В конце XIX – начале XX в. определяющее влияние на политику Сербии оказывало существование австро-русской Антанты 1897 г. Она значительно сужала Белграду пространство для маневрирования между Петербургом и Веной, которое являлось не только отличительной чертой политики правящих кругов королевства, но и непосредственно отражалось на обстановке внутри страны. Борьба между династией Обреновичей и ее сторонниками, выступавшими за модернизацию Сербии по западноевропейской модели, с одной стороны, и радикальной партией, пользовавшейся поддержкой большинства населения и настаивавшей на сохранении традиционных сербских ценностей и самобытности – с другой, экстраполировалась на внешнеполитические программы двух сил. Первые считали приоритетным направлением ориентацию на Австро-Венгрию, вторые связывали осуществление сербских национальных устремлений с поддержкой России[475]. Кульминационным пунктом реализации австрофильской линии стало подписание в 1881 г. Тайной конвенции между Сербией и Дунайской монархией: в соответствии с данным документом князь Милан (с 1882 г. король) обязывался не заключать договоры с иностранными государствами без предварительного согласия Вены и обещал пресекать ведущуюся с территории Сербии пропаганду в Боснии и Герцеговине и Нови-Пазарском санджаке[476]. Отказываясь от претензий на данные провинции, Милан рассчитывал на содействие Дунайской монархии в Македонии. Фактически с молчаливого согласия Вены в 1885 г. сербский король начал войну против Болгарии. От полного разгрома в этой кампании Сербию спасло энергичное вмешательство Австро-Венгрии.
Между тем на Балльплац весьма скептически рассматривали возможность присоединения северо-западных областей Македонии к Сербии. Ведь Вена сама отводила Македонии, особенно Старой Сербии, одно из ключевых мест в своих экспансионистских замыслах на Балканах: включив ее в сферу своего влияния или аннексировав, она бы получила контроль над Салониками. Однако король Александр Обренович, игнорируя реалии балканской политики Австро-Венгрии, продолжал рассчитывать на ее благосклонное отношение к проводимому Сербией курсу в регионе. Так, он планировал заручиться поддержкой Вены в случае эвентуального выступления в союзе с Турцией и Румынией против Болгарии, если та «начнет агрессивные действия в Македонии»[477].
Когда стало очевидно, что политика Александра в примыкающих к Сербии турецких провинциях противоречила схемам Габсбургской монархии, Белград начал переориентироваться на Россию. Этот поворот в сторону Петербурга совпал со стремлением последнего, не нарушая общих принципов соглашения 1897 г., противодействовать интригам Двуединой монархии в Македонии. Русские дипломаты на Балканах в своих донесениях действительно фиксировали дестабилизирующие тенденции в австро-венгерской политике в регионе, что особенно ярко проявилось на примере контактов австро-венгерских агентов с лидерами македонского революционного движения и албанских волнений[478].
Подобные провокационные мероприятия австро-венгерской администрации поставили перед русским МИДом довольно сложную дилемму: с одной стороны, Россия, занятая в тот момент перипетиями дальневосточной политики, старалась предотвратить возможные осложнения на Балканах и ухудшение отношений с Двуединой монархией, с другой – она не могла допустить изменения силового равновесия в регионе в пользу Австро-Венгрии. В таких обстоятельствах закономерной представляется поддержка, оказываемая Петербургом Белграду и сербскому элементу в Македонии. Так, при непосредственном вмешательстве России митрополитом в Скопье был выбран серб Фирмилиан[479]. Русские консулы находились в тесном взаимодействии с местным сербским населением и, по свидетельствам иностранных наблюдателей, в том числе британской путешественницы и этнолога М.Э. Дарэм, явно антисербски настроенной, оказывали ему самую разностороннюю помощь[480].
Итак, Вена и Петербург отводили Сербскому королевству важное место в своей балканской политике. Следовательно, возникал вопрос: насколько правящий режим в Сербии, ответственный за принятие внешнеполитических решений, был приемлем с точки зрения Австро-Венгрии и России и позволял им рассматривать это государство в качестве опоры проведения своего влияния в регионе.
Внутренняя политика Александра Обреновича, как указывает ряд историков, отличалась крайней непоследовательностью. Начало 1903 г. было отмечено ужесточением режима: король приостановил действие Конституции 1901 г., распустил Скупщину, ограничил основные демократические свободы. Авторитарные меры Александра вызвали протесты общественности, которые были пресечены властями[481].
В русском МИДе сделали очевидный вывод: политика короля не пользовалась поддержкой основной массы населения[482]. Дальнейшее пребывание у власти Александра Обреновича не являлось для царского правительства принципиальным. Отказ императора Николая II принять в России с официальным визитом сербскую королевскую чету (что нанесло существенный удар по популярности Александра среди народа), а также инструкции, направляемые В.Н. Ламздорфом в Белград российскому посланнику Н.В. Чарыкову, не вмешиваться во внутренние дела Сербии свидетельствовали о безразличии Петербурга к дальнейшей судьбе династии Обреновичей[483].
Балльплацу весьма сомнительной представлялась способность Александра проводить политику, соответствовавшую интересам Вены. Его попытки укрепить личную власть не принесли ощутимых результатов, а значит, ему не удалось стабилизировать внутриполитическое положение в стране. Настороженность руководителей австро-венгерской дипломатии вызывала активизация деятельности Белграда в приграничных районах Македонии и Санджаке, особенно возможность объединения усилий в этом направлении сербского монарха и черногорского князя Николая. Тревожным сигналом для Вены стало предложение Александра Обреновича, в соответствии с которым кандидатуру наследника мог выбирать король, согласовав ее с высшими государственными инстанциями – с правительством, Государственным советом, председателями Скупщины, кассационного и апелляционного судов – а также Митрополитом Сербским. При этом Александр высказал мнение о том, что наиболее приемлемым претендентом мог быть один из представителей черногорской династии Петровичей-Негошей[484]. Подобный сценарий развития событий Вену явно не устраивал.
Таким образом, оппозиционные силы действовали в королевстве при весьма благоприятных внешнеполитических обстоятельствах. Позиция Вены и Петербурга в определенном смысле предоставила карт-бланш организаторам заговора 29 мая. Вопрос о том, какую роль в белградской драме играл внешнеполитический фактор, до сих пор остается дискуссионным. Так, очевидец событий Д. Васич отмечал, что в России и Австро-Венгрии должны были положительно отнестись к такому повороту в политической жизни Сербии: первая никогда не симпатизировала династии Обреновичей, вторая только и ожидала европейского мандата на урегулирование обстановки в неспокойном регионе[485].
Между тем, по воспоминаниям современников – австро-венгерского посланника в Сербии К. Думбы и того же Д. Васича – русская миссия в Белграде не была осведомлена о готовившемся заговоре[486]. Что касается причастности Вены к свержению правящей династии, то австро-венгерская разведывательная служба и дипломаты, как убедительно показано в исследованиях сербских и отечественных историков, установили контакт с организаторами майского заговора[487].
Взгляд правительства Дунайской монархии на события 29 мая во многом проявился через его отношение к новому режиму. Австро-Венгрия изначально выразила согласие на избрание князя Петра Карагеор-гиевича королем Сербии. В записке, подготовленной в ведомстве на Балльплац, он характеризовался как наиболее подходящий с точки зрения интересов Вены кандидат на сербский престол: Петр, родившийся на территории Австро-Венгрии и некоторое время живший в Вене как частное лицо, обнаруживал искреннюю симпатию к Двуединой монархии. В данном документе также отмечались некоторые уязвимые моменты биографии Петра Карагеоргиевича, которые в будущем позволяли оказывать на него давление – финансовая зависимость: предполагаемый сербский правитель был слишком расточительным в своих затратах и находился в постоянных долгах[488]. Неудивительно, что в Австро-Венгрии делали вполне оптимистичные прогнозы относительно правления короля Петра.
Однако Петр Карагеоргиевич, вопреки расчетам Вены, согласился с требованием радикалов и самосталцев[489] признать «ультрадемократичную» Конституцию 1888 г., тем самым, по мнению австро-венгерских дипломатов, существенно ограничив себе свободу рук[490]. Данная версия Основного закона, как констатировал Думба, делала Скупщину, состоявшую всего из одной палаты, практически всемогущей[491], что с расширением избирательного права предполагало доминирование радикалов, пользовавшихся поддержкой народа, на политической сцене Сербии. Иными словами, данное обстоятельство чрезвычайно осложняло контроль Вены над внутриполитическим развитием королевства.
Реакция России на Майский переворот 1903 г. была сдержанно-выжидательной. Во-первых, заговорщики пролили кровь венценосных особ, что само по себе ранило чувство монархической солидарности. Во-вторых, русские дипломаты усматривали австро-венгерский «след» в организации заговора. По сообщению Чарыкова, Вена рассчитывала на то, что обычные при государственных переворотах беспорядки и замешательство могли на долгое время ослабить