– Не смей говорить со мной об этом!
Ольге это даже понравилось. Это был хороший признак: не говори – значит, нет нужды. Почему она не подумала о том, что дочь прошла уже эту школу и мать припозднилась со своими поучениями? Но этого быть не могло! Где? Когда? С кем?
Сейчас Ольга была потрясена тем, что дочь, зная о приезде матери, сочла возможным таким образом ее встретить. Что ее просто вынесли за скобки как величину малосущественную, иначе как все объяснить? Ольга так и лежала в темноте, настолько оглушенная, что не было сил раздеться, умыться, внести из прихожей чемодан или там заорать благим матом и сдернуть этого когтистого сопляка, сдернуть так, чтоб он ударился затылком об пол (Ольга просто слышала этот звук хряснущего черепа). Ее оправдают. Манька несовершеннолетняя, а мать в аффекте.
Дочь вышла в уборную, шла теплая и сонная и увидела Ольгу, которую освещала полная луна.
– Ма, ты чего? – хрипло спросила Манька. – Ты же должна была завтра!
Ольга включила торшер. Как же хороша была дочь в этой своей молодой голости, стоит и светится, как Бог ее создал. Почему-то это смягчило Ольгу, и хотя мозг бунтовал, душа как бы шепнула ему: «Пусть. Это уже случилось».
– Он кто? – спросила Ольга.
– Сейчас, – ответила Манька и побежала все-таки сначала в уборную, громко поструилась, вернулась уже в материном халате и села напротив в кресло.
– Ты рухнула? – спросила она Ольгу, и в голосе ее были сердечие и сочувствие. – Бедняжечка… Я правда думала, что завтра. Хотела все-все убрать… Чем это у нас кислым пахнет? Хорошо было в Париже?
– Не возвращалась бы, – ответила Ольга, но почему-то вспомнила этого чертова араба с его сладким духом. Полезли в голову мысли о сравнительности запахов. «Я понимаю, – подумала Ольга. – Я боюсь с ней говорить про это. Хорошо бы мне пересидеть в кухне, чтоб парень собрался и сгинул. Я бы выкинула белье и все забыла».
– Это Вовка, – сказала Манька. – Ты его знаешь… Он ушел после восьмого… Сейчас зарабатывает нечестным трудом на откос от армии.
– Что значит нечестным? – спросила Ольга.
– Это я фигурально! Торгует чем Бог пошлет… Еще у него есть команда по дверям. Ставят металлические. Если не наберет денег на откос, уедет в Питер на время, чтоб потеряться… Там у него бабушка. Правда, она сбрендила на Ленине и может Вовку не понять. Но Чечня – аргумент, а Вовка все-таки внук. Он попридуряется перед ней… сходит на «Аврору» там или я не знаю куда? Мне его разбудить?
– Куда же ночью? – ответила Ольга. – Еще прибьют… Угрызайся потом.
– У него пистолет, – сказала Манька. – Но, конечно, пусть поспит.
И она спокойно так встала и ушла, и Ольга вдруг поняла, что как-то плавно, почти без толчков и вибраций въехала в новую для себя ситуацию.Она не задала дочери ни одного существенного вопроса. Хотя бы такого: любит ли она Вовку? И давно у нее с ним? И предохраняется ли она? Маня сбила ее с толку абсолютно спокойным поведением, и Ольга подумала: «Это же надо так! Случись такое со мной…» Она вспомнила, как пришла тогда, в свой шестнадцатый год, как закричала с порога дурным голосом, а мама, царство ей небесное, поняла все сразу, как будто ничего другого и не ожидала. Как звонила в милицию, а Ольга потом водила милиционеров к старой парковой эстраде и показывала место, будто здесь . Никто не уличил ее во лжи, а она так этого боялась. Потому что ложь ее была лучше, во сто крат лучше той правды, что с ней случилось. Эту правду со штабом и Юрием Петровичем надо было скрывать и скрывать, потому что это еще стыднее… «Почему стыднее? – уже сейчас подумала Ольга. – Почему? Потому… Я на самом деле не сопротивлялась. Я сама за ним пошла. Как шла за ним собирать металлолом, мести в субботник улицы, потрошить на овощной базе капусту, ну и лечь смогла, когда позвали». К горлу подступила тошнота, как тогда, когда она плела милиционерам про насильника. Мифический, он как бы освобождал ее от греха внутреннего, греха рабства и покорности… Счастливая Манька! Где бы она ни нашла этого немытого Вовку, она сама его нашла. Почему-то думалось, что в их детском романе водила Манька, а мальчишка просто собачка на веревочке. Хотя кто его знает? А могла бы спросить, могла…
К утру Ольга уснула, стянув со спинки дивана плед. Проснулась, когда дочь провожала идущего на цыпочках Вовку. Сквозь ресницы, чтоб они не увидели, что она не спит, обратила внимание, что парень оказался высок и строен, что у него красивые вьющиеся волосы и на боку правда болтался пистолет. Уходил он тихо, по-кошачьи, а дочь осторожно закрывала дверь. А чемоданы так и стояли нераскрытые в прихожей. С чего она взяла, что Манька перво-наперво кинется к ним? Она хорошо, со вкусом одевала дочь, но барахольщицей та не стала. В ней была кулибинская кровь, на которую Ольга злилась, а сейчас вдруг как бы увидела иначе, и ей понравилось, что она в этой своей части папина дочка.
Толчок, который произвела в жизни Ольги Маня, оказался все-таки посильнее, чем «Фауст» Гете! Во всяком случае, Илью Петровича из головы выдуло напрочь. Поэтому, когда он позвонил уже утром, Ольга не сразу сообразила, кто он есть. Понял ли это Илья Петрович, уловив в голосе Ольги заминку, неизвестно. Может, объяснил ее тем, что женщина укрощала звук телевизора или выключала чайник. Илья Петрович предлагал встретиться тотчас.
– Слышите, чем гремлю? У меня прекрасные квартирные ключи, – сказал он.
«Без обиняков, – подумала Ольга и запуталась в слове, не зная, куда поставить мысленное ударение. – Вот что значит пользоваться словами не из своей жизни».
– Имеется в виду, что я тут же срываюсь с места и бегу? – ответила она грубо, как из всех своих мужчин могла бы ответить только Кулибину.
– Именно это и имелось, – засмеялся Илья Петрович, игнорируя грубость, опять же как делал это Кулибин.
– Не выйдет, – ответила Ольга.
– Господь с вами! – закричал Илья Петрович. – И думать не думайте. Я сейчас же заеду за вами. Сейчас же! – И он бросил трубку.
Юная женщина Маня ушла в школу. Ольга только что сдернула с постели белье, стараясь на него не смотреть. От плохой ночи у нее болела голова, а от выпитых таблеток сохло во рту. В квартире было холодно, потому что она настежь открыла балконную дверь. Она сняла лак, и ногти у нее были синие и неживые. Конечно, можно будет просто не открыть дверь. Позвонит-позвонит – и уйдет. Можно будет не подходить к телефону, но телефон позвонил тут же; это был деловой, важный звонок – ей предлагали на паях купить крохотный магазинчик на Патриарших прудах, конечно, таких денег у нее нет, но можно взять ссуду… Звонили с явным натиском, а это был уже перебор для одного утра. Она хотела положить трубку, но на нее все давили и давили, а тут раздался звонок в дверь, она сказала, что подумает, и с деловым, озабоченным лицом пошла открывать дверь, готовая к труду и обороне. По дороге посмотрела в зеркало. Ничего хорошего. Ни-че-го. «Чем хуже, тем лучше», – подумала и впустила Илью Петровича. Тут без заблуждений… Он тоже увидел другую женщину, и хотя та, вчерашняя, была упакована так, что ничегошеньки интимного не просматривалось, а эта, сегодняшняя, была почти распахнута, и отсутствие лифчика было выражено откровенно, но это был тот самый случай, когда говорят: шел в комнату – попал в другую. Пережить такое разочарование в глазу мужчины было выше тех сил, которые износились этой ночью, но это была бы не Ольга, если бы у нее не было глубоко на случай войны спрятанного резерва.
Он ей на дух не был нужен, этот, будь он неладен, Илья Петрович, но снести такой взгляд и учуять его мысль про то, что он зря как идиот ездил за ключами и униженно их клянчил, дело того не стоило, – вот этого Ольга оставить не могла.
– Проходите, – сказала она, – я сейчас.В спальне она села на голый после санации матрац и стала быстренько собирать себя в кучку.
«Я напою его кофе, расскажу, что покупаю магазин. Факт эффектный, себя окажет… На этом основании, сами понимаете, мне, мол, не до ключей… Я вся в порыве энтузиазма другого свойства, так что отложим и прочее…»
Она соорудила на голове оранжевую чалму, спустив на лоб завиток, надела брюки и широченный блузон, лицо смазала кремом до той степени блеска, чтобы было видно – да, это крем, он знак полного доверия к гостю. Даже, можно сказать, знак интимности. Французские карандашики – vive la France! – сделали тонкую графическую работу, но по мере готовности к роли деловой и уже с самого утра привлекательной женщины Илья Петрович все дальше и дальше перемещался в мыслях Ольги в стан не по рангу берущих, в стан тех быстрых хлопотунов, от которых суеты и тяжести куда больше, чем даже разового удовольствия.
В свою очередь, надо думать, и Илья Петрович делал свои прикидки на разные повороты этой истории. Во-первых, он отметил неоткрытые и стоящие на входе чемоданы. Его мадам ночью распатронила его старенький тряпочный чемоданишко еще до того, как он снял пальтецо.
Опять же… Лежит на диване скомканный плед и плюшевая подушка с вогнутым внутрь углом. Кто-то здесь спал без простыни? Без наволочки? И такой блистательно яркий на толстом слое пыли паркета босой мужской след.
Тут два варианта, думал Илья Петрович. Или у дамы кто-то уже побывал – тогда, конечно, он с ключами тут полный придурок. Или дочка дамы уже вполне взрослая давалка, и это ее доброму молодцу пришлось рвать когти по паркету. Пылищи-то в квартире, пылищи! Хотя, с другой стороны, сразу понятно, что это пыль временная, что, как правило, пыль тут гоняют мокрой тряпкой. Гоняет дама. Не дочь. На стене фотография девочки лет семи. Это могло быть снято и год тому, и десять.
Ольга вышла, и мысли Ильи Петровича провисли.
– Извините, – сказала Ольга, – моя свинюшка запустила квартиру, и ей еще предстоит узнать, что я об этом думаю. Идемте пить кофе, раз уж вы пришли. У меня через час деловая встреча.
Они вошли в кухню. Раковина горбилась немытой посудой, стол был липким от многажды пролитого на него всего льющегося и протекающего. Ольга ругнулась вполне выразительно, без скидки на присутствие гостя,