Часть канала – от улицы Фобур-дю-Тампль – в шестидесятые годы XIX века спрятали под землю, и только за площадью Бастилии вода снова открывается взгляду и канал соединяется с Сеной.
Станция метро «Бастилия» («Bastille») – над водой: за одной, прозрачной стеною виден водоем у Сены (Порт-де-л’Арсеналь), а напротив над платформой – нечто вроде мозаики, где с нарочито-трагической, лютой серьезностью, а в сущности, очень смешно (как во франсовском «Острове пингвинов») изображены сцены Великой революции. И так, что сознание словно бы освобождается от гнета действительно трагических воспоминаний.
Там, где канал выходит вновь на поверхность – между Бастилией и Сеной, всегда просторно, светло, спокойно и безлюдно. Ведь именно там, на бульваре Бурдон (фактически это набережная канала) встретились Бувар и Пекюше, герои последнего саркастического и трагического и, к несчастью, незавершенного романа Флобера: «…бульвар Бурдон был совершенно пуст. <…> Показались двое прохожих. Один шел от Бастилии, другой – от Ботанического сада…» (Гюстав Флобер. Бувар и Пекюше).
Странные это места: здесь и в самом деле сплетаются времена, даже может показаться, один пейзаж просвечивает сквозь другой, как при «наплывах» в кино, что-то мерещится, что-то вспоминается, что-то настойчиво и материально пробивается в старый образ Парижа: и сохраненные на мостовой очертания грозной крепости, и легкая колонна, возносящая к небу Гения свободы, и громада Опера-Бастий, и шумная толпа тинейджеров на роликах, и кафе, кафе…
Вообще, реальный Париж куда больше того, о котором можно прочитать в самом серьезном путеводителе. Речь даже не о том, что называется «Большой Париж» или «Собственно Париж» и включает в себя бывшие пригороды – banlieues. Нет, я говорю о том городе, что ограничен двадцатью округами, по которому ходят обычные автобусы, о городе первой и второй «транспортной зоны», – словом, о старом Париже.
Повсюду возникают нежданные сооружения, вокруг них вырастают то случайно, то согласно продуманному плану некие пространства «нового парижского оживления», и парижане радостно устремляются туда в ожидании новизны, но непременно преисполненные скепсиса. Пале-Омниспор (Palais Omnisports – Дворец всех видов спорта) и разбитый рядом парк на набережной Берси, напротив Библиотеки Миттерана, стал новым центром притяжения, сюда приезжают охотно: здесь пусть искусственный, но с сохранением неких парижских старых интонаций уголок – ресторанчики, лавки, кафе не то чтобы стилизованы под старину, но подчинены ее неписаным законам, былое не навязывает свое присутствие, но обозначает его, стало быть, отважный Париж еще раз одержал маленькую победу.
Тем более совсем неподалеку не слишком веселая, но пленительная своей странной «окраинной величавостью» площадь Насьон (бывшая Тронная), которой заканчивается улица Фобур-Сент-Антуан с ее двумя торжественными колоннами и нестоличным печальным простором, и совсем странная, из романов о Мегрэ, улица Пикпюс, – словом, если и не старинный, то старый, привычный Париж.
Париж вряд ли кто-нибудь может узнать вполне. Иной раз в скверную погоду или не в силах более ходить пешком мы садимся в автобус неведомого еще маршрута и едем до самого terminus, до конца. За редким исключением конец маршрута довольно скучное место, из которого немедленно хочется уехать в милый и прекрасный «настоящий» Париж.
Но в ожидании следующего автобуса непременно начинается невольный диалог с неведомым и, казалось бы, безликим и угрюмым местом. И он, этот диалог, оказывается если и не слишком увлекательным, то поучительным, и странные эти окраины навсегда остаются в памяти.
Один раз поздним мартовским вечером автобус № 42 доехал до terminus близ парка Ситроен. Из автобусного репродуктора прозвучали ритуальные слова: «Конечная станция, все пассажиры приглашаются к выходу». Жилых домов, тем более кафе или магазинов не было вовсе, вокруг застыли тускло, но эффектно и торжественно подсвеченные безмолвные, уходящие в туманное небо бесконечно высокие дома: офисы, учреждения, страховые компании – неведомо что, кипящее днем и совершенно омертвелое ночью. Все это было призрачно, мрачно, но необыкновенно красиво и торжественно: открылся Париж, отчасти, вероятно, напоминающий Дефанс, но странно оторванный от города, незнакомый, великолепный.
Другой terminus – 39-го автобуса – оказался в Исси-Валь-де-Сен, на краю пятнадцатого округа. Был конец осеннего воскресного дня, большие дома, безликие, но респектабельные и, несомненно, дорогие и удобные, стояли вдоль широких прямых проспектов. Редкие магазины и совсем уже редкие кафе были по случаю выходного закрыты. В Париже по воскресеньям закрытое кафе не редкость, но ни одного открытого – сенсация. Город показался мертвым – несправедливо, конечно, люди живут как хотят, и, судя по спокойным лицам, одежде, дорогим машинам, ухоженным скверам, живут комфортабельно и в достатке. И это тоже – Париж, самый натуральный Париж, естественная и привычная обитель многих горожан. И не понять старый город, не зная новых его окраин: малость и значение древнего центра ощутить можно именно здесь, рядом с конечной остановкой автобуса, в новом, удобном, богатом – тоже Париже.
Дальние районы или кварталы Парижа, каким в свое время был и канал Сен-Мартен, чаще всего в прошлом городки или пригороды, banlieues, где прежде был свой центр: церковь, ратуша, главная площадь. Эхо тех времен угадывается, когда на перекрестке скучных, пустынных, почти безликих, почти «непарижских» улиц вдруг замелькают разноцветные тенты кафе и ресторанов, зеркально блеснут небольшие, но неожиданно богатые и очень дорогие магазины. Состоятельные люди, «буржуа», как часто говорят в Париже, рантье, издавна здесь селившиеся, любят свои неподалеку от дома расположенные давно знакомые фешенебельные рестораны, и покупки делают поблизости, и аперитивы пьют в привычных местах. Chez-soi.
Сен-Мартен, пожалуй, лишен этих качеств былого предместья, он при всей своей недавней, да и не изжитой еще провинциальной брутальности сохранил мрачный шик подлинного Парижа – Парижа апашей, клошаров, проституток (хотя здесь их встретить труднее, чем в иных местах), бродяг.
Но этот «мрачный шик» отчасти все же порождение нашего знания и литературных ассоциаций. Странные и мрачные фигуры здесь действительно не редкость, но и повсюду в Париже их немало. Однако главное – редкое и единственное сочетание урбанистической суровости железных высоких мостов для пешеходов, разводных переездов, по которым пересекают канал машины, шлюзов с их старинными таинственными механизмами и этой совершенно особенной, сумрачно-зеленоватой, тускло-блестящей воды, то совершенно неподвижной, то пенистой, густой и тяжелой, когда она гулко падает в шлюз, ожидающий очередное судно, баржу или прогулочный кораблик «бато-муш».
Старые деревья нависают над водой канала, погружая его в вечные и несколько романтические сумерки, вдоль воды по низкому берегу бредут редкие фланеры, а машины на проезжей части, словно они из другой, поспешной обыденной жизни, с обычной быстротою проносятся мимо. Порой можно поверить, что здесь навсегда поселилась тревожная печаль.
На солнце (стоит ему пригреть, хоть в декабре, и лето вспыхивает на несколько мгновений) набережные канала обретают сонную безмятежность, тишина повисает над ними, нагретый металл мостов, ограждения, шлюзы, потеплевшая вдруг неподвижная вода погружаются в сиесту, дремлют над своими бокалами, рюмками и чашками задумчивые завсегдатаи пока еще дешевых, очень старых кафе, Сен-Мартен нежится, дремлет, жизнь с удовольствием останавливается, даже машин словно бы делается меньше, даже кораблик, названный «Арлетти» в честь игравшей в фильме «Отель дю Нор» актрисы, кажется навсегда остановившимся в шлюзе.
На канале чаще, чем в других местах, встречаешь странных людей, чудаков, которыми богат Париж. Именно здесь милый, нескладный молодой человек, прогуливавший забавного пса, в ответ на наши улыбки улыбнулся с непритворной радостью и сказал: «Правда мы похожи, он такой же смешной, как я!»
Сколько достоинства в том, кто может сам над собой смеяться и быть счастливым!
А дождь, или сумерки, или холодный ветер, что сметает сухие листья с тротуаров и хлопает калитками, ставнями, рябит тяжелую зеленую воду, гудит в конструкциях железных мостов, – это все мгновенно делает набережные канала пустыми и зловещими, хочется свернуть в боковую улицу, в обычный, мигающий теплыми огнями город, не замечающий ни ветра, ни дождя, ни даже самой темноты…
«Comment ne pas perdre la tête…»[90]
Сегодня бал достойных людей.
У Парижа, конечно же, не только своя палитра, не только свой цвет, но и свой голос. Сегодня бы сказали: «soundtrack» – звуковая дорожка. Музыка – ее важнейшая составляющая, важнейшая, но не самая заметная. Есть пища для всех пяти чувств.
В Париже давно уже не слышно автомобильных клаксонов, только иногда в мучительных пробках нервные водители начинают сигналить, даже переругиваться, но изящество галльских оборотов вкупе с самим звуком языка Буало и Мериме русское ухо не режет. «Приведи ко мне свою мамашу, чтобы я тебя переделал!» – кричал один таксист другому. Для России это почти Версаль…
Липкий шелест шин, приглушенный гул моторов, резкий, тревожный треск опасно быстрых мотоциклов и мотороллеров, грохот роликовых коньков по асфальту тротуаров, тоскливый звук тревоги – сирены полицейских машин, пожарных автомобилей или лощеных мрачноватых фургонов с гербами полицейских отрядов особого назначения CRS (Companies républicaines de sécurité). Эти сирены часто раздаются и ночами: не так уж спокоен город Париж, да и охраняют его настойчиво, внимательно, скрупулезно.
Парижский полицейский, будь то обычный ажан или налитый мускулами слегка угрюмый «сэ-эр-эс», всегда глянцево выбритый, в свежей униформе, блестящих ботинках, с гербом Парижа на рукаве, встречает (не всегда, разумеется; Париж – не волшебная сказка) взгляд прохожего с улыбкой, а на пустой улице или в поздний час на безлюдной набережной еще и любезным «добрый вечер!», и за этой улыбкой не просто парижская традиция, но еще и безмолвная поддержка: «мы здесь». Почти все они рядовые, скромные нашивки сержантов редки, а увидеть полицейского в форме с лейтенантским серебряным галуном – большая редкость. Капитан с тремя шевронами – это очень большая редкость и очень большой начальник. Выше и задумываться страшно.