Но не прошло даже часа, как нам уже казалось, что силы иссякли, что сделаешь еще три шага и свалишься. Но делаешь три, и еще десять, и еще двадцать — и все еще стоишь на ногах. И только когда руководитель находит подходящую полянку и позволяет сесть, мы с невероятным наслаждением сбрасываем рюкзаки и растягиваемся на теплой земле меж камней! Мимо снуют туристы, здороваясь с нами привычным здесь: «Grьss Gott». Изредка появляется погонщик мула, на спине которого приторочены плоские бочонки. Это замечательное тирольское вино, утеха альпинистов, едет в горные хижины.
Так началось наше путешествие по Альпам. Оно продолжалось две недели. В первые дни, когда мы поднимались все выше по горным лугам, переходили вброд холодные ручьи, текущие с вечных ледников, все было внове для нас. А наш руководитель, словно подзуживая нас, уставших от тяжелой ноши, иногда говорил:
— Что ж, наверно, лучше пить молоко у мамы в деревне или лежать, вывалив пузо у озера, чем таскаться по незнакомым горам?
А мы ничего не отвечали, только тайком вздыхали. Поначалу плечи ныли под непривычной ношей — двадцатью килограммами всевозможных продуктов, которые, правда, таяли день ото дня. Выяснилось, что в горных хижинах можно недорого питаться, и мы совсем отказались от своего груза, тем более что в горах не просто приготовить себе пищу. Но чем дальше, тем веселей шли мы по горам. Перед нами открылась величественная картина — мы подошли к ослепительно сверкавшим ледникам. Солнце, отражаясь во льду и белом снеге, просто обжигало глаза сквозь черные очки. У тех из нас, кто попробовал на ходу загорать, закатав рукава и штанины, с рук и ног вскоре слезла кожа.
Тирольские Альпы пересекали тропинки, помеченные камнями, выкрашенными в красный цвет. И лишь по этим тропинкам можно было идти. Там, где кончались альпийские луга и начиналось царство вечного снега, приходилось идти по узким опасным тропам. Здесь то и дело попадались надписи: «Nur fьr Schwindelfreie».[59] На самом деле, брала оторопь при взгляде вниз — далеко-далеко под тучами виднелись озаренные солнцем или покрытые туманом долины, темно-зеленые, со спичку величиной ели, узенькие нити серебристых рек. А подняв голову, можно было увидеть высокую вершину, на которой не так давно ты побывал со своими товарищами. Все это снилось мне еще несколько лет после возвращения с Альп.
Мы ночевали теперь в горных хижинах. Они были разбросаны повсюду — и на альпийских лугах, и в горных лесах. Они были даже на ледниках, куда, казалось бы, так трудно доставить строительные материалы. И все-таки их построили, оборудовали, устроили комнаты отдыха, небольшие уютные ресторанчики с видом на горы, леса, реки — на удивительный альпийский мир.
Казалось, что наш руководитель вновь родился в горах. Он рассказывал нам свои приключения и путешествия по Кавказу во время первой мировой войны, объяснял, что Альпы по сравнению с Кавказом кажутся красивой открыткой. Кавказ величествен и дик, а эти горы уже исхожены туристами вдоль и поперек. Сруога мечтал еще когда-нибудь попасть на Кавказ, где он когда-то бродил, прячась от мобилизации в армию Временного правительства, жил у полудиких горцев, которых никогда не забудет.
Однажды, спустившись на горные пастбища, мы под вечер оказались в избушке, в которой уже было полно туристов. Сруога с трудом достал матрацы для наших женщин, а мы сами решили спать в хлеву, где владелец хижины постелил нам свежее сено. Когда мы легли, сквозь дырявую крышу мигали далекие звезды, а за дощатой перегородкой блеяли овцы и козы. Хоть мы и выпили вина, сон не приходил. Сруога вспомнил Каунас, университет, куда ему явно не хотелось возвращаться. Да и вообще он, скорей всего, не был доволен своим занятием — он преподавал потому, что мог без труда прожить на профессорское жалованье. В те годы профессиональные литераторы нищенствовали. Сруога любил далеко не всех своих коллег, и теперь, когда мы оказались одни, без женщин, он, не стесняясь, выражал свои симпатии и антипатии. Всех профессоров он делил на две категории. Одних он называл «дельными стариками», а других — «задницами» (по правде говоря, он применял даже более крепкое слово).
— Креве? О, Креве — это дельный старик… — говорил он без колебаний.
— А историк Йонас Ичас? — с любопытством спрашивали мы.
— Ичас — задница, — коротко отрезал Сруога. — В эту же категорию входит и Владзюкас…
— Какой Владзюкас?
— Шилкарскис… Хоть и пишет толстые книги по-немецки про Владимира Соловьева, но все равно — задница. А если вам нужен дельный старик, — Карсавин дельный старик. Ему палец в рот не клади, он свое дело знает.
— А Тумас?
— Тумас — писатель. Тоже дельный старик.
Любопытно, что за все путешествие Сруога ни словом не обмолвился о том, чем он жил, — ни о литературе, ни о театре. Правда, еще в Вене он сводил нас в оперетту, но это было и все. Так шло наше путешествие по горам. Когда однажды утром мы проснулись и вспомнили, что сегодня в Литве престольный праздник святой Анны, вокруг нашей избушки бушевала вьюга. Выпив кофе, мы отправились вслед за проводником. Перед особенно опасными горными тропами мы нанимали проводника. Сегодняшний наш гид, усатый пожилой тиролец, утром разбудил нас русскими словами: «Вставайте, ребята!» — в войну он угодил в плен и еще не успел забыть выученные в России слова. Было холодно, в молоке туч виднелась тропа лишь на несколько шагов. Мы обвязали шарфами уши, на руки натянули запасные носки. Но через каких-нибудь полчаса вдруг засияло такое солнце, что мы не знали, куда прятаться от жары, хотя вокруг простирались бескрайние снежные поля, а над нами возвышались исполинские белые вершины.
Отдохнув, мы отправились в самую тяжелую часть путешествия — все ближе к величественной вершине высотой в 3774 метра — к Вильдшпитце. Мы шли с трудом, медленно. Чем выше мы поднимались, тем реже становился воздух. Когда мы оказались на подступах к вершине, часть наших экскурсантов, в том числе все женщины, почувствовали себя так плохо, что их пришлось оставить внизу, а мы — Сруога и несколько парней, сердца и легкие которых были в порядке и у которых не кружилась голова, — еще добрых полдня поднимались вверх по гребню горы, который то исчезал в тучах, то снова манил нас недалекой вершиной. Бывали минуты, когда казалось, что мы так и не доберемся до цели, но решимость побеждала все, и, переведя дух, покрепче связавшись веревками, мы снова взбирались в гору.
Наконец — какое счастье! — мы достигли одной из самых высоких вершин Австрии. Еле живые, мы упали на камни (на самой вершине почему-то не было снега) и глядели вдаль, где на горизонте возвышались белые угловатые исполины. Было бесконечно тихо, словно замолкла вся вселенная. Не слышно ни воя ветра, ни грохота ледников, ни журчанья серебристых ручьев. Удивительно и величественно. Мы смотрели вдаль. Под нами то и дело проплывали облака, скрывая долины, которые раньше сверкали, озаренные солнцем. Иногда облака летели вровень с нами, и тогда мы сами на минутку исчезали в мокром и влажном тумане. Иногда падали снежинки, но они тут же исчезали, и снова горы и долины озарялись ярким светом, и все было странным, — кажется, никогда больше не вернемся в мир глубоких долин, откуда мы пришли, в мир, где нас ждут города, грохот и книги…
Но шло время. И когда спустились к ожидающим нас друзьям, а потом вместе с ними оказались еще ниже, мы уже стали тосковать по тому, что оставили за собой. И все чаще не только вспоминали горные луга и леса, но думали и о далекой Литве, о Каунасе, об оставленных там друзьях…
Зальцбург, город Моцарта и Стефана Цвейга… Гармиш-Партенкирхен, полный спортсменов и цветов. Горные тоннели, высокие мосты через стремительные реки, всё новые картины прекрасной земли — все это словно сон проносилось мимо нас.
Снова Берлин. Снова над головами грохотали поезда, а под землей рокотал унтергрунд. Мы загорели, окрепли, закалились, мы были счастливы. Берлин казался нам старым знакомым — были места, где мы могли ориентироваться даже без руководителя. Деньги кончались. Но, уже раньше наслушавшись рассказов о ночной жизни Берлина, мы упросили своего руководителя вместе пройтись по ночным театрам и заведениям Берлина.
Мы зашли в несколько таких заведений. Страшно раскрашенные, полуобнаженные женщины пели двусмысленные песенки, и, едва мы садились за столик, как нас окружали голодные девушки, выпрашивавшие вино, бифштекс или хоть бутерброд. Визжали саксофоны, мигали красные, синие и зеленые фонари, на крохотных сценах плясали голые женщины, уставшие от бесконечного шума и бессонницы, — весь этот ночной мир подавлял, печалил и тревожил нас. Мы попали даже в заведение, посреди которого стоял гроб, вокруг горели свечи, на стене были нарисованы черепа, а любители острых ощущений сидели на краю катафалка, распевая песню о бессмысленности жизни…
Выйдя на широкие берлинские аллеи, где больше воздуха, а над парками сверкают звезды, мы вздохнули полной грудью, словно выбравшись из погреба на дневной свет. Все, что мы увидели ночью, было так мерзко, что не хотелось об этом думать. Но мы не сожалели об увиденном — без этого мы не знали истинной картины большого города. Презрение к человеку, извращенная психика, требующая все новых возбудителей, обман — вот что представлял собой ночной Берлин, город, на поверхность которого несколько лет спустя вышли гитлеровцы…
Наш поезд шел на восток. Когда мы миновали Зеленый мост и сошли на Каунасском вокзале, у нас даже зазвенело в ушах: здесь стояла такая невероятная тишина, словно мы попали в далекую захолустную европейскую деревню.
Некоторое время спустя Сруога устроил встречу бывших экскурсантов в деревянном доме по Земляничной улице, где он жил. На встречу он пригласил и некоторых профессоров. Сев за стол, уставленный яствами гостеприимной Ванды Сруогене, мы поднимали бокалы за своего руководителя, за побежденные вершины Альп и за будущие путешествия. После первых тостов стало непринужденней и веселей. Сруога пел сам (голоса у него, увы, не было) и призывал нас спеть свои любимые песни.