Здравствуйте…
Здравствуй, Тонечка.
Синяк вытекает из-под темных очков, а все равно красавица – трудно убить красоту в восемнадцать лет. Вы не дадите нам денег? (Не давай!) Хлеба купить (не верь!), спасибо, я верну…
Не надо. Тоня!.. Постой, Тоня!..
Тонечка идет по двору, красивая, стройная, поруганная… семь богатырей, семь прекрасных усачей и тридцать витязей прекрасных… Тонечка оглядывается, что-то детское, позабытое мелькает во взмахе ее ладошки…
Догнать! Увести за руку – подальше от этого дома, мир так велик, огромен, люди потеснятся, найдется место под грибком для тоненькой девочки… мышка, мышка, пусти меня под грибок, намокли перышки, устали крылышки… Куда же мы тебя пустим, Тонечка, тут места нет, иди себе, девочка, гибни, мы ничего не можем. Прости нас, обиженный персик.
Тонечка машет – это она прощается, но никто еще не знает об этом, и она не знает, что в последний раз трут ее ножки старые башмачки, – у нее есть планы, у нее есть надежды.
Ка-акие надежды?
Ну а вдруг! Она так красива, так молода… придет царевич из бабы-Тониной сказки, поцелует царевну в хрустальном гробу – и она оживет.
Не поцелует. Не оживет.
Лицо ее в гробу обезображено, накрыто тряпкой, скрыто от глаз людских. Смерть покрыта тайной, и никто не стремится приподнять ее полог, страшась этой тайны пуще, чем лица Тонечки.
Ольга хоронит племянницу, соседки во дворе накрывают столы: надо помянуть усопшую. Ксана, шатаясь от худобы и хмеля, просит:
– Дайте мне что-нибудь помягче, мне жевать нечем, Тонечка все зубы мне выбила.
Шумят, шумят тополя, поют колыбельную Тонечке, баю-баюшки-баю, баю Тонечку мою…
Кем проклят ты, дом? Где твои мужчины – сыновья, отцы, братья?..
Валик, где брат твой Авель, качавший твою колыбель?..
Дядя Леня, сними противогаз – что за дикие шутки? – ступай накажи Валика, почитай ему сказку с хорошим концом!
Не бойся, тетя Муза, ты вечна!
Дядя Федя, вернись, спаси Тонечку!
Не умирай, не уходи, Боря, брось магнитофон, вцепись в дочку!
Дядья, ну как там, в Канаде, не жмет?
Дядя Толя, куда ты? Твоего Мишу, круглого доброго Мишу, зарежут!
Не тронь шкатулочку, тетя Тоня, не открывай – там Смерть!
Ольга, смири гордыню, потеснись под грибком, спаси девочку!
…Двойной портрет на пленэре: мы сидим на дереве – два неспелых плода, нам по тринадцать лет, Ксана в синем пальто, две косы, красавица, достает из кармашка зеркальце…
Тетя Аня
Это маленькая история про Ирину историю, повествующую про историю Гали о некой тете Ане, подруги Галиной мамы.
– Подожди, я запуталась!
Еще пятнадцать минут назад в моей жизни не было ни Иры, ни Гали, ни Галиной мамы, ни тем более какой-то тети Ани, но вот вошла Ира – причем сразу, мощно, без предисловий (слушай, давай на «ты»!), а вместе с ней – и все остальные: вошли и расположились по-домашнему, причем Галина мама и тетя Аня с чашечками чая в руках, и сразу начинается история, потому что жизнь вообще состоит из историй. И Ира тоже состоит из историй, как малахитовая шкатулочка – из драгоценных камней с серебристым отливом.
История про Галю плывет легкой лодочкой среди бушующего моря голосов и звуков телестудии, она легко может погибнуть, но Ира опытным капитаном выводит суденышко под названием «Галя» в фарватер, и история продолжается, то есть Ира грамотно ведет свою партию – песню о Гале. Которую, в свою очередь, тоже перебивает внезапными вопросами:
– Бумага нужна?
– Какая бумага?
– Писчая.
О, бумага нужна.
– На. Прячь. Блокноты нужны?
Нужны.
– А скрепки?
Я люблю скрепки. Бумагу, скрепки, блокноты – у меня слабость к канцелярским товарам. И Ира одаривает меня излишками, то исчезая в недрах шкафов, то вновь выныривая со скрепками и с бесценной историей про Галю – история маленькая сама по себе, по жизни, но оказывается большой – и тоже по жизни.
Так, значит, Галя. О, э-эта Галя!.. Галя из очень интеллигентной семьи – настоящей, петербургской. Я обязательно познакомлю тебя с ней – влюбишься. Так вот, у Галиной мамы была знакомая – тетя Аня, и эта тетя Аня иногда заходила в гости к Галиной маме – сидели, пили чай и разговаривали. И звали девочку Галю: Галя, иди к нам! А Галя… Календари нужны? Бери. Бери, бери, у нас много. Так, значит, Галя, посиди с нами. А Гале очень нужно сидеть с ними, когда народ на улице играет в мяч и в прятки! И Галя: нет, мол, не могу, уроки надо делать. И шмыг на улицу. И так все время: иди к нам, Галя, а Гали и след простыл. Во, «Журнал для мужчин». Бери.
– Нет. Не нужен.
– Бери, – твердо говорит Ира.
– Да зачем он мне?
– Полистаешь.
Удачно пристроив журнал, Ира с головой ныряет в другой шкаф, бренча браслетами.
– Красиво…
– Хочешь такие же? – решительно говорит Ира.
И я чувствую, что они у меня будут – такие же браслеты. И все будет. Рядом с Ирой. Сверкающая и блестящая, она возвращает мне вкус к жизни. Теперь у меня все будет: браслеты, скрепки и бумага – я напишу на ней мужской рассказ.
Женщины время от времени мечтают писать мужские рассказы, а мужчины – женские, с деталями. Но мужчины не могут – им нечем: нет этого инструмента. Только один мужчина смог написать изумительный женский рассказ – серебряный, из Серебряного века, – там героиню при роковой встрече с соперницей страшно мучает мысль, что в прошлый раз она (героиня) была в той же шляпке и с той же черной лисой на плече. (Это очень тонко.) А потом звучат выстрелы.
– И что Галя? – вежливо напоминаю я, хотя, если честно, ну что мне до этой Гали и чаепитий ее мамы?..
А Галя – чудо. Умница, театровед – о театре знает все. Ей будет семьдесят, юбилей!.. Слушай, опять дождь!.. А знаешь что, давай вместе поедем в Грецию!..
– Давай. В Греции нет ноября.
– В смысле?
– Только в календаре.
Ирины глаза синеют – в них уже отражается Эгейское море, соленое, как слезы, – и я даже вижу в них ракушки и мидии…
– Так при чем тут тетя Аня? – Я возвращаю Иру в питерский ноябрь.
– Так в этом-то все и дело!.. – вспоминает, вернувшись, Ира. – Тетя Аня – как то самое яичко, которое оказалось не простое, а золотое, точнее, серебряное!.. Как потом Гале не хватило этих посиделок с тетей Аней!.. Как она сокрушалась о них впоследствии!.. Сколько драгоценных слов она пропустила!.. Фамилия-то у тети Ани была – Ахматова!..
…Мы стоим на остановке. Небо поливает Иру, город и меня – счастливую обладательницу скрепок, «Журнала для мужчин» и чудесной истории про Галю, и я уже люблю не известную мне еще вчера Иру, и в мыслях еду с ней в Грецию, и тут…
И тут пошла музыка. У хорошего режиссера здесь обязательно должна пойти музыка. (А Ира хороший режиссер.) И она пошла. Пошла, пошла… Откуда? Да кто ж знает… «В городе до-ождь…» И слезы тоже пошли – соленые, как море.
– Слушай, а давай вместе поедем к Гале! – вдруг говорит Ира. – Она живет на Крестовском.
– Давай… но…
– Ага, уроки надо делать.
И история Гали уже упирается в мою историю, в мою жизнь, меняя ее течение в сторону Крестовского острова.
И если это не счастье, так что же это – в ноябрь, под музыку и дождь, стоять на остановке, держа в руках мужской журнал, три пуда скрепок, тетю Аню (в уме) и Иру (в сердце), и мечтать о Греции, в которой никогда не бывает ноября.
Но и тети Ани тоже не бывает… Без ноября.
Четыре пышки
– Две пышки и чай, – сказал впереди мужчина, и буфетчица ответила:
– Двадцать два рубля.
Мужчина посчитал деньги и передумал:
– Тогда одну.
Буфетчица закатила глаза – с раздражением так закатила, как бы показывая, что нервы ее на пределе (а может, и в самом деле были на пределе), и, цапнув пышку, швырнула ее назад.
Нет, ну у каждого из нас может не оказаться с собой денег, правда? То есть с собой нет, а там, дома, где-нибудь, есть. Но почему-то было ясно, что там, дома, у него тоже нет. То есть стоял мужчина, который хотел есть, причем как минимум две пышки, но хватило на одну.
– А можно я вам куплю пышку? Ну пожалуйста? – вдруг сказала женщина, стоявшая сзади.
Мужчина дернулся. «Нет!» – грубо (почти грубо) крикнул он и, быстро схватив чай и пышку, пошел прочь.
Женщина возненавидела буфетчицу. «Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!» – крупно и ало было написано на ее лбу.
– Три пышки, – не глядя на буфетчицу, сказала она и полезла за кошельком.
– Восемнадцать рублей.
Она положила деньги, взяла тарелку и вдруг увидела, что на тарелке лежат четыре.
– Я сказала – три! – с ненавистью крикнула она, вернув тарелку назад.
– Я и дала три, – ответила буфетчица.
Женщина воззрилась на нее.
– Но здесь же четыре!
– Три, – спокойно сказала буфетчица.
Женщина посмотрела на пышки: раз, два, три, четыре…
– Четыре! – возмутилась она.
Но буфетчица ответила:
– Это считается три. – И вдруг заорала: – Все! Дальше! Очередь!..
Нет, эта женщина еще подискутировала бы с буфетчицей, потому что до четырех она считать умела, но грубый окрик заставил ее схватить эти четыре пышки и, отпрянув назад, застыть посреди зала с этими пышками и с мыслью: что бы все это значило?
И тут она увидела мужчину (о котором не забывала), уже съевшего свою пышку (а что там есть-то – мужчине?) и хлебавшего свой пустой чай, глядя в стенку. И поняла: это – его пышка. Буфетчица специально сунула ей эту лишнюю пышку, зная, что она отдаст ее ему. (То есть она подумала, что буфетчица так подумала.) И что-то сказало ей, что для успеха нужно не ласково и не жалостно, а именно грубо, на манер буфетчицы, подойти и заорать:
– Вот! Пышка! Это не моя пышка! Я три заказывала! Она дала четыре! Это ваша! Вам! И отстаньте от меня!
И быстренько броситься в конец зала, не будучи уверенной, что он не догонит ее и не даст этой пышкой по голове.
Но он не догнал и не дал – и она подумала, что это хороший знак; он даже не повернул головы, когда она сунула эту пышку, но что это было – согласие или гордость?