– Мне трудно смотреть людям в глаза, – признаюсь я. – Даже родным. Слишком… не знаю. Как-то чересчур.
– О’кей. – Он какое-то время думает. – А как-нибудь еще общаться можешь? По мылу?
– Нет. – Я морщусь словно от боли и сглатываю. – Сейчас нет.
– Но записки-то пишешь.
– Да. Записки пишу.
На какое-то время повисает тишина, а потом на диване рядом со мной появляется бумажка. На ней всего одно слово:
«Привет».
Улыбнувшись, я беру ручку.
«Привет»,
Тоже пишу я и толкаю листок обратно. Через миг он снова рядом со мной, и мы так ведем беседу, на бумаге.
«Так проще, чем разговаривать?»
«Немного».
«Прости, что спросил про очки. Наступил на больную мозоль».
«Ничего».
«Но я помню твои глаза, видел их раньше».
«Раньше?»
«Я однажды заходил к Фрэнку. И заметил. Они голубые, да?»
Поверить не могу, что он обратил внимание, какого цвета у меня глаза. Я сама даже не помню, что мы виделись.
«Да. Хорошая память».
«Мне жаль, что тебе пришлось с этим всем столкнуться».
«Мне тоже».
«Но это не навсегда. Отсидишься в темноте, сколько нужно, а потом выйдешь».
Я смотрю на написанные им слова, несколько офигев. Он как будто знает, о чем говорит.
«Думаешь?»
«Моя тетя растит суперкрутой ревень в темном сарае. Всю зиму его держат в темноте и тепле и собирают при свечах – так он самый вкусный. Кстати, стоит целое состояние».
«Это что, выходит, я ревень?»
«Почему бы и нет? Ему нужно какое-то время побыть в темноте, может, и тебе тоже».
«Я РЕВЕНЬ?!»
Следует долгая пауза. Затем листок появляется прямо у меня под носом. Линус нарисовал стебель ревеня в темных очках. Я фыркаю от смеха, не сдержавшись.
– Ну, я пойду. – Он поднимается.
– Ладно. Рада была… это. Поболтать.
– И я. Ну, пока. Увидимся.
Я поднимаю руку, решительно не поворачивая к нему лицо, но отчаянно мечтая о том, чтобы я могла это сделать, я даже приказываю себе повернуться – но не поворачиваюсь.
Все говорят про «язык тела», как будто он у всех одинаковый. А на самом деле каждый разговаривает на собственном диалекте. Например, у меня сейчас отвернуться и напряженно уставиться в угол означает «ты мне нравишься». Я ведь не убежала и не заперлась в ванной.
Остается только надеяться, что Линус это понимает.
На нашей следующей встрече с доктором Сарой она просматривает то, что я уже сняла, что-то записывая. С нами сидит и мама – она время от времени ходит со мной – и без остановки комментирует:
– Я и не знаю, что я в тот день на себя надела… Доктор Сара, не подумайте, пожалуйста, что у нас на кухне всегда такой бардак… Одри, боже мой, зачем ты сняла компостную кучу… – пока доктор Сара вежливо не попросила ее заткнуться. Так что к концу она просто откинулась на спинку кресла и стала смотреть на меня с улыбкой.
– Мне понравилось. Скрытая камера из тебя хорошая, Одри. А теперь появляйся потихоньку и сама. Возьми у родственников интервью. Может, и у кого-нибудь из чужих. Выходи из своей зоны комфорта.
На слове «чужие» я сжимаюсь.
– Каких чужих?
– У кого захочешь. Например, у молочника. Или у кого-нибудь из старых школьных друзей, – говорит она небрежно, словно не зная, что «старые школьные друзья» для меня больное место. Их и изначально было-то не так много, а после отъезда из Стоукленда я вообще никого из них не видела.
Лучшей подругой была Натали. После того, как я уехала, она написала мне письмо, а ее мама прислала цветы, и еще я знаю, что они периодически звонят моей маме. А я отвечать не могу. Не могу ее видеть. Не представляю, чтобы встреча была возможна. Мама в некотором смысле винит Натали в случившемся, и от этого мне еще хуже. Точнее, она считает, что подруга «в ответе» за то, что «не отреагировала быстрее». А это несправедливо. Натали ни в чем не виновата.
Ну, то есть она могла бы что-нибудь сказать. Может, учителя тогда быстрее бы мне поверили. Но знаете что? Ее парализовал стресс. Теперь я это понимаю. Правда.
– Значит, ты согласна, Одри? – Доктор Сара умеет настаивать, пока ты не согласишься, и записывает все, словно домашнее задание, так что сделать вид, будто этого не было, невозможно.
– Постараюсь.
– Отлично! Одри, тебе просто необходимо расширять свои горизонты. Когда тревожное состояние затягивается надолго, человек склонен зацикливаться на самом себе. Я не обидеть тебя хочу, просто так обстоят дела. Ты считаешь, что все постоянно думают о тебе. Что тебя осуждают и обсуждают.
– Но обо мне правда разговаривают. – Я не упущу возможности показать, что она не права. – Мне Линус сказал.
Доктор Сара отвлекается от своих записей и переводит на меня свой приятный спокойный взгляд.
– Кто такой Линус?
– Мальчик. Друг моего брата.
Она возвращается к записям.
– Это он раньше заходил? Когда у тебя возникли сложности?
– Да. В смысле, он вообще нормальный. Мы поговорили.
Мое лицо розовеет. Доктор Сара замечает это, но не комментирует.
– У него такая же зависимость от компьютерных игр, как и у Фрэнка, – говорит мама. – Доктор Сара, что мне делать с сыном? Привести его к вам? Что считается нормой?
– Давайте сегодня сосредоточимся на Одри, – отвечает доктор Сара. – По поводу Фрэнка можете обратиться в любое другое время, если вам кажется, что в этом есть смысл. Одри, давай вернемся к тому, что беспокоит тебя. – И она улыбается мне, успешно игнорируя маму.
Я заметила, что мама рассердилась, и знаю, что в машине она примется критиковать доктора Сару. У них вообще странные отношения. Мама ее обожает, как и все мы, но, думаю, еще и обижается. По-моему, она втайне готовится к тому моменту, когда доктор Сара объявит: «Одри, разумеется, во всем виноваты твои родители».
Естественно, доктор Сара никогда такого не говорила. И не скажет.
– Одри, на самом деле да, – продолжает она, – вероятно, какое-то время о тебе будут говорить. Я уверена, что и мои пациенты меня обсуждают, и также уверена, что не всегда говорят хорошее. Но потом им эта тема наскучит, и они переключатся на другую. В это ты можешь поверить?
– Нет, – честно признаюсь я, и доктор Сара кивает.
– Чем больше ты сталкиваешься с внешним миром, тем лучше тебе будет удаваться приглушать эти тревоги. Ты увидишь, что они беспочвенны. Что все очень занятые и очень разные, и многие, как комары, подолгу об одном и том же думать не могут. Люди уже забыли о том, что произошло. С тех пор уже случилось пять других серьезных событий. Согласна?
Я неохотно пожимаю плечами.
– Тебе в это сложно поверить, поскольку ты застряла в своем мирке. Поэтому я и хочу, чтобы ты начала выходить из дома.
– Что? – От ужаса у меня вздергивается подбородок. – Куда?
– На главную улицу твоего городка.
– Нет. Не могу.
От одной только мысли об этом у меня грудь ходуном заходила, но доктор Сара не обращает на это внимания.
– Мы обсуждали такой метод терапии. Начать можно с очень короткой прогулки. На минуту-другую. Но постепенно выходить надо, Одри. В противном случае появляется риск, что ты действительно будешь вынуждена жить в заточении.
– Но… – Я сглатываю, даже говорить толком не в состоянии. – Но…
Перед глазами поплыли черные точки. В кабинете доктора Сары я всегда ощущала безопасность, но теперь она меня словно в огонь бросает.
– Да эти девочки могут оказаться где угодно, – возражает мама и хватает меня за руку, словно чтобы защитить. – А что, если она с ними столкнется? Две из них все еще учатся в нашем районе, знаете ли. Это просто возмутительно. Их должны были отправить подальше. И под словом «подальше» я подразумеваю действительно подальше.
– Я понимаю, что это сложно. – Внимание доктора Сары сосредоточено только на мне. – Я не предлагаю тебе идти одной. Но, Одри, я считаю, что уже пора. И уверена, ты сможешь. Назовем это «Проект “Старбакс”».
«Старбакс»? Она что, смеется?
К глазам подступили слезы. Пульс бешеный. В «Старбакс» я пойти не могу. Не могу.
– Одри, ты смелая сильная девочка, – говорит доктор Сара, словно читая мои мысли, и подает мне платочек. – Надо выходить за рамки привычного. Ты это можешь.
Нет, не могу.
На следующий день я пролежала в кровати двенадцать часов. От одной мысли о «Старбаксе» я скатываюсь по тоннелю страха в темную черную яму. Больно даже дышать. Я вздрагиваю от каждого громкого звука. Я даже глаза открыть не могу.
Мама приносит супа, садится на кровать и гладит меня по руке.
– Это было бы слишком рано, – говорит она, – слишком рано. Врачей иногда заносит. Выйдешь, когда придет время.
Когда придет время, задумываюсь я после ее ухода. Что это значит? Когда оно придет, время Одри? Пока мне рисуется очень медленный маятник. Его клонит то в одну сторону, то в другую. Но часы не тикают. Я не продвигаюсь вперед.
Прошло три дня, тьма рассеялась, я встала с кровати и затеяла спор с Фрэнком.
– Это были мои подушечки «Шреддис», я всегда их ем. И тебе это известно.