«Профессор Винцас Креве, — писал я в своем очерке, — сейчас просто неуловим: большую часть недели он живет в Вильнюсе, работая в университете, и лишь на день-другой появляется в Каунасе. У него много хлопот как у председателя Общества литовских писателей и Общества по изучению культуры народов СССР».
В маленькой комнатке, все стены которой заставлены книжными полками, Креве рассказывал мне, как он написал свою книгу, вспоминал о давно минувшей молодости, далеком городе Баку, о первых своих шагах в литературе. Перед тем как напечатать свой очерк, я дал его просмотреть Креве. Он прочитал мои заметки и, не поправив ни слова, вернул. По его улыбке я понял, что очерк ему понравился.
…В Западной Европе было тревожно. Еще в апреле Германия оккупировала Данию, Норвегию, в мае ворвалась в Голландию, Бельгию и Люксембург. В конце мая англичане, побросав военную технику, отступили из Дюнкерка. В начале июня немцы уже приближались к Парижу. Что случится с Литвой? Этот вопрос не давал покоя ни днем, ни ночью…
Не мне одному было ясно, что кровавая свастика не развевается на улицах наших городов и тысячи людей не бегут прятаться от угрозы смерти лишь потому, что у Литвы прочный тыл — великая страна социализма. Лучшие силы нашего народа — рабочие, крестьяне, интеллигенция — хорошо знают, кто захватил Клайпеду и кто вернул нам Вильнюс. И хотя в том же Вильнюсе фашистски настроенные студенты провоцируют стычки с поляками, хотя наши клерикалы дерутся с польскими в вильнюсских костелах, — все это временное явление. Лишь Советский Союз сумел заменить ненависть между народами дружбой, уважением и любовью. Мы должны учиться у него жить по-новому, думал я. Каждое утро солнце восходит с востока.
НЕОБЫКНОВЕННОЕ ЛЕТО
— Давно пора кому-нибудь из нас съездить в Эстонию, — сказал Винцас Креве-Мицкявичюс, когда мы, как обычно в последнее время, сидели перед обедом в кафе «Метрополь» за чашкой кофе. — Надо бы договориться о сотрудничестве между писателями. Все ж соседи, а друг друга, можно сказать, не знаем.
Балис Сруога затянулся острым дымом сигареты «Кемел» и что-то одобрительно буркнул. Пятрас Цвирка снова сострил. Сидя рядом с Корсакасом, я листал только что вышедший сборник его статей «Писатели и книги».
— Послушай, — обратился ко мне Креве, — а ты бы не мог выполнить эту миссию?
— Что ж, — ответил я. — Вы, профессор, — председатель Общества писателей. Если пошлете, поеду, хоть и не знаю за собой дипломатических талантов.
— Надо, непременно надо съездить! — продолжал Креве. — Эстонцы — приятный народ, да и литература у них хорошая. Ведь верно? — спросил он у Корсакаса.
— Один Туглас чего стоит! — ответил Корсакас. — А с каким наслаждением читали у нас «Томаса Нипернади»… Помните, профессор, как мы с Тугласом весь вечер просидели в «Метрополе». Он так хотел с вами познакомиться…
Вот я и в Таллине — и не первый раз. Два или три дня заняло обсуждение с эстонскими писателями того, что стоит перевести и издать на своих языках из братской литературы. Если латвийская литература нам уже была неплохо известна — в основном по милости Костаса Корсакаса и Юстаса Палецкиса, переведших немало книг, — то за двадцать лет мы так и не узнали эстонской литературы. В беседе участвовало немало эстонских писателей — поэт Хенрик Виснапуу (его стихи переводились на литовский), симпатичный старичок, такого же небольшого роста, как наш Креве, — видный прозаик Майт Метсанурк. После совещания они повезли меня в приморский курорт Пириту, где, под негромкий шелест прибоя, мы лакомились вкусным эстонским обедом. А вечером мы сидели в Таллинском оперном театре и слушали мелодии, которые никогда не надоедают, особенно когда ты молод.
Дон Хозе темпераментно пел, Микаэла клялась в целомудренной любви и вспоминала милую маму, огненная Кармен демонстрировала свои прелести. Во время антракта, в фойе, эстонцы познакомили меня с корреспондентом ТАСС.
— Вы из Каунаса? — спросил он и загадочно усмехнулся. — Вам известно, что Сметона убежал из Литвы?
Дальше слушать «Кармен» стало невмоготу. Корреспондент ТАСС больше ничего не знал или не хотел говорить. Ничего не слышали и мои новые друзья. Сбежал Сметона! Человек, который установил давящий режим, вернул помещикам поместья, убивал в газовой камере сувалкииских крестьян; при его власти тысячи хозяйств пустили с молотка, тысячи крестьян уехали в другие страны на поиски куска хлеба; его режим душил печать, уничтожил свободу слова и совести… С этим злосчастным стариком у меня были и личные счеты.
Уехать в тот же вечер я не смог. На следующее утро я позавтракал в кафе с эстонскими друзьями, но ничего нового так и не узнал. В газетах только сообщалось, что Сметона убежал из Литвы. Было ясно, что в Литве происходят важные события, приходит конец режиму, надоевшему всем.
Когда поезд остановился в Риге, я выбежал на привокзальную площадь и увидел танки, со всех сторон окруженные толпой. На башенках сидели советские танкисты с красными звездочками на шлемах и с любопытством озирались, а толпа бросала им цветы. Загремела революционная песня. Накупив в киоске газет, я вернулся на перрон. Пересев в каунасский поезд, я стал лихорадочно листать газеты в поисках новостей.
На первый взгляд в них тоже не было ничего нового. Газеты по-прежнему писали о побеге Сметоны. Но вот нечто более интересное. В Литве — новое правительство! Фамилии министров искажены, но я кое-как догадался, что в новое правительство вошли Юстас Палецкис (исполняющий обязанности президента республики и премьер-министр); его заместитель и министр Иностранных дел — Винцас Креве-Мицкявичюс; министр обороны и командующий армией — генерал Винцас Виткаускас; министр сельского хозяйства — Матас Мицкис, правосудия — Повилас Пакарклис. И впрямь было от чего волноваться. Стало ясно, что власть взяли новые люди, антифашисты! Некоторых из них я хорошо знал.
А вот сообщение, читая которое я не знаю, смеяться мне или удивляться. Газета пишет, что новым министром просвещения Литвы назначен генерал Венцлова. Фамилия моя, — может быть, речь идет даже обо мне, но с каких это пор я генерал?! В купе входят литовские актрисы, возвращающиеся из Риги, среди них — знакомая солистка оперы Винце Йонушкайте. Они взволнованы. Завидев меня, они бросаются ко мне:
— Господин министр, разрешите поздравить… Вы теперь наше начальство… Не обижайте нас…
Оказывается, они уже раньше успели ознакомиться с газетными новостями. Артистки сразу поняли, что к чему: на самом деле, министр просвещения управляет не только школами, начиная с детских садов и кончая университетом, но и театрами (их в Литве всего два), музеями, библиотеками (их тоже очень мало). Артистки говорят со мной заискивающе, как будто от меня уже зависит их судьба и карьера… А поезд летит по полям Латвии. На границе по вагонам прошли таможенники, проверяя паспорта и багаж, а мы продолжали гадать, что же найдем в Литве.
День выдался теплый и солнечный. Зеленели луга. Люди работали в поле. Под Шяуляй мы увидели на лугу несколько советских самолетов. У железнодорожного полотна стояли летчики и дружески беседовали с людьми, делились табаком. Все выглядело донельзя буднично.
В Каунасе, прямо с вокзала, я позвонил домой в Верхнюю Фреду. Ответила жена. Она была взволнована, радовалась моему благополучному возвращению, говорила, что для меня есть куча новостей. Мы договорились, что она выйдет мне навстречу.
Миновав мост, я увидел вдалеке на железнодорожной насыпи Элизу, которая бежала ко мне и еще издали махала рукой. Задыхаясь, она стала рассказывать, что уже раз десять звонили по телефону и спрашивали, не вернулся ли я из Таллина.
— Откуда звонили?
— От Палецкиса. Ты же знаешь, он теперь… И она взахлеб рассказывала последние новости.
Едва мы вошли в комнату, как затрезвонил телефон. Да, звонили из Совета Министров и просили меня без промедления прибыть к Юстасу Палецкису.
Наспех умывшись, даже не попив чаю, я сел в автобус (они в то время ходили довольно редко) и уехал в город. На улице Донелайтиса, в красивом двухэтажном особняке, находился кабинет министров. За широким сверкающим столом сидел Юстас Палецкис, мой близкий знакомый еще по университету, хороший товарищ, антифашист, недавно вернувшийся из ссылки. Я заметил, что он утомлен, видно несколько ночей провел без сна. Лицо у него было бледное, веки покраснели. При виде меня он протянул руку, указал на стул и сказал:
— Давно тебя ищем. Кончается формирование Народного правительства. Тебе придется стать министром просвещения.
— Что вы?! — воскликнул я. — Я — литератор, бывший учитель. Я и не помышлял о таком…
— Никто из нас не помышлял, — сказал Палецкис. — Фашистский режим пал. Создается новая Литва, понятно?
— А чье это пожелание, чтоб я стал министром? — не сдавался я.
— Народа! — коротко ответил Палецкис.
Это слово меня обезоружило.
— Раз уж так, то нечего сопротивляться, — ответил я.
— Значит, по рукам. В любую минуту можешь принять дела в министерстве. Теперь им временно руководит Креве, но он занят и вроде бы не успел еще там разобраться.
Я зашел к Креве, но он оказался на совещании. Рабочее время подходило к концу, и я решил отложить посещение своего министерства до завтра.
Выйдя из Совета Министров, я гулял по городу. Каунас, древний город, который я так хорошо узнал за полтора десятка лет, сегодня выглядел другим. В центре появились незнакомые люди, одетые куда хуже, чем те, кто тут бывал раньше. Они веселились, громко разговаривали, смеялись — чувствовалось, они понимают, что наконец настал их час. Я встретил собратьев по перу.
— Ты слышал, Йонаса Шимкуса назначили редактором газеты «Летувос айдас»?[113]
— Нет, пока еще не назначили. Только поговаривают…
— А Цвирка?
— Я его не видел. Он хочет оставаться, как и был, писателем. Читал сегодня его статью? Рубит сплеча!
Вернувшись во Фреду, я поздно вечером дождался из города самого Цвирки. Он до полуночи рассказывал мне, как узнали про побег «вождя нации», как прихвостни Сметоны в ужасе тоже бросились бежать, как были арестованы самые ненавистные его приспешники — директор департамента безопасности Повилайтис и бывший министр внутренних дел Скучас, которые плели интриги против советских гарнизонов, вступили в заговор с гитлеровцами. Пятрас говорил о заседаниях в Совете Министров и во Дворце президента, о друзьях, которые после падения старой власти приступили к созданию Народного правительства. Оно намерено положить в основу своей политики дружбу с Советским Союзом.