– Какие мозги? – не понял Симон.
– Его мозги. Мужика.
До Симона дошло. Потянуло к рвоте. Симон огляделся – люди стояли спокойно, никого не рвало. Привыкли? – страшно подумал Симон. И его вырвало.
– Ненормальный! – сказали рядом.
– Да пошли вы!.. – ответил Симон нормальным – ответил, правда, наутро, обращаясь к обоям. Чтобы он ответил вчера, надо было обидеть его позавчера: Симон был крепок национальным задним умом.
Плохо, плохо было Симону с нормальными. Какая-то хроническая неадекватность.
А ночью он снова катался в трамвае, и тихий голос ласково звал: Лиля, Лиля!..
Лиля? – удивился утром Симон. – Почему Лиля? И вспомнил.
Звали его Темой.
Маленький даун плакал, сидя на скамейке во дворике Дома малютки, и проходивший мимо Симон не выдержал:
– Он плачет!..
– Он все время плачет, – сказала няня.
– Почему?
– Болен, – ответила няня и, взяв малыша на руки, вдруг ласково позвала: – Ли-ля, Ли-ля!..
– Это девочка? – удивился Симон.
– Нет, это Тема.
– Почему же вы зовете его Лилей?
– Я не его зову – я зову его хорошее воспоминание, – ответила няня. – Он перестает плакать и всегда улыбается, когда мы говорим ему: Лиля, Лиля.
И малыш действительно перестал плакать, улыбнулся, прислушался.
– А кто это – Лиля?
– Воспитательница, она очень любила Тему, и он это помнит.
– А где она?
– Вышла замуж, уехала.
Симон поглядел на Тему. Какой-то сбой хромосом, и на свет явилось дитя, оплакивающее свою жизнь. И только имя утраченной Лили – воспоминание о счастье! – несло ему радость и утешение.
– Лиля, Лиля!..
Симон поглядел в окно. Состояние души совпало с состоянием природы, состояние природы – с музыкой, и музыка была права.
И Симон подумал, что даже не может вспомнить имени, чтобы позвать… Агат, Агат!.. Лиля, Лиля!.. Нет, не откликалось.
Может, поехать в Райск?.. – подумал Симон. Но нельзя дважды вступить в одну и ту же реку – чревато: можно вступить во что-то другое. Во что всегда вступает Симон, заглядевшись на небо. Да и потом – нужны деньги. А откуда у интеллигентного человека могут быть деньги?
Симон жил плохо. И это было хорошо. Потому что, если бы Симон жил хорошо, ему было бы еще хуже: быть счастливым недостойно, считал Симон. Если есть Тема и нет Лили. Если есть мозги на асфальте и нет за это вины.
Как и миллионы сограждан, Симон жил эмигрантом в своей отчизне, повернувшейся на переломе эпох к Симону задом, а к людоедам передом, и даже перчатка у Симона, как у эмигрантов Набокова, была всегда овдовевшая.
Нет, поначалу Симон тоже поволновался, повибрировал душой с обществом, поборолся за права и свободы – оказалось, что боролся за права людоедов, – и отошел в сторону. Открыл книгу и стал читать. «Дай руку, читатель!» – говорил Симону Набоков, и Симон протягивал ему свою белую нежную руку и уходил за ним прочь – туда, где весна, где Фиальта, где облако, озеро, башня…
Но жизнь готовила Симону утешительный приз.
И свалилось на Симона богатство: наследство от Греты. Не бог весть какое, но для человека с воображением – достаточно.
Симон всегда отличался остротой восприятия мира, но острота восприятия денег Симону была чужда. А тут он ее воспринял. И почувствовал во рту сладковатый привкус каштанов.
Париж! Конечно, Париж. «Париж, что скажешь, Париж? Париж, скажи, что я люблю».
А может, Брюгге? – мечтал Симон. Город-музей. Старина. Стык вечности и времени. Интересно.
– Лучше Греция! – помогала мечтать Симону Вера Петровна.
Может, и Греция… или – Амстердам?..
О, выбор – Симон понаслышке, из литературы, знал, что это большое искушение. И теперь Симон искушался.
Будучи человеком книжным и хорошо зная из классики о столкновении мечты и действительности, причем не в пользу первой, Симон видел эту жизнь как Пикассо: сразу с трех сторон – спереди, сбоку, с затылка. И мог предположить результаты. И Симону было страшно: «изменишь облик ты». Симон не боялся зря потратить деньги – он боялся утратить мечту. Ведь что такое жизнь? – утрата желаний.
Сначала пропадает желание есть песок. (Симон, выплюнь немедленно, тебе говорят!) Стоять по колено в луже и шлепать, шлепать по ней – красота-а (а почему нельзя? нет, ну вы хотя бы объясните!)… Есть снег и такие аппетитные сосульки (тоже нельзя? а что можно?). Потом пропало желание вырасти и безнаказанно съесть сто порций мороженого. На, Симон, ешь, уже можно, никто не скажет, что нельзя, чего стоишь, глупый?
Желаний не осталось почти. Разве что вспомнить то драгоценное имя и позвать: Изумру-уд! Топа-аз!.. (Нет, не то, не то: не откликалось.)
В конце концов Симон рассудил так: а зачем я поеду в Париж? Вдруг дождя не будет, засуха, каштанов неурожай, да мало ли. Пожалеешь, что не поехал в Амстердам.
В Амстердаме тоже все будет не так, это ж известно. Задерется подол, обнажится испод, и Симон прочтет неприличные слова. А неприличные слова он может прочесть и на стенах Северной Венеции, не выходя из подъезда.
В Брюгге поедешь – статистов не завезут, забастовка водителей, и Симона встретит мертвый, как латынь, город.
Кстати, о латыни!
И был у Симона друг.
Друг жил в Древнем Риме. Он эмигрировал туда бесповоротно и окончательно, как только страна сыграла в третий заход гимн Александрова – Михалкова, и обратно не возвращался. Древний Рим находился рядом, на 7-й линии, в доме с кариатидами, на третьем этаже: обшарпанная дверь, за дверью горы книг, за книгами Егор.
…Ах, как хорошо, когда совсем плохо, взять да позвонить Егору и спросить: что делаешь, Егор?
А он ответит:
– Гиппократа читаю.
Или:
– Высчитываю параллаксы звезд.
Вот такой Егор. Все деньги считают, а он – звезды.
Иногда Симону хотелось спросить: а как он такой сохранился? Что ел, что пил? – может, это важно? Симон знал, что временами ничего не ел и ничего не пил. Может, это важно?
Еще Егор изучает мертвые языки, которые никогда не умрут, пока на них кто-нибудь говорит (например, Егор). Пишет книги о канувших в Лету цивилизациях и подбирает на улице всех умирающих собак. Такое впечатление, что все бездомные собаки Васильевского острова нарочно идут умирать на глазах у Егора, ну просто караулят его.
Симон знал, что, когда будет совсем плохо, он тоже пойдет умирать на глазах у Егора: подберет. Как двух китайских бизнесменов.
Шли себе по улице бездомные китайцы, маленькие такие, худенькие, никому до них не было никакого дела, кроме Егора. Нет, Егор, быть может, тоже с удовольствием прошел бы мимо, но! Личная ответственность перед чужой бедой называется. Дар Божий. (Который очень смахивает на проклятие.)
И Егор привел китайцев к себе, оставил жить. Жили они год, потом ушли, заплатив, как водится, черной неблагодарностью. (Но не заплатив при этом по счетам за телефонные переговоры.) С тех пор Егор подбирает только собак.
Однажды Егор подарил Симону свой авторский «Звездный атлас» и сказал:
– Очень удобен в быту.
Вот так, варит Симон там, стирает, раз – и глянул в атлас: где там моя счастливая звезда, чай, погасла? Действительно очень удобно. В быту.
Блажен, кто верует. Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный Егор!..
Будь на то Симонова воля, он бы сегодня же всех блаженных причислил к лику святых. Как Ксению Петербургскую. А что? Егор Петербургский. Звучит. И все собаки, и звезды будут на его, Симоновой, стороне.
Егор никогда не видел Древнего Рима, но он его представлял. И современного Рима Егор тоже никогда не видел, но тоже его представлял. Егор жил представлениями, как и Симон.
Друг написал много книг о Древнем Риме, а Рима отродясь не видал – справедливо ли это? И Симон стал думать своей хорошей головой. И придумал.
Значит, жил Егор на соседней линии. Между линиями великий Петр мечтал, чтобы текла вода. Предполагалось, что Симон будет плыть к Егору в гондоле, как Сумка в Венеции, но жизнь распорядилась иначе, и Симон шагал по асфальту, с удовольствием предвкушая его, Егорову, радость.
– Хочешь в Рим? – с порога спросил Симон.
– Нет, – с порога ответил друг.
Симон опешил:
– Как – нет?
– А зачем? – спросил Егор.
Симон растерялся:
– Как – зачем? Пишешь книги о Древнем Риме, а сам Рима никогда не видал!
– Так я ж о Древнем Риме пишу, – возразил друг. – Ты что, билет в машину времени мне предлагаешь?
– Да какая разница! – Симон горячился. – Колизей тот же!
– Колизей тот же, – согласился Егор. – А письмена новые: «Здесь был Жорик».
– При чем тут Жорик! – не сдавался Симон. – Съездил бы, увидел – еще лучше бы книгу написал.
Егор улыбнулся:
– Тысячи людей каждый день летают в Рим, а пишут не лучше. Они вообще книг не пишут. И не читают. Чтобы верить в Бога, необязательно Его видеть.
Как все за мечту свою держатся, однако, – подумал Симон.
– Так не поедешь?
– Нет.
– Ну ладно, – огорчился Симон.
– Слушай. – И Егор ласково взглянул на друга: – У меня к тебе просьба: возьми собаку!
Симон рассмеялся:
– Это уже было: Чехов, четвертый том, «Дорогая собака».
– Нет, я серьезно, возьми!
– Опять подобрал?
– Потерялась, – кивнул Егор. – Но никто не ищет. Породистая собака, возьми!
– Оставь себе, – разрешил Симон.
– Не могу, – вздохнул Егор. – Это бультерьер, собака-убийца: она моих собак перегрызет.
– Трогательно, – заметил Симон. – Так пусть она лучше перегрызет меня?
– Она еще маленькая, щенок.
– Но она же вырастет!
– Она в наморднике.
– Егор!.. – И Симон опять рассмеялся. – Ты ненормальный. Я обожаю тебя.
– Спасибо, – ответил Егор.
Вернувшись домой, Симон постучался к художнику:
– Хочешь в Европу?
– Опять? – испугался художник. – Да я оттуда едва ноги унес!..