[228]. Кроме того, поддержка Турции слишком дорого обходилась британской казне: 100 тыс. фунтов в год, не говоря уже о моральном аспекте проблемы[229]. Английские публицисты (например, капитан Гэмбьер) считали, что правительство прилагало тщетные усилия, пытаясь отсрочить распад Османской империи: практически все эксперты по Леванту признавали, что через несколько лет Россия будет господствовать в Константинополе[230]. Они подчеркивали, что у Лондона не было оснований чинить препятствия русским: царь – естественный и законный наследник султана, а для британских интересов едва ли было бы больше пользы, если бы на месте России оказались окрепшие балканские государства, Франция или Австро-Венгрия[231]. Доминирование русских на Босфоре никаким образом, по утверждению авторитетного религиозного деятеля, риппонского каноника М. Макколя, не затрагивало английскую торговлю: напротив, «цивилизованная» администрация только бы способствовала более интенсивному развитию коммерческих связей в регионе, чем «разрушительное и некомпетентное» правление турок. К тому же Россия, как отмечал Макколь, не являлась торговым конкурентом Британии, чего нельзя было сказать о Германии[232].
У Лондона и Петербурга было больше точек соприкосновений, чем расхождений: Россия не участвовала в борьбе за заморские колонии (такого рода устремления со стороны других европейских держав напрямую задевали английские интересы), а направление ее экспансии можно было предсказать относительно точно. Англия – великая азиатская держава, и, прейдя с Российской империей к взаимопониманию на Дальнем Востоке, они бы могли совместно делить гегемонию в Азии[233].
Вопрос о Проливах был первостепенным не только в англо-русских отношениях, но и во всей глобальной политике того времени. Согласие Англии на передачу России Константинополя могло коренным образом изменить силовое равновесие на мировой арене. Подобный шаг Лондона, по мнению ряда аналитиков, поставил бы под сомнение целесообразность франко-русского союза, поскольку он устранил бы противоречия, которые на протяжении полувека обостряли отношения между Британией и Россией[234]. Кроме того, Петербург мог бы оказывать влияние на Париж с целью его присоединения к возможным англо-русским договоренностям или по крайней мере сдерживать враждебный настрой Франции по отношению к Британии. Ведь Третья республика «в большей степени была заинтересована в союзе с Россией, чем последняя с ней»[235]. Такая конфигурация держав некоторым экспертам по Ближнему Востоку представлялась наиболее оптимальной с учетом появления как в регионе, так и в мире нового мощного игрока – Германской империи[236]. Весьма убедительным кажется предположение Е.В. Романовой о том, что за подобными высказываниями стоял не только пересмотр отношения к России, но и стремление внести раскол в единство других держав в Восточном вопросе, и прежде всего спровоцировать обострение конфликта между Россией и Германией из-за данной проблемы[237].
Насколько серьезно воспринимало царское правительство «предложение века», сделанное ему Солсбери по конфиденциальным каналам? По-видимому, на рассматриваемом этапе в Петербурге не очень доверяли внешнеполитической «щедрости» британцев, предпочитая действовать в одностороннем порядке. На протяжении 1880-х и 1890-х гг. в военно-морской и дипломатической среде выдвигались различные проекты захвата Босфора. Главным вдохновителем и планировщиком этих операций был русский посол в Константинополе А.И. Нелидов (1883–1897). В зависимости от конкретной международной обстановки его предложения включали как возможность совместного с Портой контроля над Проливами, так и отправку туда русского десанта в случае возникновения в Турции внутренних беспорядков или вхождения в Дарданеллы военных судов третьей державы (читай – Великобритании)[238].
Как мы видим, признавая неминуемость распада Османской империи, Солсбери так и не смог договориться ни с одной из великих держав, а главным образом с Россией, о разделе наследства «больного человека Европы». В связи с этим сэр Дж. Ардаф, глава военной разведки Великобритании, весьма точно обозначил внешнеполитическую линию своей страны в Восточном вопросе: «поддержание мира в Европе в результате предотвращения произвола в Османской империи, а также отсрочивание ее распада до тех пор, пока этот процесс не примет мирный ход и не будет содержать в себе угрозу силовому равновесию»[239].
В новых обстоятельствах, когда канули в Лету традиционная поддержка Османской империи и сотрудничество с Австро-Венгрией, а международно-политический горизонт окрасился заревом германского экспансионизма, Великобритания была вынуждена переоценить свои прежние императивы на Балканах и Ближнем Востоке. Форин Оффис предстояло внести серьезные концептуальные изменения в балканскую стратегию, сделав ставку на местные христианские народы, которых в их стремлении к национальной независимости и объединению мало волновали привычные европейцам категории статус-кво и баланса сил. Новые вызовы требовали новых или альтернативных решений. В этом контексте весьма востребованным оказался подход к Восточному вопросу, предложенный лидером либералов У. Гладстоном и его сподвижниками. Их идеи зародились не в недрах внешнеполитических ведомств или за столом переговоров, они не циркулировали по дипломатическим каналам, а скорее являлись отражением их мировоззренческих и моральных установок: отношения к взаимодействию цивилизаций, международному праву, к тому, что мы сейчас назвали бы глобальными ответственностью и управлением. Эти взгляды излагались на страницах газет и журналов, в публицистических работах, озвучивались на заседаниях парламента и частных собраниях. Такое положение дел было весьма органичным для Британии – страны с развитой парламентской системой и традициями публичной политики, где общественность участвовала в обсуждении важных международных проблем. Более того, общественное мнение становилось важным фактором выработки внешнеполитического курса Англии.
У. Гладстон отреагировал на подавление апрельского восстания 1876 г. в Болгарии эмоциональным и бескомпромиссным памфлетом «Болгарские ужасы и Восточный вопрос». Не стесняя себя в выражениях, со свойственным ему религиозным пылом Гладстон охарактеризовал турок как «человеконенавистников» («great anti-human specimen of humanity»), которые «везде оставляли за собой кровавый след». По его словам, «цивилизация заканчивалась там, где начинались их (османские – О. Л.) владения»[240]. Главе Либеральной партии, как справедливо отмечает исследователь англо-турецких отношений Дж. Берман, «лучше, чем кому бы то ни было, удалось совместить нравственное рвение и современные средства массовой информации с тем, чтобы трансформировать образ турка из “старого союзника Британии” в “чудовищного тирана”»[241].
«Великий старик», как называли Гладстона современники, указывал на национально-освободительные движения балканских народов как жизнеспособную силу, в отличие от переживавшей упадок Турции[242]. В этом, собственно, и заключалось новаторство его подхода: взгляд на малые независимые (в будущем) государства как потенциальные субъекты международных отношений. По утверждению Гладстона, они с готовностью ориентировались бы на ту великую державу, которая с ними не граничила, а значит, была не склонна вмешиваться в их внутреннюю жизнь[243]. Вполне логично, что в роли такой великой державы могла выступать Англия.
Что касается России, то Гладстон подчеркивал ее положительную роль в деле освобождения балканских христиан и призывал официальный Лондон сотрудничать с Петербургом, ведь это не только подняло бы престиж Великобритании в глазах славянского населения Турции, но и позволило бы ей контролировать действия Северной империи. Кроме того, он первым поставил вопрос об особой ответственности Англии за бесчинства, учиненные турками: Британия, оказывая материальную и моральную поддержку Порте, вселяла в нее уверенность в том, что защитит ее от России[244].
Если Дизраэли видел единственный способ решения Восточного вопроса в непосредственном соглашении с Портой, т. е. был убежденным приверженцем односторонних действий, то Гладстон, напротив, высказывался за урегулирование серьезных международных проблем в рамках «европейского концерта». Скоординированные действия европейских держав, на его взгляд, позволили бы им подавить свои собственные эгоистические устремления, обрести единство во имя общей цели и своим непререкаемым авторитетом заставить султана считаться с общечеловеческими ценностями[245].
Иными словами, Гладстон был сторонником коллективных действий великих держав, разделявших общие представления об этических нормах и правилах международной жизни. Как бы выразились современные политологи, он обнаружил себя адептом кантианской парадигмы развития международных отношений. В памфлете Гладстона проступали смутные очертания концепции международного сообщества, критерием принадлежности к которому как раз и должна была стать позиция великих держав по отношению к политике Порты. Соответственно, Великобритании отводилась роль морального лидера этого сообщества. Согласимся с интересным наблюдением П. Шрёдера, который писал о том, что Гладстон не собирался сковывать Британию коллективными решениями, а, наоборот, оговаривал за ней право принимать меры против «сбившихся с правильного пути» членов сообщества