С другой стороны, проблема пола разработана в книге Мережковского в связи с Матерью Иисуса. Экзегет претендует на знание очень интимной стороны самосознания Господа, когда, истолковывая эпизод в Кане Галилейской, – Иисус тогда назвал Марию «женщиной» (Ин 2, 3–4), – он делает важную ремарку: «Не мог бы сказать Иисус земной матери: “Мать”, так же как земному отцу [! – Н. К]: “Отец”; мог – только Небесной Матери и Отцу Небесному» (с. 241). Таким образом, по Мережковскому, пол прообразовательно присутствует в Самом Боге, ибо Ипостась Святого Духа метафизически выступает как Небесная Мать Божественного Сына. – В целом, введение в сюжет романа об Иисусе Неизвестном женской линии служит цели объязычивания центрального образа. Если в «утаенном Евангелии» «рядом с Иисусом – Мария, рядом с Неизвестным – Неизвестная», то это «Евангелие» обретает совершенно нетрадиционные – остро-языческие кощунственные смыслы. «В древних таинствах воскрешает Озириса Изида, Диониса – Деметра-Персефона, Сына-Брата-Жениха воскрешает Мать-Сестра-Невеста»: такова универсальная формула историй «страдающих богов Атлантиды», под которую экзегет подводит и жизнь Иисуса. По Мережковскому, в этой последней присутствуют «две Марии – одна в начале жизни, другая – в конце; та родила – эта воскресит» (с. 325). Так у нас на глазах создается новый миф: Мария, принявшая поначалу, субботним утром, воскресшего Христа за садовника, услышавшая от Него: «Не прикасайся ко Мне…» – оказывается, при этом воскрешает Его! И здесь – использую грубоватое слово – гвоздь фантастической концепции, сокровенное ядро «романа» Мережковского об Иисусе Неизвестном и Марии Неизвестной.
Иисус Неизвестный – это объязыченный Иисус Евангелия: такова следующая черта героя данного романа. Он, для Мережковского, реальный Сын Божий (непонятно, правда, в каком смысле), вместе с тем возглавляет сонм вымышленных «богов Атлантиды», формально принадлежа к их же типу. Именно данное предположение позволяет экзегету кощунственно искажать традиционный Христов образ: «вчувствовать» в него декадентскую греховность, строить догадки о сексуальности, находить в учрежденном Христом культе оргийные – дионисийские черты и пр. При этом совершается не одно «расцерковление» Христа, но и ставится под вопрос вся Его жизнь, вплоть до Воскресения… – Одно из имен объязыченного Христа – это имя Великий Посвящённый, введенное в одноименной книге Эдуарда Шюре. Посвящение Иисуса совершилось при Его Крещении, суть коего – «второе Рождество», в чем и состоит «тайна всех дохристианских мистерий» (с. 174). В Крещении Господь родился «от воды и духа» (с. 175): в тот самый момент, когда серафимы сдвинули ось прецессии Земли, переместив ее из созвездия Овна в Рыб, в Иисуса вошел Христос. В качестве мистерии, согласно Мережковскому, Крещение восходит к Атлантиде, – это таинство потопное, атлантидное. Иоанн Креститель воспринял от ессеев – членов древнейшего тайного братства, еврейских пифагорейцев – свою миссию тайносовершителя, священная же память ессеев простиралась вплоть до времен потопа. Братство осознавало себя Ноевым ковчегом, где спасаются от скорого конца мира; и метафора Христовой Церкви как ковчега, корабля, на котором мы в безопасности странствуем по житейскому морю, – восходит к этим архаичнейшим реалиям…
«Другая тайна всех дохристианских таинств: посвящение – смерть» (с. 178) (церковное таинство Крещения также является мистической смертью «ветхого человека» в крещаемом, о чем, замечу от себя, прекрасно писал богослов русской эмиграции, протоиерей Александр Шмеман в книге «Водою и Духом»). Что же касается Иисусова крещения на Иордане, то Он, безгрешный, по Мережковскому, крестился «не для того, чтобы снять с Себя Свой грех, а чтобы принять на Себя – чужой, греховность всего мира» (с. 155)[624]. Как видно, в толковании Мережковским Господня крещения несториански-антропософские представления (вселение Христа в Иисуса) переплетены с церковными (взятие Им на Себя людского греха). Это толкование всерьез критиковать трудно, – никто не знает действительного существа иорданского события. – В контексте моей собственной оценки экзегезы Мережковского, его понимание Господня Крещения служит старой цели – объязычить Христа. Так или иначе, яркие главы о Крещении в книге 1932 г. не только подрывают веру в Богочеловека (которому ни к чему «посвящение»), но и делают еще более эклектичной христологию Мережковского. «Сын Божий», эволюционно высший человек, Бог ли, полубог ли типа легконогого Заратустры Ницше, – Иисус в этих главах выступает еще и как Посвященный в «атлантидное» таинство[625].
Раздел о Господнем крещении – это интереснейшая, по остроте ее сюжета, глава «романа» Мережковского. Как и всегда, за каноническими текстами экзегет хочет распознать «утаенное Евангелие» – сбросить с событий покров объективности, представив их в переживаниях участников – Иисуса и Иоанна. «Есть Иоанн Неизвестный, так же как есть Иисус Неизвестный, – здесь Мережковский особенно четко формулирует свою экзегетическую цель. – Оба невидимы, потому что закованы в ризы икон; надо расковать обоих; только увидев живые лица их, мы узнаем, что произошло между ними; заглянем, хотя бы издали, в тайну Крещения» (с. 151). Главное, конечно, здесь – это попытка Мережковского создать образ Крестителя. Экзегет считает его (как и дьявола, замечу!) двойником Иисуса: «Иисус и Иоанн – таинственная Двойня братьев-близнецов» (с. 146). При этом, как и всегда в случае двойничества, Иоанн, шокирующим образом, является «врагом» Иисуса (с. 145). Но почему врагом? Мережковский реконструирует историю их отношений следующим образом. Вихрь страстей между Иоанном и Иисусом был вызван опять-таки мессианской идеей, которой жил весь иудейский народ и которой прямо-таки горел сын священника Захарии Иоанн. Он бежал в пустыню ради мистического искания Мессии, но великой проблемой для него сделалось поверить, как в Мессию, в своего родственника Иисуса. «Он или не он?»: таково страшное раздвоение всего существа Иоанна, которое он не победил даже перед смертью, будучи заключен Иродом в темницу. Как видно, «Иоанн Неизвестный» – очень типичный для Мережковского, трагически раздвоенный персонаж, чья судьба, в ослабленной мере, повторяет судьбу Иисуса.
Не могу не удержаться, чтобы не привести портрет Крестителя, которым Мережковский хочет заслонить икону – традиционного Ангела пустыни. Экзегет смотрит на Иоанна глазами современников последнего: люди «испугались: что это вышло к ним из проклятой Богом пустыни – раскаленной геенской печи? Какое страшилище? Только на одну треть человек, а на две – невиданный зверь: полу-лев, полу-кузнечик. Весь волосат, космат, как лев; длинные, на теле, волосы спутались с шерстью звериного меха, и лицо волосатое, как спутанный куст, где сверкают два раскаленных угля – глаза. Ест саранчу, и сам похож на нее: солнцем и солью пустыни изъедены, худы, хрупки тонкие, длинные, насекомоподобные члены, как у огромного, пыльно-серого аравийского кузнечика; и голос, как у него, трещащий, подобно пламени степного пожара в сухом можжевельнике» (с. 147). Проповедь аскета была такой силы, что «вся земля поднялась, от Иудеи до Галилеи; узнала, что пришел Илия, предтеча Мессии» (там же). Вот обстановка встречи двух «братьев» на Иордане.
Событие Господня Крещения представлено Мережковским, действительно, в качестве экзистенциальной встречи. Оба участника ждали ее двадцать лет – в молчании, как «две неподвижных на тетиве натянутых луков, в одну цель устремленных стрелы». Иоанн, помня общее с Иисусом их детство, осененное веянием Благовещения, «все эти двадцать лет только о Нем и думает, только Им и мучается, искушается, только и борется с Ним за Христа. <…> “Может ли быть из Назарета что доброе? Нет, только не Он <…>”», убеждает себя сын Захарии. И весть «Идёт!», по истечении двадцатилетнего срока, пришла как бы извне, хотя и прозвучала в недрах души Иоанна.
Сама встреча на Иордане длилась всего один молнийный миг, когда, взглянув в лицо скромного Паломника, приблизившегося к нему для принятия крещения, Иоанн признал в Нем Мессию: «Два взора скрестились-две молнии; две стрелы попали в цель: “Ты?” – “Я”» (с. 154). Паломник, выйдя из воды, исчез в толпе, – «но все почувствовали: Он» (там же). Сцена эта представлена кинематографически зримо, настроение всех субъектов, ее участников, Мережковским, действительно, глубоко прочувствовано. С экзистенциально-личностной стороны, суть Крещения состояла в следующем: в «молнийный миг» Иисус осознал Себя в качестве Христа, Иоанн – приблизился к этому пониманию. И оба, в молчании, поняли друг друга, хотя главного между ними сказано не было. «Апокриф» о Крещении не упоминает ни о сошествии на Иисуса Духа в виде голубя, ни об Отчем гласе с небес: все эти вещи трактуются в главе «Рыба – Голубь», раскрывающей «атлантидную» природу Крещения. Получается, что в истории («апокрифы» у Мережковского описывают исторический план) не было данных чудесных явлений, – согласно Мережковскому, это область мистерии. Мистерия, в связи с Крещением, означает не только реальность мира веры, но и собственно таинство. – Интересно у Мережковского осмыслен Иоаннов конец. Во-первых, Предтеча до смерти оставался при своих колебаниях и, не обратившись ко Христу, «в Царство не вошел». А во-вторых, страшный финал его ждал с неотвратимостью. «Кто убил Иоанна? Ирод? Нет, утреннюю звезду убивает восходящее солнце; Предтечу, Предходящего, убивает Пришедший» (с. 157): волю Ирода и руку палача, которая отсекла Иоанну голову, таинственно направил Иисус… Трактуя сцену Распятия, Мережковский использует греческий текст «очень древних» евангельских кодексов и так передает слова Иисуса на кресте: «За что Ты проклял Меня?» (вместо «оставил») (с. 593). Кажется, в обоих случаях экзегету хочется указать на неимоверную, нечеловеческую жестокость Высших сил, царствующих над миром.