, а затем по своему усмотрению устанавливать международные правила при поддержке других великих держав, которые изъявили бы желание ей в этом помочь[246].
Идеи Гладстона легли в основу внешнеполитических представлений целого поколения политиков и общественных деятелей радикального толка, по своим воззрениям принадлежавших к левому крылу Либеральной партии[247].
Среди причин, обусловивших интерес радикалов к Балканам, можно выделить их особый взгляд на проблему национально-освободительных движений и распространения идеалов западной цивилизации во всемирно-историческом масштабе. Национализм они считали мощным орудием для достижения политической независимости и избавления от оков деспотизма, а также способом обрести собственный, индивидуальный путь развития[248]. Но радикалы особо не вдавались в глубинные истоки этого явления, сводя его к нескольким факторам – языку, культуре, этносу – и полагая, что осознание своей принадлежности к какому-либо народу является основанием для политического самоопределения. Они были не способны, по мнению британского историка Г. Вийенрота, оценить такие глубинные причины жизнестойкости нации, как исторические предпосылки и место ее зарождения или же ее сложную дуалистическую сущность – патриотическую и агрессивную сторону национализма[249]. Выражая свою солидарность с угнетенными народами, радикалы обосновывали правильность своей собственной «благородной концепции либерализма», в основе которой прежде всего лежали принципы гуманизма. Им казалось, что враждебность государств будет ослаблена вследствие общемировой интеграции финансового капитала: взаимозависимость на таком уровне вынудит великие державы сотрудничать друг с другом, а молодые государства, и в первую очередь балканские, станут частью «цивилизованной» Европы, как только избавятся от неблагоприятных условий существования[250]. Британцы, по мнению радикалов, как самая свободолюбивая и прогрессивная нация были призваны нести «просветительскую» миссию среди народов, для которых понятия либерализма и фритреда оставались пустым звуком. Демократическое правительство, права человека, свобода совести и печати, безопасность жизни и имущества – это универсальные, единые аксиомы для всего человечества; следуя этим «рецептам», люди всей земли будут мирно сосуществовать и благоденствовать[251].
Считая себя последовательными сторонниками У. Гладстона, радикалы разделяли его скептическое отношение к Османской империи. Весомость их убеждениям в глазах как рядовых англичан, так и политических деятелей придавало то немаловажное обстоятельство, что они сами неоднократно бывали на месте событий и, соответственно, имели непосредственный доступ к достоверной информации. Без морального обоснования невозможно привести в движение общественное мнение[252], а в репортажах и докладах Дж. Брайса, Г. Брэйлфорда, братьев Чарльза и Ноэля Бакстонов, Дж. Ваучера о событиях в Армении, на Крите, в Македонии, по сути, доказывалась и пропагандировалась правильность курса на дезинтеграцию Османской империи.
Широкое распространение получил тезис о том, что сохранение власти султана над балканскими провинциями – это «аномалия», которая противоречила законам истории. Еще за 40 лет до появления памфлета Гладстона Р. Кобден, видный радикальный деятель и идеолог «свободной торговли», писал об Османской империи как о стране, «погрязшей в состоянии варварства и невежества»[253]. Секретарь британского посольства в Константинополе Ч. Элиот, человек чрезвычайно сведущий в балканских и ближневосточных делах, подчеркивал инородный характер турецкого присутствия на Балканах[254]. Особый акцент делался на азиатском происхождении турок, а также их этническом и лингвистическом сходстве с народами Центральной Азии. Из чего заключалось, что «турецкие права» на балканские территории были нелегитимны[255].
Получая все новую информацию о государственном устройстве, традициях и обычаях южных славян, британская публика задавалась вопросом: а как воспринимать Балканы – как восточный рубеж Европы или западную границу Азии? А. Эванс, в будущем прославленный археолог, первооткрыватель минойской цивилизации, который в 1875–1876 гг. с энтузиазмом окунулся в водоворот событий, разгоревшихся в Боснии и Герцеговине, писал о том, что история древней республики Рагуза (Дубровник) была яркой иллюстрацией стремления южных славян к высокой культуре и цивилизации[256]. Н. Бакстон отмечал двойственность Балкан, которая поражала людей извне: с одной стороны, на школьных уроках географии Балканы называли частью Европы, но, с другой, стоило только путешественнику пересечь Дунай, как он сразу оказывался на Востоке[257]. Показательно, но Бакстон в своей работе «Европа и турки» вольно или невольно отвергал тривиальное деление Восток-Запад: он использовал понятие христианского Востока, средоточия древних культурных и духовных традиций, откуда брала свое начало современная цивилизация, в том числе и западная. Бакстон стремился показать ту ключевую роль, которую Балканы сыграли в европейской истории: именно здесь была создана система христианского правления, которой европейцы обязаны своим существованием; Константин, основав новую столицу Римской империи на стыке Европы и Азии, провозгласил христианство государственной религией. По словам Бакстона, Константинополь всегда выступал аванпостом христианского мира: почти сразу после возникновения учения Мохаммеда византийцы начали отражать атаки его воинственных приверженцев, а затем спустя столетия пали в бою с турецкими армиями[258]. И вывод, к которому пришел автор книги «Европа и турки», звучит необычно, даже радикально для человека его круга. По признанию Бакстона, представавшие в Турции перед взором путешественника руины служили напоминанием о том, что пережил Восток, спасая Запад. Европейцы забыли о том, что до прихода турок Балканы по уровню развития цивилизации превосходили остальной мир. Им неведомы их одухотворенность, культура и искусство, отдельные образцы которого чудом уцелели в далеких монастырях и не подверглись вандализму захватчиков. Бакстон сместил вопрос о характере развития балканских народов в совершенно иную плоскость: с исторической точки зрения Европа находилась в великом долгу перед восточными христианами, которые так много выстрадали, чтобы отвратить от нее волну разрушений[259].
Журналисты, освещавшие события на Балканах, в своих статьях, книгах, путевых заметках очень добросовестно, используя огромное количество фактического материала, в том числе и визуального, изображали тот разительный контраст, который существовал между получившими независимость балканскими государствами и землями, возвращенными по Берлинскому трактату под власть султана. Например, корреспондент газеты «Дэйли Мэйл» Р. Уайон противопоставлял территории, располагавшиеся по обе стороны болгаро-турецкой границы: для Болгарии, как следует из его очерков, были характерны аккуратные города, возделанные поля, дружелюбное и грамотное население, в турецкой же Македонии царили разруха, хаос, бедность и страх[260].
На страницах многочисленных либеральных изданий болгары, сербы, черногорцы представали уникальными, динамичными и исполненными жизненной силы народами[261]. Европейский, в частности английский, читатель получал представление о своеобразии жизненного уклада балканских крестьян. Так, Сербия, по словам английского писателя Г. Вивиана, воплощала собой образец сельской демократии[262]. В работах британских интеллектуалов особым романтическим флером была овеяна история Черногории: они писали об этой маленькой балканской стране, затерянной в горах, как о некоем заповедном уголке, где народ свято чтил традиции предков[263].
Столь высокий интерес британских общественно-политических кругов к независимым балканским государствам был продиктован не просто жаждой новых познаний, а вполне прагматическими соображениями. Местные государства стали восприниматься как «естественные наследники» Турции в Юго-Восточной Европе. В первую очередь, это относилось к Болгарии, доказавшей свою жизнеспособность в период кризиса 1885–1886 гг. В случае распада Османской империи Болгарскому княжеству, как отмечал британский журналист Э. Дайси, было суждено заполнить образующийся в регионе вакуум силы[264].
Примечательно, что из всех «восточных» народов именно балканские (а также армяне), на взгляд британских радикалов, могли «дотянуться» до европейских стандартов «цивилизованности», а значит, были способны сопротивляться «русификации» или «германизаци-и»[265]. Так, Дж. Брайс, член Либеральной партии и соратник У. Гладстона, призывал Англию всмотреться в «неведомые дали», ибо она только выиграла бы от развития «малых национальностей»[266].
В качестве одной из причин повышенного интереса британской общественности к Восточному вопросу можно назвать живое участие, проявленное к этой проблеме видными деятелями науки и культуры. Так, в период Восточного кризиса 1875–1878 гг. в защиту балканских христиан единым фронтом выступили многие известные историки: Э. Фримэн, У. Леки, Дж. Сили, Т. Карлейль, А. Эванс