А дело было вот в чем: завидев прохожего, эта сумасшедшая ворона без объявления войны срывалась с ветки и булыжником летела вниз, в голову пешехода, била по лицу крылами, норовя при этом клювом раздолбать череп несчастного.
Внизу трепыхался выпавший из гнезда ее ребенок.
Нет, эта женщина, державшая за руку свое дитя, как мать понимала ее – сама мать. Но!
Никто же не посягал на ее вороненка. Однако какое вороне было до этого дело – мозгов же нет. Одни инстинкты. И эти инстинкты велели ей мочить всех. Заблаговременно.
И эта женщина с ребенком, уже пострадавшие от этой ненормальной вороны, приняли сторону человечества. Это выглядело так: двое, мать и дитя (причем дитя попугаем во всем подражало матери), добровольно заступив на пост, при появлении на горизонте прохожего принимались истошно вопить, страшно жестикулируя и указывая в сторону опасной вороны.
– Не идите сюда!..
– Не идите сюда!.. – вторил ребенок.
– Назад!
– Назад!
– Ворона!..
– Вогона!..
– На другую сторону!..
– На дгугую стогону!..
Чего «не идите», на какую сторону? – недоумевал народ, глядя на этих чокнутых, и перся, конечно, вперед, тут же получая вороной по башке.
Ни один не внял их предупреждению об опасности.
– Ненормальные!..
Это им и вороне. Человеческая благодарность.
И женщине это надоело, она передумала и взяла сторону вороны, то есть сторону матери, вдруг осознав всю безмерность ее горя и степень отчаяния: малое дитя воронье, беспомощное, глупое, с глазенками, не выросшими еще крылышками, беззащитный ребенок, а мир так опасен, о, мир очень опасен – женщина это уже знала и даже готова была поговорить об этом с вороной, ну как мать с матерью…
Но вороне было не до разговоров, она моталась туда-сюда, многодетная мать, мать-одиночка, вниз, вверх – там тоже были ее дети – и снова пикировала вниз, в цель, энергично раздавая оплеухи очумевшим прохожим, причем выражение лица у нее было такое: ну иди, иди сюда, гад, зашибу, заклюю, не помилую.
Она мать – она и права.
И женщина с ребенком продолжали стоять и орать дурными голосами: «прочь! прочь!», но уже беспокоясь не о дураках прохожих, а о нервах вороны, которая была за гранью нервного срыва. «Прочь!» – кричала женщина, чувствуя, что она сама уже немножко ворона…
Так они и стояли, похожие: женщина с ребенком и ворона с дитя. Охрипшие. Смотрели друг на друга. И понимали.
…Их видели дотемна, эту парочку, женщину с ребенком, хотя можно было уже уходить – причем со спокойным сердцем, потому что было совершенно очевидно, что мать-ворона будет стоять насмерть. Что она сумеет защитить не только свою родину – дерево и свой дом – гнездо, но и улицу, остров и даже всю страну, – поручи ей это, проголосуй за нее на выборах…
Одиссей
Скульптура стояла в центре зала и, без сомнения, была навеяна жизнью.
Одиссей был, конечно, Боря, а Пенелопа – Наташа.
Боря-Одиссей – кудряв, бородат, в тельняшечке, смотрит, как и положено герою, в пространство…
Наташа-Пенелопа – по-домашнему: локти на коленях, ладони подпирают голову, смотрит на Борю. Юбка в цветочек, вязаная кофточка, в позе – покорность, ожидание. Сидит на табуретке, сидит удобно – долго сидеть придется…
А Боря-Одиссей глядит в пространство. В глазах огонек, хитринка…
Немного герой, немного негодяй – впрочем, как и положено быть мужчине…
Они жили долго
Они мечтали жить долго и умереть в один день.
Но все разлучало влюбленных – друзья, враги, обстоятельства непреодолимой силы – все-все было против них. И эти двое решили (раз так!): жить недолго и умереть в один день.
Они сняли номер в гостинице, долго плакали, а потом перерезали вены…
Их спасли, конечно.
И они жили долго: у него родилась дочка, а у нее – сын…
Алмаз и пепел
А дело-то было богоугодное – собрать всех несчастных, пишущих и не могущих остановиться, в один отстойник, дабы этот прущий из всех щелей чертополох не засорял культурное пространство Союза писателей, куда графоманов не пускали, как в старину не пускали самоубийц на кладбище. И святой человек по фамилии Крачевский, член Союза писателей, сжалившись, взял бедолаг под свое крыло – потому как таблеток ведь нет и медицина бессильна.
Шло заседание. То есть огромное скопище графоманов читало стихи и прозу: «Снежинки сверкали на солнце, как бриллианты» – это был самый ходовой перл и творческая удача авторов. Но всех, конечно, переплюнул беззубый бард (слюни и перлы летали!), и ангельское терпение Крачевского, этого сильного человека, погребенного под толстым слоем этих бриллиантов, заблаговременно гарантировало ему место в раю…
Но не мне. Пора сматываться – немедленно и по-тихому.
По-тихому не вышло – нагнала дама. В шляпе цвета сгоревшего алмаза.
Дама была в слезах, можно даже сказать, что слезы эти тоже сверкали на солнце, как бриллианты (дабы развить метафору, усилить и быть в стилистике) – и сверкали они по причине того, что бедняге не дали прочесть свою рукопись – все время сожрал шепелявый бард.
– А что вы пишете? («Ну вот какое мне дело?!»)
– Сказки, – охотно ответила дама.
И тут же, конечно, без спросу последовала история.
Она мечтала вступить в Союз – настоящий! – в Союз петербургских писателей, но без книжки вступить нельзя (во что-нибудь другое – можно, легко! прямо на дороге! – а вот в Союз писателей – нет!). А хотелось. Хотелось всем доказать, что она – писатель! равная среди равных! – а не сумасшедшая, как ей намекали многие, – и она продала квартиру (выдержав бой с родней!), а деньги снесла в издательство (тем окончательно утвердив родню во мнении, что она таки да! – сумасшедшая!).
А дальше – катастрофа: издательство, выдав кормилице три экземпляра, тут же растворилось в воздухе на манер привидения. Вместе со всем тиражом. Кража века. Хотя у других возникало подозрение (но не у сказочницы – она стойко держалась версии кражи века!), что издательство, обласкав даму, потратилось исключительно на эти три экземпляра, не более.
В общем, проклятая родней, она отнесла этот клад (достоинством в три экземпляра) в Дом петербургских писателей. И стала ждать.
Ждала недолго: буквально на следующий день Дом писателей, как булгаковский Грибоедов, сгорел. Вместе с роскошной лепниной, старинными канделябрами, фресками – а главное, с ее сказками!..
Потому что – это рукописи не горят, а книги горят, причем очень хорошо горят. Особенно сказки. Стало понятно, откуда на ее шляпке пепел…
И сказочница осталась без дома, без книжки, без милого сердцу Союза писателей – страшная история.
А мир остался без ее сказок – и последствия ныне известны… (Но видит Бог, это не ее вина.)
– И вот, – подходила к концу рассказчица, – по дороге в сумасшедший дом я решила зайти к Крачевскому…
Но и там ей тоже не дали озвучить свои сказки – читай выше.
– Но знаете… – вдруг оживилась она, и было видно, что ей в голову пришла хорошая мысль. – Если хотите, я прочту свои сказки вам!.. Хотите?
Я?! Нет!!! Не хочу! Ну почему именно я?!
– Очень. Но, знаете, муж, дети… может, в другой раз?
Никто, никто не желал в этом городе – большом многолюдном городе, где столько людей и ушей! – слушать ее сказки!
И женщина молча посмотрела с моста в реку…
Участь моя была решена.
…Рушилась страна (те самые последствия!), лихо отплясывали 90-е, горели дома и свистели пули (то есть перла свобода, открывая двери тюрем и психбольниц) – и на этом историческом фоне близ Обводного канала стояли две сумасшедшие, и одна другой рассказывала свои сгоревшие сказки…
Гамлет
Вот если представить, говорила жертва, что Лео читает «Гамлета» (да-да, я знаю, что такое представить невозможно – на кой черт Лео «Гамлет»?), но если все же представить… Дать волю фантазии!.. То вот что интересно: на чьей он стороне?!
На стороне Полония? Клавдия? Гильденстерна и Розенкранца?.. Вот в чем вопрос! Потому что… ну не может же такого быть, чтобы Лео был на стороне Гамлета!..
А почему нет, кстати? Он сам – Гамлет! Он так же одинок («кругом все сволочи!»), не понят («с-скоты несчастные!») и ранен ядовитой стрелой всеобщей неблагодарности! (Не смертельно, хвала Богу.) А рядом Офелия, утонувшая в собственных слезах.
Гости попадали к Лео в дом, как Полоний на ужин («Принц, где Полоний? – На ужине. – На каком ужине? – У червей»).
– Никто-о не любит правды в глаза! – сокрушался после ужина розовый, как крови напился, Лео. – Никто. С-скоты неблагодарные.
Собственно, это трагическая история о счастье. Которую можно уложить в одну строку:
«Он был злобен, мстителен, жаден и лжив – и хотел счастья».
Не унесенные ветром
Посвящается моей маме
…Допустим, справа висит спелое яблочко прапрадеда Франца Бахра. Известно мало, но весомо: приличная семья, сын Иван, университант.
Вот этот университант все испортил: поехал к другу, другому университанту, отдохнуть в родовое гнездо, а оттуда привез раскрасавицу девушку Дарью и, значит, благословите, папаша-мамаша!
Бахры натурально в шоке: да ты в уме, Иван?! Неравный брак и все такое!..
Иван неумолим.
Далее изгнание из рая.
Бахры: нет тебе благословения, Иван! И нет наследства. («В поте лица будешь добывать хлеб насущный…») Живи теперь своим умом, дурак!
Вот от этого дурака Ивана пошел наш род. И корень зла – в проклятии Бахров. С тех пор любовь и бедность – родовая черта.
– И я на них в обиде, – говорит Ариадна, сидящая на вершине семейного древа.
Ладно, идем далее. Здесь рисуем яблочко латышского прапрадеда Айзазерса. Яблочко большо-ое, самое большое, легенда рода: Айзазерс жил до ста семнадцати лет и жил бы до сих пор, если бы не пошел на зимнюю рыбалку (в сто семнадцать лет!) и не провалился под лед. Нет, выплыл. Но простудился.