– Господи, – вдруг вздыхала она. – Как мне одиноко!..
– А ты поговори со мной, – звал Андрюша.
Ксения пристально смотрела на сына, словно примериваясь – мал он еще или уже вырос?
– Ты скучаешь по папе? – спрашивала Ксения.
– Да, – отвечал Андрюша.
– Ты любишь его?
– Да, – отвечал Андрюша.
– А… Обедникова любишь?
– Да, – отвечал Андрюша.
И тогда она решалась:
– Вот как ты скажешь, так и будет. Ты с кем хочешь жить?
– С Абрикосовым, – говорил Андрюша.
Ксения застывала, медленно соображая.
– С каким Абрикосовым?! – Господи, еще какой-то Абрикосов!..
– А с третьего этажа, тот, который в шахматы со мной играет. Ну ты не знаешь.
Мал еще, понимала Ксения, и вновь шла выглядывать в окне Бога.
Так они и жили, валяясь сутками на диванах, читая – одна Набокова, другой Марка Твена – разумеется, в оригинале. И этих двух оригиналов тащил на себе Обедников, вскакивая на зов Ксюши даже ночью, и никакие непогоды и автокатастрофы не являлись для него причиной неявки на свидание. Обедников мчался на зов с любого конца света, влетал к ней в квартиру, а Ксения удивленно смотрела на него и думала: «А любит ли он меня?»
Время от времени Ксюша стала получать от Саввы письма, исполненные чувств, и было ощущение, что пишет их не матерщинник Савва, а Набоков: прекрасный слог и все такое!.. Ксюша даже плакала. И шла к телефону. Савва поднимал трубку, нес чепуху, дурея от любви и водки и кроя пьяным матом весь белый свет – вкупе с любимой.
И Ксюша звала друзей. Друзья приходили – те самые, ехидные и верные. Вспоминали, сплетничали… Все остались в Москве, все выплыли на берег в надувных спасательных ладьях – и Вера, и Алена, и Мирей. Мирей была все так же хороша и голодна. И Вера усмехалась Моной Лизой, словно знала про эту жизнь такое, чего никто не знал. А в детских, пухлых кулачках Алены, таких же с виду трогательных и беззащитных, похрустывали кости жертв.
Они сидели, говорили… Братищев развелся с Эльзой, Эльза утешилась в Канаде, Микки был безутешен где-то в Швейцарии. Доставались из ящиков старые письма, читать их было приятно и сладко: они и писались когда-то в расчете на века, с цитатами и прочими художественными излишествами, и, несомненно, могли бы претендовать еще и на прижизненную публикацию.
Прошлое грело и млело, и Ксюша пила вино, не пьянея, а хорошея и умнея еще больше, обретая с каждым бокалом мудрость покоя и чувство собственного достоинства, а потом вдруг вместе с этим чувством достоинства валилась на пол.
И непонятно было людям: как вокруг этой рассеянной, вечно задумчивой и плавной Ксении, которая вроде ничего и не делает – разве что курит у окна, а все вокруг нее трещит, ломается, рушится, неистовствует, – Ксения стоит у окна: «Как я люблю весну!» – безобидно вроде, а судьбы вокруг нее вертятся, крутятся, закручиваясь в погибельные воронки.
– «Смерть – это всего лишь сгусток одиночества…» – рассказывала «Аду» Ксения.
– Как хорошо!.. – отвечал ей на кухне Капор, неизвестно откуда опять свалившийся и каким-то ветром прибитый к судьбе Ксении. Естественно, Саша уже не носила тот сиреневый капор, но было такое ощущение, что он по-прежнему торчит на ее голове, да еще присыпанный белыми лепестками вишни. – Как хорошо!.. – повторял Капор.
– Нет! – оживлялась Ксения. – Это я так перевела, а у Набокова лучше! – И Ксения переходила на английский, забывая переводить, но Капор зачарованно слушал, не перебивая и раскачиваясь в такт плавно-обрывистой речи Ксении: слова, слова – обрыв, пауза, восклицательный знак на переносице и вновь слова – взахлеб, в надрыв, внахлест.
– Ты обязательно прочти «Аду»! – говорила Ксения.
– Обязательно! – клялся Капор.
– Ах да… – вспоминала Ксения. – Она не переведена… А «Лолита» – мерзость.
– Ужасная мерзость!
– Не зря ее Набоков в огонь бросил.
– Зря ее Вера спасла.
Так они сидели на кухне до ночи – о, эти женские разговоры о счастье, эта женская совместимость душ, гармония хаоса, словесный запой!.. Душа Андрюши, томимая высокой бессонницей их голосов, скреблась в двери – ее не пускали.
– Я пошел, – ближе к рассвету говорил Капор.
И Ксения шла ее провожать, они хватали друг друга за руки, переходя дорогу на красный свет, но машины, чуя опасность, сами останавливались, пропуская их, и они шли себе, высокая Ксения и маленький, до плеч ее, Капор, поддерживая друг друга в этом небезопасном, грубом, враждебном мире, и им было хорошо рядом – душа находила пару, радостно узнавала ее, им было не одиноко и не страшно в ночи, как не страшно и не одиноко слепым, когда они идут вместе.
– Ты приходи! – нежно говорила на прощанье Ксения.
И Капор долго и благодарно кивал.
Ксения возвращалась домой. И одновременно, требовательно и ревниво, звонили в дверь и в телефон.
– Господи, – жаловалась Богу Ксения. – Как я устала от этой злодейской любви!..
Это была драма высоких и не очень высоких чувств, состязание любви и ненависти. Ксения вдруг вспоминала нехорошее про Савву. Например, как однажды в кухне загорелся провод и толстый Савва бросился наутек, оставив жену Ксению действовать самостоятельно. Ксения выдернула чуждый ей по жизни провод из розетки, и когда очаг был спасен, муж вернулся.
В состязаниях с Обедниковым Савва тоже вел себя не весьма красиво: он скрупулезно добывал о бывшем друге разные сведения, не украшавшие Обедникова, и радостно сообщал их Ксении. Ксюше становилось плохо, Савве – хорошо. Обедников долго крепился и в конце концов наносил Савве ответные удары. Они закладывали друг друга Ксении, как дети. И эта страсть ненависти между Саввой и Обедниковым иногда казалась Ксении гораздо большей страстью, чем любовь к ней: ненависть была азартней, артистичней, с выдумкой и огоньком.
Время от времени Савва делал бывшей жене новые предложения руки и сердца, обещая долгую счастливую жизнь.
– Тебе нужны деньги? У меня есть миллион! Как у Обедникова.
– У Обедникова нет миллиона, – говорила Ксения.
– Ну и у меня нет! – отвечал Савва.
Ксению это трогало – детское, щемящее в злодее Савве. Что-то Андрюшино. Она вздыхала и перечитывала Саввины письма.
Метания Ксении обнадеживали Савву и ожесточали Обедникова. Савва все чаще сочинял образцы изящной словесности (Ксюша даже иногда всерьез подумывала о литературной карьере Саввы), а Обедников все чаще бил посуду и ставил вопрос ребром.
Со временем они как бы поменялись ролями: матерщинник Савва стал походить на героя-любовника Обедникова, а Обедников – на матерщинника Савву. Вообще Савва как-то неожиданно для всех принял образ кроткого толстого ангела во плоти.
Ксения увлеклась политикой. И все чаще стала влюбляться в общественных и политических деятелей, слушая их страстные монологи по радио. И это тоже надо было пережить. Обедников то восстанавливался в весе, то вновь терял: от Ксении можно было сойти с ума. И он обещал ей при случае это сделать.
Однажды он показал в журнале фотографию любимого Ксюшей оратора.
– Это не он, – сказала Ксения.
– Как не он?! – удивился Обедников. – Он!
– Не может быть, – отрезала Ксения.
– Но почему?! Ксюша? Почему?
– Прост, – ответила Ксения. И забыла о нем.
А Обедников его за это полюбил. За простоту.
По праздникам собирались у Обедникова, приходили друзья («обедниковские козероги», называла их Ксения). Пили водку, ели авторский натюрморт хозяина – курица, изюм, чернослив, яблоки, курага (не Обедников – а мечта!). Говорили о политике, выборах и ценах – Ксюша слушала, молчала и совершенно вдруг некстати сообщала:
– Господи!.. Как хочется счастья!
Все разом замолкали, думая: как не зависит счастье от того, о чем они так долго говорили.
Переходили к счастью.
– Ей совершенно на меня плевать! – с чувством докладывал своим козерогам о поведении Ксюши Обедников. – Просто плевать.
– Как это скучно! – удивлялась Ксения.
– Ну вот, пожалуйста!..
– Обедников! Я обожаю тебя! – вмешивалась жена козерога Настя. – Просто о-бо-жа-ю! Давайте выпьем.
– Можно хоть в праздники не читать мне моралей? – спрашивала аморальная Ксюша. – Это нестерпимо.
– Ксюша, ты прелесть! – обжигая льдом своих глаз, говорила Настя. – Я обожаю тебя.
– Я больше не могу его слушать!.. – жаловалась Ксюша.
– Она может слушать только Савву: когда говорит Савва, у нее в ушах весна.
– Ребята, это любовь! – радовалась Настя.
– Она мне всю жизнь исковеркала!..
– Боже мой, почему он кричит? – спрашивала Ксения.
– Обедников, ты прелесть, – твердо стояла на своем Настя. – Но когда ты кричишь, ты неталантлив.
– Это я кричу?! – орал Обедников.
– Так что, ты говоришь, дирижабль?.. – вспоминал козерог Олег, и следующее его предложение было через час – как и положено сдержанному по судьбе козерогу.
Заспорили о дирижабле – кого брать с собой, а кого оставить на этой грешной земле, заволновались, зашумели.
– А что вы так все волнуетесь? – спросил через час Олег. – Этого же ничего не будет.
– Господи, – вздыхала Настя. – Я, глупая женщина, просто обожаю слушать умных мужчин.
Капор, оказавшийся случайно на одном из таких праздников, просто чернел от зависти, глядя на Настю. Капор, любя, по детской привычке умел говорить только гадости. Настя, никого не любя, умела говорить приятности.
– Нет, все-таки Настя оч-чень умная женщина! – с вызовом сказал Капор и двинулся на кухню.
– Уела – и пошла! – притворилась задетой Настя.
И это тоже у Насти получилось умно, а у Капора глупо.
Вообще Капор со временем как-то странно озлобился.
– Помнишь, кто-то изрек: «Жизнь так игриво мила, и мир так приятно сумасброден». Идиот, – зло и обиженно говорил Капор и пил вино, забегая к Ксении на кухню поговорить о жизни.
– Понимаешь, – отвечала Ксения. – Обедников любит меня… Но любить и уметь любить – это разные вещи.
– И Чехов обещал, что где-то «есть другая жизнь – чистая, светлая!..». Где?! – пил и строго спрашивал Ксению Капор. – Обманул. Все обманули.