А гардеробщица ее ждала. Полгода ждала, пытливо высматривая ее дорогое ненавистное лицо, лелея месть и держа наготове в клюве яд, полгода репетируя, ища слова, подбирая покрепче (о-о, стра-ашные слова она знала!), готовя блюда кровожадной мести и желая угостить ими Лару до отвала. В общем, кипела огромная работа души. И день и ночь, и день и ночь.
И угостила. Тонкой, женской, изощренной местью.
– А вы пенсию получаете? – безобидным тоном спросила Лару гардеробщица, когда Лара пришла получать пальто.
– Что? – не поняла Лара.
Гардеробщица, вкусив сладкой мести, продолжила:
– Я говорю, пенсию вы получаете? Я к тому, что, не знаете, задержат в этом месяце или нет?
Ларе было тридцать восемь. То есть до пенсии как до космоса. Выглядела Лара на тридцать, ее вообще принимали за студентку, требуя студенческий при входе. То есть уязвить Лару этим было сложно, но… можно. «К чему бы это?» – подумала Лара.
И тут, увидев довольное, словно хорошо пообедавшее Ларой лицо гардеробщицы (глаза сияли, как зеркало души!), Лара все вспомнила.
И поняла.
И оценила.
И восхитилась.
И рассмеялась.
– Вы интересная женщина! – сказала Лара. Причем совершенно искренне.
– В каком смысле? – опять обиделась гардеробщица.
– Во всех!.. – с чувством ответила Лара. – Всего вам доброго, – и, накинув пальто, вышла из библиотеки.
И там, на улице, через семь кварталов, вспомнив ее расстроенное лицо, Лара вдруг подумала: господи, как глупо, какая я злая и мстительная! Того ли желала тетя, того ли алкала ее натруженная душа?! Не могла, что ли, сделать тете приятное и сказать ей: ах ты, зараза! глаза протри, очки надень!.. и все такое прочее, доступное, родное, в чем тетя была как муха в варенье!.. Так нет же: здравствуйте!.. спасибо!.. какая вы интересная женщина!..
Вот зараза.
Игра в классики
Белые ночи
Тетя Настя любила белые ночи: потому что не надо было включать свет. А значит, и платить за электричество. И это очень радовало старую Настю, получавшую копеечную пенсию.
Нет, возможно, когда-то у нее были и другие белые ночи, ведь не зря она звалась Настей (а когда-то, быть может, и Настенькой!.. И был у нее свой Мечтатель, все глядевший на девушку издали, но дальше этих взглядов дело так и не пошло).
И был жених…
И была война.
Но теперь были только соседи по коммуналке. Которые ничего особо плохого тете Насте не делали, врать не будем, а просто жили и ждали, когда она умрет и комната освободится, а там уже ремонт, обои, веселые занавесочки…
…Теперь она уже Там, где всегда белые ночи, где всегда свет, и это, я думаю, очень радует тетю Настю, потому что за него не надо платить.
Все уже оплачено жизнью на Земле.
Господин из Сан-Франциско
Раз в год некий господин из Сан-Франциско откладывал свои дела, покупал билет, садился в самолет и прилетал в свой родной город – исключительно для того, чтобы собрать своих бывших друзей и послать их всех к чертовой матери.
А другой причины и не было.
Этот город предал его, предали друзья, разлюбили любимые, и не было даже улицы, где он жил когда-то, и не было дома – ничего не было!..
А в Сан-Франциско все было: семья (и не одна!), дом, дело – и не было никакой нужды тратиться на дорогу: климат дрянной – он простужался, люди дрянные – они опротивели, ностальгия? Ах, оставьте эти глупости. Никакой ностальгии не было.
В кругу бывших друзей он выступал почему-то ответчиком – за Ивана Поддубного, которого (сто лет назад!) нагрела Америка, за «ножки Буша» с пенициллином, за Вьетнам, конечно, за Косово, за гимнаста Немова и даже за Чингачгука Большого Змея!.. И по поводу открытия второго фронта тоже было очень много неприятных вопросов.
– А пошли вы все к чертовой матери! – в конце концов говорил он. И собирался назад, в Сан-Франциско.
– Больше не приеду, – каждый раз обещал он бывшим друзьям, увозя на память одни обиды. – Прощайте.
И приезжал снова.
И даже стал ездить по два раза в год.
И каждый раз, недовольный, простуженный, он клял этот город, предавший его когда-то. И друзей, сделавших то же самое…
И ближе этих предателей у него никого не было.
Смерть и дева
Она позвонила из больницы и сказала: вы знаете, я проснулась ночью, а у кровати сидит женщина и молча смотрит на меня… Как вы думаете, Евгений Юрьевич, это была Смерть?
– Какой ужас!.. она испугалась?
– Нет, – бодро ответил Евгений Юрьевич. – Наоборот, сказала: красивая женщина.
Через неделю актриса умерла.
Но, видимо, она все же успела…
Одной ногой (больной) пребывая уже Там, она вдруг передумала, ногу вернула назад, приставила обратно, села и – написала.
Рассказы были не о любви. Хотя любви в ее жизни было много, и верилось в это легко – красоты она была невероятной, неизрасходованной даже в свои почти восемьдесят лет. Такая, знаете, острая, пряная красота увядания, до удивления, до слез.
Собственно, она, конечно, была не прозаик, а именно что рассказчик: все ограничивалось сюжетом и читалось равно то, что там было написано, от сих до сих.
Но один рассказ оставлял ощущение недосказанности… То есть к нему хотелось вернуться и что-то дочитать, потому что одно из двух – или ты не дочитал, или автор не дописал.
…Ночь, война, квартира подруги, две девушки, два мальчика-солдата. Если завтра война. Война уже сегодня. А если завтра смерть?
И подруга ушла в соседнюю комнату с одним мальчиком («умрем – так и не узнаем»), а она, героиня, осталась с другим.
Другой лежал на диване, лицом в подушку, и страшно плакал. Меня посылают на фронт, сказал он ей, на передовую, я знаю, что меня убьют, но мне не страшно за себя, страшно за сестру и мать, они умрут от голода, потому что я копил хлеб и носил им… а теперь у них нет никакой помощи. Пожалуйста, помоги им, прошу тебя, они живут…
И он назвал адрес.
(Адрес девушка запомнила, судя по тому, что он был указан в тексте спустя шестьдесят лет.)
«И он опять спрятал голову в подушку. Свеча почти догорела. Я потихоньку встала, взяла свою куртку и вышла из комнаты».
На этом рассказ заканчивался.
И начинался вопрос: пошла ли она по тому адресу или нет?
Видимо, нет. Потому что, как было уже сказано выше, старательно писала, как было дело, от сих до сих.
Не пошла. И с этим жила. А может, и не жила – своя жизнь была, полным-полна коробочка, и многое в этой коробочке было – и ситец, и парча… Но вот, видимо, под ситцем и парчой, на дне лежало это, и вот пришел срок.
Написала – как исповедалась. Так и так, мол. Судите меня, люди. А рассудит Бог.
Отдала написанное в журнал Евгению Юрьевичу – ну а он уж распорядится: в печать или сразу Туда…
В любом случае главное она все же успела – отпустить это страшное, что носила в себе всю жизнь.
А потом пришла эта красивая женщина…
Кроткая
Ну, не такая Кроткая, как та, у которой внутри был огонь, скрытый от глаз, и даже гордыня, а – совсем кроткая! ну совсем: то есть на зло безответная, на предательство безучастная – хочешь режь ее, хочешь ешь заживо, хочешь с маслом, а хочешь – без.
Один мужчина предал, второй предал, третий – ну сколько можно это терпеть, Валя?! Валя тихо улыбнется в ответ – вот и весь сказ.
Но любовь была. Лишь одна любовь, страсть безумная – к доченьке: все дрожала над ней, в рот глядела, ловила каждое слово – то есть служение беззаветное, восхищение беспредельное!..
И тоже безответное.
Все предательства в ее жизни где-то складывались, надо думать, копились, без ее ведома, и – скопились в опухоль.
Умирала одна, долго и страшно.
Иногда появлялась доченька и говорила:
– Еще не сдохла?! Сдохни уже!..
И однажды взяла в руки нож.
И мать собрала силы, доползла до окна, распахнула настежь, вдохнула и…
Успела. Опередила. Не дала свершиться преступлению. Позаботилась до конца: приняла грех доченьки на себя.
Она всегда ее баловала.
Жили-были
Оказывается, сколиоз (сутулость, горб) – это следствие чувства вины. Сколиоз формируется в детстве. То есть индивид был виноват с детства. Плечи вниз, голова вниз, очи долу: виноват-с. Жду наказания.
И все это выяснилось на сеансе у остеопата. Вот так, остеопатируя, доктор между делом, походя, вытаскивая из-под ребра заржавевшую мышцу, выдал тайну ее фигуры и всей неудавшейся жизни.
«Жили-были старик со старухой у самого синего моря…» Только классик не сказал, что у старика и старухи была дочка (пожалел девочку). Со сколиозом, конечно. И у старика, и у дочки был один диагноз на двоих: сколиоз – плечи вниз, голова вниз, горб вверх: смилуйся, государыня-рыбка… (А у старухи-то – спинка ро-овненькая!)
Самая главная вина старика была в том, что был он нелюбый. И обрек старуху жить без любви. Дочка – плод нелюбви. Виноватая…
Ну сюжет тут известен: корыто – терем – дворец – корыто (стиральная машинка – кооператив – дворец – дефолт).
Дочка выросла и пошла по жизни, неся на спине свою вину. Горбатая девушка – и медицина тут была бессильна. Причем она была виновата перед всеми заблаговременно. Даже перед остеопатом, потому что мышцы ее упрямились и не сдавались, как он ни старался. И ей было жалко остеопата.
Со временем она заметила, что мир вообще поделен на ровненькие спинки и кривенькие. Ровненькие держали себя уверенно, кривенькие тормозили…
Долго ли, коротко ли, но встретился девушке юноша – и тоже с унылой спиной.
И они признали друг друга. У него были те же симптомы: вина, глаза долу, и в спине при движении что-то шуршало…
И стали они жить-поживать, и никто не сказал им, что это не горб вовсе, а сложенные крылья – оставалось их только расправить!..
Но откуда им было знать?
Мать
С раннего утра 4-я линия Васильевского острова оглашалась нечеловеческими криками. Орала ворона, орали мать с ребенком и все, кому выпал жребий идти в этот день по 4-й линии близ реки Смоленки.