[240]. И то, что в письме о 3 января 1905 г. к тому же лицу Философов отдает все же должное своим «сомолитвенникам», это скорее исключение, чем норма его, действительно, по-женски изменчивых настроений: «Мережковские – мои братья [! – Н.Б.]. Мы столько пережили с ними глубоких, несказанных мечтаний, столько настрадались в исканиях Бога, что вряд ли когда сможем при жизни разойтись»[241]. Однако играть в «троебрачие», к чему его настойчиво толкала 3. Н., он, в чем мы будем убеждаться и впоследствии, Философов не хотел…
Итак, пытаясь подступиться к загадке брака Мережковских, я пришла к тезису о как бы неизбежном «размыкании» этого двойственного союза-вовлечении в него третьих и т. д. лиц с превращением «духовного брака» в специфическое религиозное сообщество. Такая диалектика закладывалась в эти действия и действо – в эту философско-жизненную игру самими ее участниками и «постановщиками». Справедливости ради надо хотя бы указать и на активность Д. С-ча в этом пресловутом «размыкании колец». В отличие от 3. Н-ны, этот «Каренин» дневников не вел, а потому о его поступках мы узнаём главным образом из иронических записей жены. По поводу Бога и пола он теоретизировал несколько иначе, чем 3. Н., когда утверждал, что «через пол» можно прийти к Богу и войти в НЦ, – тогда как в глазах 3. Н-ны пол был приемлем уже только в Боге, «перед Лицом Христа» (именно такой она ощущала свою интимную близость с Философовым). В 1901 г. Д. С., как сообщает в дневнике «О Бывшем» 3. Н., вступил в чисто «плотскую» связь с некоей «женщиной из Москвы», «оправдывая» это перед женой «мыслями о святости пола и о святой плоти» и намерением привести свою подругу в их Церковь. Всё это было «смешно и ужасно», ибо путались «пол» и «Главное», – так 3. Н. комментирует эти, все же идейные, похождения супруга[242]. Прочие увлечения Д. С-ча были платоническими – «голубыми» по выражению 3. Н-ны, намекающей на «софийный», опять-таки философский характер истории с «Марусей», «капитанской дочкой» – прелестной русской девушкой, встреченной супругами во время пребывания в Париже в 1906–1908 годах[243]. «Вечным девичеством» отмечен и образ О. Костецкой, которую Д. С. встретил летом 1916 г. в Кисловодске: это был роман в односторонних – пера одного Мережковского – романтических письмах[244]. Интимные, с признанием в любви, послания Д. С-ча к О. А. Флоренской (1907–1908) – это письма умудренного жизнью, почти старика (Ольге – 16 лет, Д. С-чу – 42 года), выступающего в роли духовного учителя, благовествующего этой болезненно-восторженной девушке о «новом» браке (без «животной любви») в «новой Церкви»[245]. Сестра Павла Флоренского стала членом НЦ и пережила в бытность там (1910 г.) трагическую гибель своего «мужа-брата» Сергея Троицкого – любимого друга П.А. Флоренского. Тогда Мережковские её не поддержали – не выехали в Москву по её призывной телеграмме: это, видимо, не входило в этику НЦ – более высокую, как им мнилось, чем простое сострадание…[246]
Завершая данный круг рассуждений о жизни четы Мережковских как драматическом действии (история отношений 3. Н. с Философовым может быть эстетически завершена и представлена, действительно, в виде драмы), трансформирующемся в действо НЦ, – я не могу обойти вниманием еще одно лицо. Владимир Злобин, говоря о «духовном браке» своих покровителей, заметил, что «потомство» от него «будет “как песок морской”»[247]. Вероятно, он подразумевал влияние их идей. Но вот, не имея собственных детей, Д. С. и 3. Н. обрели сына духовного в лице как раз этого «Володи», редактирующего их эмигрантские издания, разносящего гостям пирожные во время чаепитий на «воскресеньях».
Можно было бы посвятить особое исследование данной теме, выходящей все же за рамки нынешней моей: ведь Злобин не сделался членом «философской Церкви» Мережковских, – он познакомился с супругами в 1916 году Потому скажу о Владимире Ананьевиче с конспективной краткостью. Он был больше чем просто наследником идей: он был порождением духа Мережковских. Настолько глубока была его любовь к ним – не «влюбленность», но отношение подлинно онтологическое, – что Злобину-поэту было естественным отождествляться с их «я» и говорить от их имени. Таков ряд стихотворений пронзительного цикла «После ее смерти». Его открывает такой шедевр как «Три ангела предстали мне в ночи…»: в этой миниатюре, написанной от имени Мережковского, вся, по сути, его философия и духовная судьба. Словно новому Аврааму, Д. С-чу явилась, в виде трех ангелов, Св. Троица, символически заповедав бороться словесным мечом (им вооружен первый ангел, и это аллюзия на книгу «Не мир, но меч») за Царство Божие на земле (ключи в руках второго ангела – это ключи от рая) и основать новую Церковь (третий ангел держит три свечи – атрибут культа НЦ). А стихотворение «Она прошла и скрылась не спеша…» имеет отношение к метафизике личности 3. Н-ны. В нем говорится о явлении ей ангела смерти, до реальной кончины как бы разделившего её душу и тело (смерть – это разлучение души с телом):
И все слабее между ними связь.
О, эта чуждость! Словно в адском круге,
Они – две тени – странствуют, томясь,
И ничего не знают друг о друге.
Нерадостен бесплотный их союз.
И вот, любви немеркнущая слава —
Для тела бедного – как тяжкий груз,
А для души – как смертная отрава.
Злобин, унаследовавший после смерти Гиппиус в 1945 г. архив Мережковских, по её переписке с Философовым[248] восстановил для себе их роман, намекнув на него в этих стихах. Трагизм этих отношений он воссоздает, пользуясь, как видно, концепциями Мережковских (дуализм бытия и пр.). – В «Тяжелой душе» есть описание удивительного события, когда этот «Володя» выступил медиумом 3. Н-ны ещё при её жизни. В 1918 г. 8 ноября (а это её день рождения, приходящийся на праздник Архистратига Михаила) Гиппиус написала стихотворение «8», вложив особый смысл в данное число; в стихотворении остались пустыми две строчки.
Восемь слов в сердце горят,
Но сказать их не осмелюсь.
Есть черта – о ней молчат,
И нельзя переступить через.
А все-таки, ведь никто не поймет,
Что слова эти налиты кровью!
“………………………………………….
………………………………………….. ”
Уже в эмиграции 3. Н-на показала эти стихи Злобину, загадав загадку пробелов. И Злобин дописал стихотворение, словно автором и лирическим героем был он сам. Концовка выдержана в духе учения Мережковских (свобода – это «новое имя любви, совершенное откровение Божественного триединства»), – однако, думается, Злобин вложил в нее и свой собственный опыт:
Но свободою Бог зовет,
Что мы называем любовью.
Отправляясь от стихотворения «8», Злобин дерзает формулировать некие последние вещи о судьбе своей «Беатриче» – единственной возлюбленной, в действительности же духовной матери. «Восемь горящих в её сердце слов – как бы двоящийся в трепете пламени огненный крест, приносимая втайне двойная жертва – Бога за мир, и мира за пришествие Духа: да придет Царствие Твое»[249]: такой образ извлек из смысловых недр стихотворения «8» этот ученик Мережковских. Злобин демонизировал образ 3. Н-ны[250], но при этом несокрушимо верил в её конечное, в духе финала «Фауста» Гёте, спасение. Вот его фантазии по поводу её посмертия: «И когда налетела на неё идущая из глубины вечности буря смерти и обрушились силы ада, и она впервые оказалась лицом к лицу со снявшим маску врагом, то и помогавший ей в борьбе Архистратиг Михаил со своим воинством не спас бы её, если бы в эту минуту не было у неё в руках оружие непобедимое – Огненный Крест»[251]. Зинаида Гиппиус в его глазах – гениальная поэтесса-визионерка, творчески овладевшая великой мировой тайной, что и спасло его в вечности. Толкование Злобиным стихотворения Гиппиус «8» – это примечательнейший образец герменевтики Серебряного века, эпохи герменевтической по преимуществу: в нём с адекватностью толкуемому тексту слито небывалое дерзновение интерпретатора.
Связь Злобина с его «духовными родителями» сохранилась и после их кончины. Его поэтическому перу принадлежит как бы парная словесная икона – образ супругов в вечности. Жители предвоенного Парижа ежедневно могли встречать на улицах Колонель Боннэ и Ля Фонтэн, в аллеях Булонского леса странную пару: невысокий сухонький, с живыми, умными глазами старичок шёл под руку с пожилой стройной дамой – яркий макияж, на плечах рыжая лиса, к которой прикреплена какая-то невероятная роза… «Это большие русские писатели», – шептали друг другу парижане, почтительно сторонясь, чтобы уступить Мережковским дорогу. – И вот, картину, прекрасно знакомую ему самому, Злобин сделал основой словесного им памятника: ежедневный моцион стариков был перенесён в вечность. Приведу полностью стихотворение «Свиданье»[252], – «это лучшее, что когда-либо о них сказано»[253], – так оценил злобинский некролог Ю.П. Иваск.
Памяти Д. М. и 3. Г.
Они ничего не имели,