– Если ты художник, то тебе нужны впечатления, – настаивал Симон.
– Если ты художник, – не сдавался сосед, – то тебе хватит и окна: вон Вермеер всю жизнь рисовал окно – и ничего, люди довольны.
Симон постучался к Вере Петровне.
– Вам нужны деньги? – спросил Симон.
– Да как ты смеешь?! – размечталась Вера Петровна, вообразив, что Симон делает ей непристойное предложение, покушаясь на ее честь. – Да я вдова офицера!.. Да я…
«Дура ты», – идя к себе, думал Симон.
Никому не нужны деньги, недоумевал Симон, сам себе не верю.
Он снова заходил к Егору – трижды получил отказ, вновь стучал в дверь художника – безрезультатно.
А может, все же поехать в Райск?.. Город моих снов? Но этого города нет, он остался у Симона внутри: «Во мне самой, во мне самой – узнаешь ли меня?» К тому же в Райск он ездит и так, причем каждую ночь и совершенно бесплатно.
Симон метался. Перестал спать по ночам, трамвай не являлся по расписанию, все полетело в тартарары.
И однажды Симон решился. Взял паспорт, деньги и двинул в турфирму.
В турфирме его уже знали. И уже хотели куда-нибудь отправить: так он всем надоел. Как на грех, Симон поспел аккурат к обеденному перерыву. Он потоптался на месте, поглядел на часы, почесал свою красивую прическу…
И пошел Симон по базару посмотреть кой-какого товару. А навстречу ему Балда – идет, сам не зная куда.
И Балда ему говорит:
– Ну и денек сегодня! Ну просто светопреставление!.. Или карнавал будет?
– Вы меня спрашиваете? – удивился Симон.
– Нет, это вопрос, так сказать, риторический. – И Симону понравилось в устах обшарпанного незнакомца это литературное слово.
– А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? – весело спросил Балда, и что-то показалось в нем Симону знакомым.
Симон, стесняясь, стал искать по карманам мелочь.
Балда с достоинством отвел руку Симона с рублем, покачал головой и с укором сказал:
– Вы меня не поняли, сударь. Я чувствительного и образованного человека ищу…
– Извините, – покраснел Симон, приятно удивленный антикварностью речи незнакомца, похожего ликом на дворянина, но обедневшего. Но – дворянина. Но – обедневшего. Но – дворянина.
Незнакомец тем временем распахнул плащ, и Симон узрел у него за пазухой бутылку водки.
– Не понял, – растерялся Симон.
– Не обижайтесь, сударь, я хотел вам поведать историю… Не откажите в удовольствии пригласить вас на трапезу.
– Я не пью, – виновато сказал Симон.
– Извините, – незнакомец запахнул плащ. – Но я не нашел предлога подойти к вам. У вас такое хорошее лицо.
«Как у Онегина, – подумал Симон. – И лица жаль».
– А зачем вам мое лицо? – спросил Симон.
– Сейчас объясню. Вам говорили, что вы похожи на Бальзака? Мой любимый писатель, представьте, да. Я как увидел вас!.. Сударь, может, пива?
А почему бы не выпить пива? – вдруг подумал Симон.
– Только я куплю, – сказал Симон.
– Хорошо, – согласился незнакомец, – но сначала выпьем-ка это. – И незнакомец вновь распахнул плащ.
– Все свое ношу с собой, – усмехнулся Симон, узрев под плащом незнакомца и пиво.
– Omnia mea mecum portо, – перевел на латынь Балда, опять приятно удивив Симона, тем и купив его с потрохами. «А жить интересно!» – решил Симон.
Они уселись на скамейку, глотнули пива, и незнакомец сказал:
– Чудная история, сударь. Вы позволите вас так называть?
Симон позволил.
– Пью, ибо сугубо страдать хочу. Бедность не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче. Но нищета, милостивый государь, нищета – порок-с, – так, кажется, начинал свою исповедь Раскольникову Мармеладов?..
Симон вздохнул с облегчением: ну конечно же! Мармеладов!..
– Я не Мармеладов, я только учусь, – продолжал незнакомец. – И я не буду сейчас укачивать вас историей своей жизни, хотя она занятна, поверьте, а расскажу вам случай, который произошел со мной давеча… Сижу я, значит, в кафешке, очень приличной, кстати, там даже барышни мороженое едят, и не только барышни, – таинственно подмигнул не-Мармеладов. – Пью, значит, пиво, не чуя беды, когда вдруг за столик ко мне присели – в смысле, спустились с небес! – защебетав, две девушки – это я по голосам определил, погруженный еще душой и зрением на дно бокала. Осушив его, я поднял глаза и… остолбенел! Вы не поверите, сударь, но это чистейшая правда: передо мной сидели Пушкин и Гоголь.
«Сколько ж, однако, ты выпил!» – подумал Симон, но вежливо промолчал.
– Да-с, Пушкин и Гоголь! – насладившись эффектом, продолжил не-Мармеладов. – И вы поймете мое смятение, сударь, если узнаете, что это были не просто Пушкин и Гоголь, а Пушкин и Гоголь в женском обличье!
А жить интересно! – с удовольствием опять подумал Симон.
– Я зажмурился, как полагается в таких случаях. – И не-Мармеладов показал Симону, как он это сделал. – Покрутил головой в надежде стряхнуть дурман и как-то урезонить расшалившуюся действительность, но тщетно: классики не исчезли – напротив, как ни в чем не бывало ели пирожное со сливками.
Тогда я строго сказал (а я всегда после пива бываю очень строг):
– Девочки, вы кто?
– А вы? – с вызовом спросила девушка справа: открытый лобик, косой пробор, длинненький острый носик и, если приглядеться (и даже если не приглядываться!), усики над губкой; и все аккуратненько так, по-женски, тонкой кисточкой, невыразимо!..
– Я? – сказал я. – Ну, тогда я – Кюхельбекер.
Классики рассмеялись.
– Не похож, – сказала другая – смуглая, кудрявая и юная, как Пушкин в лицее.
– Да? – сказал я. – Ну, тогда – Анна Керн.
Классики опять рассмеялись: настроение, значит, хорошее.
– Что? – говорю. – Тоже не похож?
– Ну, не очень, – ответила Пушкин.
– А вот вы – так о-очень!.. – говорю я.
– Что – о-очень? – передразнила меня Гоголь.
– Похожи, – отвечаю я.
– На кого? – спросила Пушкин.
– Да на самих себя.
Великие писатели посмотрели друг на дружку и усмехнулись.
– Очень остроумно, – сказало солнце русской поэзии и откусило пирожное, измазавшись сливками.
Я опять пропустил бокальчик, закусил для смелости другим и так прямо (а я человек прямой!) заявляю:
– Я узнал вас: вы – Пушкин, а вы, конечно, Гоголь!
Классики расхохотались, притворно бурно, а пуще Гоголь, смущенно прикрывая усики над губкой.
– Жизнь, значит, вечна? – продолжаю я. – Душа в заветной лире ваш прах пережила…
– Вы сумасшедший? – спросила меня Гоголь и, обернувшись к подруге, сказала: – Нам пора, Шурочка.
– Идем, Ника, – ответила Пушкин.
Заметьте, Ника и Шурочка! А? Каково?! Как вам понравится эта история, сударь?
– Очень нравится! – искренне ответил Симон.
Я, значит, за ними, мол, коль посчастливилось, такая честь, сподобился и все такое, позвольте вас спросить… А Пушкин мне орет:
– Отстань, теребень кабацкая! – и тростью, тростью!..
– А трость-то откуда? – удивился Симон.
– А догадайтесь с третьего раза.
– Признайтесь, вы все это выдумали, – наслаждался Симон.
– А это откуда? – И не-Мармеладов указал на свой лоб с шишаком.
«Да мало ли…» – подумал Симон.
– Так я к чему все это, – задумчиво произнес не-Мармеладов. – Пушкин, Гоголь, едва очухался, а тут вы – Бальзак. Прям серия «Живая классика». Верьте, верьте мне, сударь, грядет конец света: природа зациклилась, повторяется, ничего не может придумать лучше. Конец света близится.
– А чем вы занимаетесь? – Симон не чаял души в незнакомце.
– Э-э!.. чем я только не занимаюсь!.. Мечтаю в основном. Грежу. Василеостровский мечтатель!.. Но жизнь, как известно, не жалует мечтателей. Помните, у Чехова: «И куда только не заносит нелегкая интеллигентного человека!»? Про меня сказано.
– Ясно, – сказал Симон, хотя ему было не совсем ясно.
– Лохов дурю, – пояснил не-Мармеладов.
– Каких лохов? – не понял Симон.
– Да всяких, кто попадется. Ленин дурак был, – вдруг сказал не-Мармеладов. – Уничтожил всех богатых, а надо было уничтожить всех бедных – и никаких проблем. Вы согласны со мной, сударь?
– Вопрос философский, – уклонился Симон.
– Ваша правда, – подхватил не-Мармеладов. – Именно что философский. Конец света близится, сударь мой, не знаю даже, успеем ли еще выпить. Ну, твоя очередь, господин хороший, бежать за пивом. Обещал.
Симон поспешно двинулся к киоску. Фруктов бы купить, что ли, подумал Симон и, заняв очередь за пивом, пошел по рядам. Ряды пестрели неопознанными предметами, снова попались на глаза заморские каштаны – Симон загляделся. Сколько? – спросил Симон и полез за кошельком.
Карман был пуст.
Симон испугался, снова испугался, возникло острое желание присесть, расстегнуть ворот, выразить невыразимое – и Симон даже забыл о незнакомце. Вспомнил, бросился назад, к скамейке…
Скамейка была пуста.
Симон вернулся домой, поставил на плиту чайник, включил радио, и радио поведало Симону какую-то чеховскую историю о том, как жители города Энска срезают провода на столбах и сдают их в пункты приема цветного металла и по этой причине город Энск погружен в темноту. Власти повесили новые провода, и новые провода граждане сняли и сдали туда же. Живем в темноте, жаловались граждане Симону (почему-то Симону!). Симон добросовестно внимал и не знал, чем помочь идиотам.
Потом радио сообщило Симону о катастрофе в европейском курортном городе, где погибли люди, имевшие намерение скатиться на лыжах с горы, а не сгореть в фуникулере, но сгорели.
И Симон с отчаянием подумал, что погибли самые лучшие – здоровые и богатые, а больные и бедные остались жить на 6-й линии Васильевского острова и на 7-й. И Симон пошлепал на 7-ю.
– Хорошо, что зашел! – обрадовался Егор. – Говоришь, лишние деньги у тебя?
– Были. – И Симон рассказал.
– Да он у тебя и украл! – воскликнул Егор.
– Кто?
– Да твой Балда, не-Мармеладов, кто ж еще. Василеостровский мечтатель, блин!..