Прожил Аюп в темноте, в шахте, а под конец жизни совсем ослеп. Устав от темноты, старый Аюп позвал жену и попросил помочь ему уйти туда, где Свет, но жена сказала: побойся Бога, Аюп, ты прожил свою жизнь честно, достойно, а под конец хочешь все испортить?!
И Аюп послушался жену и свою жизнь не испортил, превозмог искушение и честно дождался Света.
Галя, любимая дочь Аюпа, росла девочкой разумной и справедливой. Аюп учил Галю: найдешь кусок хлеба – положи для птиц. Найдешь деньги – не радуйся: подумай о том, кто потерял их. Потеряла – не расстраивайся: значит, кому-то они были нужнее. Старших почитай! И Галя почитала, и впоследствии все бабушки на свете (а бабушки разные бывают!) могли из Гали вить веревки.
Галя выросла мудрецом. Жизни надо радоваться, говорил Аюп, и Галя радовалась. А расстраиваться глупо, и Галя не глупила. Как там в песне поется: «Красивая и смелая дорогу перешла», – ну и ладно, чего расстраиваться-то? Справедливо: раз красивая и смелая.
Галя только один раз всерьез расстроилась – и то в детском саду, когда дети сказали ей, что это не Дед Мороз, а Людмила Васильевна.
– Как Людмила Васильевна? – не поверила Галя.
– Да ты на ноги-то взгляни.
Галя глянула на ноги Деда Мороза и узрела родные боты Людмилы Васильевны. И печаль ее была темна.
А потом Галя выросла, и подруга позвала ее в Питер: обещала белые ночи, березовые рощи и несметное количество моряков – бери не хочу.
С моряками в Питере и вправду было хорошо, подруга не обманула, а вот с белыми ночами в апреле вышло не очень… И за березовыми рощами пришлось смотаться в Ольгино, где их сожрали комары, но впечатление опять-таки скрасили морячки, не сводившие глаз с Гали в электричке.
В Питере было холодно. «Колотун!» – ежась, говорил народ. Еще одно было родное слово – «бабай»: бабай да бабай! – взрослые пугали своих детей: «Вот сейчас бабай придет, в мешок заберет – а ну, ешь!»
А ведь что такое «бабай»? Дедушка! Просто дедушка. Милый татарский дедушка. Галин дедушка Равиль. Но Равиля никто не знал, и что такое «бабай», толком тоже никто не знал – так, черт какой-то, и Гале было обидно.
Потому что язык – это сознание нации, и язык сохранил слово и его негатив – еще с тех пор, когда орда бородатых бабаев заполонила Древнюю Русь и, скажем прямо, плохо себя зарекомендовала там. С тех пор много воды утекло, а слово осталось. Но Галя не желала отвечать за всю орду. С чего вдруг?
А «колотун» – это мороз. Видимо, татаро-монгольская орда мерзла на суровых русских морозах и кричала, жалуясь друг другу: «Колотун! Колотун!» Русичи запомнили. Точнее, язык запомнил, вобрал, так сказать, в себя, а бабаев – нет, бабаев потом выперли. Через триста лет. Вот и все.
Но есть еще Колотун Бабай – Дед Мороз по-татарски. Людмила Васильевна.
Привыкая зреть кругом славянские лица, Галя очень удивлялась, встречаясь в зеркале со своим и чувствуя себя черной вороной среди белых, а не каждому силы на это даны, и Галя клюнула на рекламу: «Исправляем восточный разрез глаз на европейский». Звали всех желающих, кому больше нечего делать, – и Галя двинула, решив придать своим раскосым очам более горизонтальное положение.
– А зачем тебе это надо? – спрашивали подруги.
– Надо, – отвечала Галя.
– А Кузе тоже сделаешь операцию?
– Кузе? Зачем? – удивлялась Галя, глядя на сына, потомка Батыя: он – совершенство.
В общем, Галя пошла. Неизвестно, что делали там с Галей и за что брали деньги, но только потом, глядя на Галю, хотелось спеть: «Каким ты бы-ыл, та-аким ты и остался-я!..»
Но Галя была довольна.
– Пусть только теперь кто-то скажет мне, что я – «татарская морда»!.. – говорила Галя.
Галя была агентом по продаже недвижимости. Как датская принцесса. Но Дания – это совсем другая страна, там сказка, здесь быль: другие герои и другие законы жанра. Жизнь без церемоний. И Галя не церемонилась, рубила с плеча: Галина прямота ошеломляла, обескураживала, ставила в тупик. Например, когда один из местных принцев позвонил Гале и сказал, что попал в аварию и остался без ног, Галя поинтересовалась:
– Так ты теперь низкого роста?
Что подумала, то и спросила, а что? Нельзя?
Значит, Галя была агентом. Так мы и познакомились. Так она вошла в мою жизнь – узором по краю.
Мы меняли квартиры, разменивали – это стержень, и он обрастал подробностями: встречами, словами, недоразумениями, веселыми карлсоновскими штанами Гали, звонками, чужими судьбами, которые входят в тебя, как в трамвай, и выходят время спустя. Потом стержень рассосался, как внутренний шов, остались подробности, которые держались друг за друга – цепко и крепко, обрастая новыми деталями, другими знакомыми и ссылками на первоисточник.
– Не понимаю, – рассуждает Галя. – А почему надо встречаться с бывшими мужьями и женами и хороводы водить?
– А что надо? Убивать друг друга? Мы же не в Азии. – И взглянув в азиатские очи Кульзян, я спохватываюсь: – Извини, конечно.
Но Галя пропускает мимо ушей, давно соотнося себя исключительно с Галей, а не с Кульзян.
– Вот в Европе…
– А при чем здесь Европа? – удивляется Галя. – Мы не Европа, мы совсем другая страна. В дом пускать бывших жен и мужей нельзя.
– Почему?
– Ну мало ли… костей набросают. – И Галя рассказала неприятную историю, как бывший свекор тайно разбросал в квартире Гали дохлые кости, и как Галя занемогла.
Я припомнила изящный ридикюль бывшей жены своего мужа, прикинула, могли ли там уместиться страшные останки, и расхохоталась.
– Ты зря смеешься, – возразила Галя. – Ой, смотри, Дед Мороз!
…И был Новый год, город готовился сызнова начать жизнь, захватив с собой пару-тройку иллюзий, и с такой легкой поклажей собирался в путь. А по улицам мотались Деды Морозы, Снегурочки – Галя глядела на них, ела яблоко и любила эту жизнь такой, какая она есть, – вместе с яблоком, Кузей, всей движимостью и недвижимостью…
– Красавица, узнаешь меня? – подмигнул Гале, пробегая мимо, Колотун Бабай.
– Узнаю-узнаю, – закивала Галя. – Ты – Людмила Васильевна!
Незнакомка
Все случилось в этой комнате, у камина с ангелочками, где, в общем-то, ничего не случилось. Просто все курили, болтали о том о сем, ни о чем – о привидениях, в частности, повадившихся посещать этот старый питерский дом, и о прочем изящном вздоре, – а потом вернулись в гостиную продолжать праздник, а она осталась в этой комнате навечно, как ангел на камине, потому что ее визави рассказывал ей какую-то длинную историю, случившуюся с его приятелем. Рассказывал он ее долго, подробно, она изнемогала, подозревая, что этой истории не будет конца.
Собственно, начал он ее рассказывать всем, но остальные, не дожидаясь бурного развития сюжета, тихо слиняли, а она вот застряла, кляня свою нерасторопность, и незаметно уйти теперь не предоставлялось никакой возможности. Смущал и тот факт, что по времени они оставались одни в этой комнате достаточно долго для двух незнакомых людей, чтобы это могло показаться со стороны несколько неприличным…
Нет, если бы ее визави был толст, горбат и крив на оба глаза, все было бы гораздо пристойней. Но он был красив, строен, и портил его только этот длинный рассказ. Встать и уйти, прервав его, тоже было неприлично. Она металась душой между двух этих неприличий – какое выбрать? – пока кто-то опять не вернулся к камину, второй, третий: а, вы еще здесь? (Апропо: замечание неприличное!) Старик, а тебя жена потеряла.
Он вдруг опомнился, смолк на полуслове и метнулся в комнаты, что уж совсем выглядело ну просто крайне неприлично, – но она вздохнула с облегчением и уже спокойно закурила с тем, кто был толст, крив и небогат словами.
Вот и все, что было. Ангелы свидетели.
То есть ничего не было. Хоть убей, но она бы не вспомнила ни единого слова из длинного монолога ее бесславно сбежавшего визави, тем не менее…
Тем не менее этот затянувшийся тет-а-тет в полумраке каминной комнаты послужил впоследствии причиной для досаднейшего недоразумения, возникшего между ним и женой. Он страдал безвинно: ну что тут такого, он просто рассказывал одну историю.
Два часа?
Почему – два?
Два не два, но именно эта сцена с женой стала началом его странного романа с совершенно незнакомой ему женщиной, лицо которой он даже плохо помнил… Помнил почему-то только большой синий камень на пальце левой руки, сапфир, должно быть, мерцающий в неверном свете горящего камина, – вот и все. Только этот синий огонь да белые крылья прозрачной шали – да, да, вот шаль помнил, синий камень помнил, а женщину – нет, женщину он совершенно не помнил. Но жена (менее всего желая того!) акцентировала, сосредоточила, сфокусировала его внимание на незнакомке, заставила думать о ней, вспоминать, хотя – видит бог! – он совершенно не собирался этого делать.
Но тогда его поразило другое: допускалась сама возможность его романа с другой женщиной!..
Это ошеломило его, он был из породы однолюбов и, кстати сказать, молчунов, и его красноречие в тот вечер действительно могло показаться странным. Что это было? Какой стих на него нашел? Какой бес обуял? И не были ли те ангелочки на камине с рожками?
Так или иначе, но когда они вновь посетили тот ангельский дом…
К слову сказать, дом далеко не ангельский, а беспорядочный, безалаберный, построенный на стыке времен, мнений и вкусов – с множеством ниш и ступеней, уходящих во мрак теней, самое место прятаться привидениям! – дом, любивший гостей и блеск дорогого хлама, дом друзей их друзей, возникший случайно в их жизни и без особой причины на то.
Но жене нравился этот дом – нравились его предания, духи, нравилась невеста-призрак, все плутавшая, как уверяли очевидцы, в лабиринтах этого дома – в поисках утраченного, надо думать. Впрочем, он плохо слушал, вновь гостя́ в этом доме, он не был любителем холить чужие психозы, он был озабочен собственным: скованный тайной и непонятной близостью, возникшей в результате ревности его жены к незнакомой женщине, он так старательно обходил, миновал взглядом все пространства, где могла бы находиться белая шаль, что это также было замечено его наблюдательной женой, – и страдания его дома продолжились. То есть роман с женщиной, имени которой он даже не знал – не спросить же у жены! – шел уже бурно, когда они вдруг случайно встретились на пересечении улиц Гороховой и Большой Морской.