ударом молнии, — в это еще можно поверить. Можно поверить и в то, что с гор покатились две скалы и с шумом обрушились на персов. Но когда Геродот рассказывает, что персы бежали от Дельфов, преследуемые двумя воинами сверхчеловеческого роста, которые гнались за ними и убивали их, — то это уже плоды его фантазии.
Но гораздо сложнее обнаружить искажение действительности в тех случаях, когда перед нами вполне правдоподобное и живое описание, когда названы люди и местности, отмечены передвижения войск и указано число павших, и когда все-таки историк далек от истины.
Возле маленького греческого городка Марафон, название которого тесно связано ныне со спортивными состязаниями, в 490 году до н. э. встретились афинские и персидские войска. Марафонская битва подробно описана Геродотом, выдающимся греческим историком, который жил в V веке до н. э. и еще мог беседовать с бойцами, сражавшимися при Марафоне.