Сербию и задержать ее политическое и экономическое развитие[492]. В отличие от Дунайской монархии, русское правительство прямо осудило убийство королевской четы и обусловило возвращение посланника в Белград удалением заговорщиков из свиты Петра Карагеоргиевича.
Все же на тот момент для Вены и Петербурга взаимное сотрудничество оказалось важнее, чем существовавшие между ними противоречия, что проявилось в синхронности признания двумя правительствами нового монарха Сербии. В данном случае кандидатура Петра Карагеоргиевича оказалась компромиссной для обеих сторон. Примечательно, что царское правительство отклонило предложение радикалов избрать на сербский престол кого-либо из русских великих князей[493]. Дипломаты двух стран получали от министров иностранных дел инструкции выработать общую линию относительно политической обстановки в Сербии[494].
С осложнением ситуации на Дальнем Востоке и началом русско-японской войны вопрос о взаимодействии с Веной на Балканах, особенно относительно македонской проблемы стал для Петербурга принципиальным. Так, МИД России игнорировал жалобы сербов по поводу агрессивных действий Габсбургской монархии в Старой Сербии и рассматривал их как попытку Белграда внести раздор в отношения между двумя империями[495].
Что касается реакции Лондона на Майский переворот 1903 г., то в Великобритании белградские события подверглись самой резкой критике[496]. Англия последняя из великих держав восстановила дипломатические отношения с королевством. Основным условием, при котором английский посланник мог вернуться в сербскую столицу, было, по официальному заявлению правительства Британии, устранение организаторов заговора с главных государственных постов[497].
В сербской историографии достаточно детально освещены различные аспекты данного сюжета: негодование британского общественного мнения в связи с жестоким убийством Александра Обреновича, перипетии нормализации двусторонних отношений, участие в этом процессе неофициальных кругов[498]. Нам же важно, не вдаваясь в подробности осуждения английской общественностью майского заговора, понять, каким образом Форин Оффис связывал смену политического режима в Сербии с развитием ситуации на Балканах в целом и политикой там великих держав, прежде всего России и Австро-Венгрии.
Британские эксперты по данному региону отмечали, что политические убийства на Балканах являлись нормой, и в этом смысле белградская драма не была исключением. Подобные методы решения государственных проблем и вопросов передачи власти были результатом влияния турецкого господства на политическую культуру местных обществ[499]. Кроме того, авторитетные английские журналисты, как, например, обозреватель «Контэмпэрэри ревью» Э. Дж. Диллон, подчеркивали, что Александр Обренович действительно являлся посредственным и самовластным правителем, нарушавшим Конституцию, игнорировавшим основные права и свободы, незаконно преследовавшим своих политических оппонентов[500]. В донесениях британского посланника в Белграде Дж. Бонэма констатировалось, что последние три года правления Александра объективно давали массу поводов для недовольства[501]. Соответственно, напрашивается вопрос: почему Форин Оффис, принимая во внимание эти объективные факты, на протяжении довольно долгого времени отказывался признать новый режим в Сербии?
Примечательно, что, по утверждению сербских дипломатов (посланника в Лондоне Ч. Миятовича), Уайтхолл занял столь бескомпромиссную позицию относительно майского переворота именно под сильным давлением общественности[502]. Однако, на наш взгляд, Форин Оффис использовал ссылки на общественное мнение для обоснования своих собственных внешнеполитических решений, что, в общем, было его обычной практикой. В Лондоне не отвергали возможности того, что Вена и Петербург были определенным образом причастны к майским событиям в Белграде. Более того, согласованность их действий в связи с избранием Петра Карагеоргиевича сербским королем демонстрировала взаимопонимание между двумя империями[503]. Данное обстоятельство, по оценке британских наблюдателей, в очередной раз свидетельствовало о том, что «Россия и Австро-Венгрия самоуверенно претендовали на всеохватный контроль над Балканами»[504]. Переворот в Сербии и реакция на него Вены и Петербурга являлись, таким образом, доказательством жизнеспособности австро-русской Антанты, готовности двух правительств к сотрудничеству, что в очередной раз наталкивало английских дипломатов на мысль о возможном возрождении Союза трех императоров. С этой точки зрения, непризнание Лондоном нового режима в Сербии отчасти являлось противодействием Форин Оффис австро-русской политике в регионе.
Позицию Уайтхолла относительно Майского переворота также следует рассматривать в контексте доминировавшего на тот момент среди чиновников британского МИДа подхода к балканской политике. Лондон стремился проводить в регионе свою традиционную политику баланса сил, т. е. выступать в качестве арбитра по балканским вопросам и косвенно контролировать действия других великих держав. Весьма отчетливо подобная тактика, как мы видели, проявилась на примере македонской проблемы. В рамках данного подхода Форин Оффис не видел необходимости в незамедлительном восстановлении дипломатических отношений с Сербией, поскольку, с одной стороны, подобное состояние неопределенности позволяло ему оказывать давление на политику королевства, а с другой – давало английскому правительству возможность самому выбрать подходящий момент для отправки своего посланника в Белград, т. е. тогда, когда этого потребовали бы соображения силового равновесия. Англии, как полагал Лэнсдаун, не следовало «форсировать события»[505].
Среди причин, по которым Лондон не спешил нормализовать отношения с Сербией, надо также назвать внутриполитическую обстановку в королевстве. Британские корреспонденты на Балканах отмечали, что Петр Карагеоргиевич не пользовался поддержкой народа и его положение в стране было довольно шатким[506]. По сообщениям в «Таймс», в Сербии сложилась опасная ситуация, близкая к хаосу: все ведущие политические силы – армия, партии – конфликтовали друг с другом. Даже в рядах радикалов, наиболее массовой и популярной политической организации, отсутствовало единодушие[507]. Следовательно, в британских дипломатических кругах задавались вполне логичным вопросом: насколько целесообразным было со стороны Лондона признание нового режима в Сербии, если он был так неустойчив и, вероятно, недолговечен.
Однако постепенно взгляд Уайтхолла на роль Сербии в регионе эволюционировал, что во многом было обусловлено международной конъюнктурой и изменением расстановки сил на Балканском полуострове: ослаблением позиций России и все более агрессивной политикой Австро-Венгрии. Последняя, как писали английские обозреватели, рассчитывала распространить свою власть над Македонией[508]. Показательно, что анализ ситуации в регионе, представленный британскими журналистами, совпадал с оценкой положения дел на Балканах, содержавшейся во внутриведомственной переписке сербского МИДа. Ни военные круги, ни австро-венгерская общественность, по словам сербского посланника в Вене С. Груича, не верили в успех реформ и готовились к аннексии территорий, прилегавших к Митровице[509]. Двуединая монархия намеренно дестабилизировала ситуацию в Македонии и Старой Сербии, чтобы получить удобный повод для вмешательства[510]. Так, характеризуя взгляды сербских государственных деятелей относительно перспектив внешней политики королевства, германский посланник в Белграде фон Эккард отмечал, что все их заявления пронизаны «паническим страхом перед коварными планами Австро-Венгрии»[511].
В таких условиях Уайтхолл, с одной стороны, и сербское правительство – с другой, пришли к осознанию необходимости восстановления силового равновесия в регионе, а значит, и взаимного сотрудничества в данном направлении. Однако процесс нормализации англо-сербских отношений растянулся на три года и был сопряжен с рядом трудностей.
В правящих кругах королевства развернулась напряженная борьба между сторонниками возобновления дипломатических отношений с Англией и их противниками – людьми, напрямую причастными к убийству Александра Обреновича. По мнению сербского историка Л. Алексич-Пейкович, вопрос об англо-сербских отношениях стал тем фасадом, за которым велась борьба за распределение власти внутри страны. Не возобновить в тот момент отношений с Лондоном, как заключает сербская исследовательница, значило создать крайне неблагоприятные условия для развития молодого сербского парламентаризма в угоду силам авторитаризма и милитаризма и поставить страну в полную зависимость от империи Габсбургов[512]. Британский вице-консул в Белграде У. Тезиджер всецело приписывал промедление в урегулировании вопроса об отставке заговорщиков интригам Вены