Объяснять все это парижанину нет нужды, а самому себе или иным приезжим – едва ли возможно. Даже проведя в этих самых кафе многие часы – за бокалом вина или за едой, за деловыми встречами, тоскливыми мечтаниями, разговаривая с французами или соотечественниками, любимой спутницей или случайным знакомым, вспоминая и размышляя о них, стараясь объяснить себе и другим (не знаю, что легче!) секрет их обаяния, – начинаешь испытывать растерянность. Это одна из величайших тайн Франции, и особенно Парижа. Я говорю это с абсолютной серьезностью и своего рода озабоченностью. Передо мной множество вполне суровых тайн, но эта – одна из самых неразрешимых.
Кафе кружат голову.
Особенно ежели нет снега и дождя и всюду появляются эти восхитительные столики, guéridons, которые выносят на тротуары при малейшем дуновении теплых и влажных ветерков, напоминающих, что лето еще не ушло или что уже пахнет весной. Это прелестно, это – Париж, это счастливый праздник кафе, но это еще не потайная его магия. Столики на улицах и люди за ними едва ли не одинаковы повсюду в Париже – от «снобинарского» «Дё Маго» на Сен-Жермен или пышного «Кафе де ла Пэ» у Оперб до крохотного и непривычно дешевого для Парижа кабачка в Менильмонтане. Речь, конечно, не о ценах и публике, тем паче не о нарядах – тут-то есть что сравнивать, но о единой для всего Парижа атмосфере веселой неги и простодушной радости. Это авансцена, на которой можно остаться и довольствоваться блистательным прологом. И не надо думать, что это «не Париж», а, мол, туристическая витрина. В Париже – все решительно Париж, и скепсис иностранца, презрительно роняющего по поводу прелестей Монмартра или Латинского квартала: «Это для туристов!», свидетельствует лишь о том, как легко и даже охотно пугливая истина прячется от расхожих суждений.
Понимать, как известно, можно только любя. А любить – понимая. Касательно кафе – это труднейшая наука: слишком много ловушек, обещающих слишком простые разгадки.
Здесь Прокопио Деи Кольтелли основал в 1686 году самое старое кафе в мире и самый прославленный центр литературной и философской жизни. В XVIII и XIX веках его посещали Лафонтен, Вольтер, энциклопедисты, Бенджамин Франклин, Дантон, Марат, Робеспьер, Наполеон Бонапарт, Бальзак, Виктор Гюго, Гамбетта, Верлен и Анатоль Франс.
Это надпись на мемориальной доске у входа в знаменитый ресторан в доме 13 по улице de l’Ancienne-Comédie (Старой Комедии) около Сен-Жермен-де-Пре.
В XIX столетии кафе – и весьма часто – являли собой вовсе не те уютные заведения, которые существуют в Париже ныне. Огромные залы, столы для бильярда, высокие зеркала, колонны, разделяющие помещения, гул голосов… Здесь дамы по-прежнему были редкими гостьями, а мужчины сидели, не снимая шляп и цилиндров. Домино, бильбоке[23], бильярд. «Гентский бульвар и „Кафе де Пари“» – так определяет в 1838 году «фешенебельный Париж» виконт де Морсер, один из персонажей романа Дюма «Граф Монте-Кристо» (Гентским назывался в ту пору отрезок Итальянского бульвара, который в годы Реставрации получил название в честь города, где жил в изгнании будущий Людовик XVIII). На бульварах, кроме знаменитого Храма Элегантности – «Кафе де Пари», были и другие прославленные заведения: кафе «Кардинал», «Гран-Балкон», «Арди», великолепное «Мезон Доре» на углу улицы Лаффит, знаменитое «Кафе Риш» (позднее ресторан) на углу улицы Лепелетье, «Кафе дез Англе», прославленное своим мороженым кафе «Тортони» на углу улицы Тэтбу; там был проход к оперному театру, бывшему до постройки знаменитого здания Гарнье центром музыкальной и светской жизни Парижа. И рядом бульвар Капуцинок, «Американское кафе», «Гран-кафе», «Неаполитанское кафе».
Теперь все ходят едва ли не всюду, но далеко не просто иностранцу разобраться в скрытых кодах, что таятся за этими словами: «кафе» (café), «брассри» (brasserie), «табачная лавка» (bureau de tabac) и, наконец, «restaurant».
Тем более что многие заведения включают в свое название слово «brasserie», вовсе не будучи ими. Строго говоря, brasserie – это место, где пьют пиво (от brassage – пивоварение), но название это многозначное и лукавое. Рассказывают, пиво вошло в широкий обиход после наполеоновских походов и что после Всемирной выставки 1867 года с ним соперничал лишь абсент, привезенный во Францию из алжирских походов. Так или иначе, во множестве появились brasseries к концу XIX века. Когда-то они действительно были пивными, но мало-помалу превратились в некий гибрид кафе и ресторана, чем и остались. Лукавство же в том, что скромное понятие «brasserie» оставили себе для вящего демократического шика заведения, ставшие теперь модными и дорогими: «Липп» – один из самых фешенебельных ресторанов на бульваре Сен-Жермен, пышный ресторан «Гран-Кольбер» между Пале-Руаялем и площадью Виктуар, превосходное «Терминюс Нор» напротив Северного вокзала, прославленное своим буайабесом (густой суп из нескольких сортов рыбы), и многие другие называются по традиции «brasseries». Такие заведения, конечно, совершенно не напоминают ни стилем, ни меню, ни ценой сотни обычных парижских брассри. Но в них своя особая дорогая простота, демократизированный шик, что-то совершенно свое, чего не найдешь в обычных ресторанах.
Для иностранца в диковинку и совершенно естественное во Франции учреждение bureau de tabac – табачная лавка – с непременной своей геральдикой – красной сигарой. Прежде сигара была похожа на настоящую, теперь она чаще всего заменена вполне условным, но все равно узнаваемым красным ромбом (правда, приходилось слышать, что это изображение не сигары, а морковки, которой раньше перекладывали табак, чтобы он не отсыревал!). Узкое помещение, непременная витрина с трубками и зажигалками, маленький прилавок, мозаика сигаретных пачек за спиной продавца; помимо главного товара – лотерейные билеты, билеты на метро и автобус, почтовые марки, телефонные карточки. Кроме кино, это единственное место, где в Париже случаются очереди. И хотя бывают – редко – вполне «автономные» табачные лавочки, обычно же bureau de tabac еще и крошечное – всегда недорогое – кафе. Конечно, после запрета курения в кафе табачные лавочки оказались «в тени» (что за табачная лавка, в которой нельзя курить!), но все же это важнейшая часть парижской жизни[24].
Вот кафе и bureau de tabac: одно из многих. На не слишком известной приезжим улице Дагер, что между площадью Данфер-Рошро и авеню Мэн, неподалеку от кладбища Монпарнас.
Заведение носит лукавое название «Le Naguère» (буквально «некогда, недавно»), которое вступает в некие «аллитеративные» отношения с названием самой улицы: Дагер – Нагер. Случайность, расчет, продуманная игра – не знает никто. Традиционная красная сигара (морковка?) с надписью «Tabac», обшивка темного дерева вокруг дверей из цельного оргстекла – обычное в Париже смешение времен, но внутри – нечто вполне вечное и не поддающееся рациональному восприятию. В кафе больше не курят, сожалеть об этом невозможно, но с этим ушла и эпоха, затуманенная вечным дымком сигарет над стойкой.
Сюда можно прийти «в поисках утраченного времени», но, кажется, при желании здесь (как и во множестве других кафе) нетрудно и упразднить время вовсе. В таких местах сохраняется и живет нечто невидимое и несомненное, независимое от смены мебели или картинок на стене. Уходят или умирают президенты, вздрагивает мир, рушатся империи и режимы, вкусы, кажется, не те, что прежде. Да что режимы – здесь даже мода и та не властна.
Может быть, дело в том, что уже целые поколения французов ощущают себя в кафе столь же естественно, как и дома. Люди здесь – как нигде – у себя (chez-soi). Сколько мне известно, ни на одном языке так не скажешь.
Разумеется, все, что я думаю, вспоминаю, пишу – в большой степени миф, мнимость, причуды мечтательной памяти. Но согласитесь, некий маленький мир, способный создавать в сознании подобные сюжеты и картины, – куда более драгоценное и вечное явление, нежели реальная «картинка из жизни», столь же достоверная, сколь и пустая.
А здесь – медлительный, усталый от жизни и вместе с тем бесконечно ею довольный Гаспар, пес неопределенной породы и горделивой осанки. Всеобщий любимец? Нет, это избитая, пустая метафора. Его не то чтобы любят. К нему испытывают почтение и, кажется мне, ласковую признательность, что он тут, что он воплощает неколебимость маленького участка вечности в суетной уходящей жизни. Чудится, люди боятся, что его может не быть. Талисман? Genius loci (дух, гений места) или, как говорят французы, esprit follet (нечто вроде домового?). Входящие оглядываются, негромко зовут: «Гаспар?» – словно опасаясь не застать его «дома».
Гаспар – дома.
Впрочем, однажды он нас не встретил. С замиранием сердца (Гаспар далеко не молод) я спросил, как Гаспар. «Где-то болтается», – ответили мне с суровой нежностью. А еще через год или два после первого знакомства патрон сказал, что Гаспар умер. «Ушел, спрятался, чтобы умереть, как все зверье, в одиночестве». Патрон говорил улыбаясь: о событиях грустных французы часто говорят с улыбкой. Чтобы не навязывать собеседнику свою печаль, не обязывать его к сочувственным словам… Это качество вызывает у человека из России – во всяком случае, у меня – легкое удивление и глубочайшее уважение. Как мы любим обременять всех вокруг своими заботами, серьезным горем, ничтожными огорчениями! Во французском стремлении сохранять улыбку (пусть только для чужих!) в печали – глубочайший такт и уважение к тем, кто рядом.
Как и многие кафе, «Нагер» – на перекрестке, стало быть – два зала под углом друг к другу. С краю – застекленный табачный прилавок, к нему подходят ненадолго. «Bonjour!» – «Monsieur?» – «Un paquet de „Gitanes“ (des „Galuches“, des „Goldos“)» – «Merci». – «Merci». «Bonjour, Madame?» – «Un carnet…» – «Merci». – «Merci а vous». – «Bonne journée». – «Bonne journée а vous». – «Merci»…