[655]. По итогам кризиса британскими дипломатами был сделан важный вывод о специфике процесса принятия внешнеполитических решений болгарским руководством. Вопросы межгосударственных взаимоотношений всецело находились в ведении Фердинанда Кобургского, который привносил изрядный элемент оппортунизма во внешнюю политику Болгарии, что могло обернуться негативными последствиями для держав Антанты. Так, Дж. Бьюкенен отмечал склонность Фердинанда «проводить политику качелей, переходя на сторону то одной, то другой державы в зависимости от его сиюминутных интересов»[656]. И если с заключением англо-русского соглашения Фердинанд лишился возможности извлекать политические выгоды из разногласий между Лондоном и Петербургом, то стремительное ухудшение русско-австрийских отношений и все более жесткое размежевание великих держав на два враждебных блока предоставляли ему прекрасную возможность играть на противоречиях не только между Россией и Австро-Венгрией, но и между Антантой и Тройственным союзом. Таким образом, осознание болгарской элитой региональной значимости своей страны позволило ей проводить политику лавирования между великими державами для осуществления национальных интересов и воплощения собственных амбициозных замыслов.
Как показали события Боснийского кризиса, роль и функции балканских государств в британской политике не были статичными, а эволюционировали в зависимости от развития международной ситуации: изменения расстановки сил в Европе и на Ближнем Востоке.
§ 3. Влияние османского фактора на выработку балканской политики Лондона в 1909–1911 гг
Отрезок времени между окончанием Боснийского кризиса (1909 г.) и началом сербо-болгарских переговоров о создании союза (1911 г.), на первый взгляд, не был отмечен сколь-нибудь серьезными происшествиями на Балканах: в политической жизни региона наступило кратковременное затишье. На фоне англо-русских противоречий в Персии, русско-германских переговоров в Потсдаме (ноябрь 1910 г.), Агадирского кризиса (весна-осень 1911 г.) балканские события меркли. С приходом к власти в Турции пробританского правительства проблема политического устройства Македонии и Фракии теряла для Лондона интерес: распространение конституции 1876 г. на европейские территории казалось наиболее приемлемым вариантом решения Восточного вопроса на Балканах. Но именно в этот непродолжительный период в Османской империи произошла череда событий, которые подтолкнули Лондон к пересмотру своего прежнего отношения к младотурецкому режиму. Наша задача заключается в том, чтобы проследить, как ситуация в Османской империи и внешнеполитические установки младотурок повлияли на выработку политики Великобритании в Юго-Восточной Европе и в конечном счете обусловили ее молчаливое согласие на формирование Балканского союза.
Итоги Боснийского кризиса 1908–1909 гг. получили неоднозначную оценку в Константинополе. С одной стороны, османское правительство декларировало свою пробританскую ориентацию, с другой – державы Тройственного согласия, по мнению турецких наблюдателей, не обнаружили ни желания, ни намерения воевать за Османскую империю[657]. Дж. Фицморис выделил два обстоятельства, которые негативно сказались на англо-турецких отношениях. Во-первых, это был тон британской прессы, особенно «Таймс», которая «настоятельно побуждала турок проглотить русское урегулирование болгарской проблемы». Во-вторых, Фицморис указывал на германский ультиматум Петербургу, который поразил османов «как гром среди ясного неба, продемонстрировав им, что Германия была сильнее, чем Россия, Англия и Франция вместе взятые, или, по крайней мере, таковой казалась»[658].
Неблагоприятным фактором для политики англичан в Османской империи можно считать все более усиливавшийся раскол между правящей коалицией – Либеральным союзом во главе с Кямиль-пашой и комитетом «Единение и прогресс». Принципиальным различием в политических платформах двух партий являлся вопрос о реорганизации политико-административной структуры Османской империи: первые настаивали на ее децентрализации, вторые – на централизации. Разумеется, с точки зрения британского правительства, планы дальнейшей децентрализации Турции выглядели довольно перспективными. С одной стороны, отдаленные провинции находились бы под формальным суверенитетом султана, что уменьшало вероятность столкновения из-за них великих держав. С другой стороны, неконтролируемость Портой периферии (Британию больше всего волновали аравийские территории, прилегавшие к Персидскому заливу) позволила бы Лондону напрямую вступать в переговоры с местными правителями. Однако реализации данной программы препятствовала позиция младотурок. По замечанию британского дипломата А. Тэлфорда Во, авторитетного специалиста по Турции, комитет «Единение и прогресс», настаивая на жесткой централизации Османской империи, отвергал косвенные методы управления, сторонниками которых традиционно выступали англичане[659]. Своеобразие британского подхода как раз и заключалось в осуществлении контроля над княжествами Персидского залива путем установления над ними различных видов протекторатов, при которых местные шейхи сохраняли широкую свободу действий во внутренней политике[660]. Англичане восприняли как тревожный знак призыв, обращенный к ним со стороны одного из деятелей комитета, признать Кувейт, находившийся с 1899 г. под фактическим контролем Великобритании, «составной частью Османской империи», что было равнозначно восстановлению турецкой власти над этим аравийским шейхством[661].
К февралю 1909 г. отношения между «Ахраром» и комитетом «Единение и прогресс» предельно обострились. Лидер либералов Кямиль-паша был смещен со своего поста, на его место назначали Хилми-пашу, бывшего генерального инспектора македонских вилайетов. Противостояние Комитета и его оппонентов достигло своего апогея 13 апреля 1909 г., когда взбунтовался столичный гарнизон, а новое правительство подало в отставку. Мятеж в Константинополе, как справедливо указывают некоторые авторы, послужил Комитету подходящим поводом для расправы над оппозицией[662].
В британском посольстве усматривали причину апрельской контрреволюции в чрезмерно светской политике Комитета и его небрежении к шариату. Это, как отмечалось, привело к появлению на политической сцене Турции Мусульманской лиги, которая сопротивлялась прозападным устремлениям комитета «Единение и прогресс». Некоторые представители Либерального союза, по сообщениям Лоутера, установили контакты с реакционными силами. Однако их успех оказался кратковременным: «Ахрар» был не подготовлен к такому развитию событий[663].
По турецкой столице между тем циркулировали слухи о причастности британского посольства к антиконституционному выступлению[664]. Подобные умонастроения, как полагает турецкий исследователь Ф. Ахмад, были вызваны тем обстоятельством, что противники Комитета не преминули воспользоваться симпатиями англоязычной прессы, особенно «Таймс», к оппозиции[665]. Авторитет Британии среди константинопольского общества, по словам очевидцев, никогда не находился на столь низком уровне, как после апрельских событий[666].
Современники не могли найти адекватного ответа на вопрос, почему британское посольство и пресса так настойчиво демонстрировали свое расположение к партии «Ахрар», когда было очевидно, что реальная сила находилась за комитетом «Единение и прогресс»[667]. В этом смысле разительный контраст представляла политика Берлина, который сумел предвидеть, что победа в противостоянии либералов и Комитета останется за последним. В итоге, по оценкам наблюдателей, все обернулось триумфом Германии и катастрофичной потерей Англией своих позиций[668]. Маршалль объяснял подобное поведение Британии тем фактом, что Лоутер и его коллеги ошибочно проанализировали сложившуюся ситуацию и сделали ставку не на ту сторону[669]. Все же думается, что оценка, данная германским послом британской политике, была довольно поверхностной.
Причину избранного Уайтхоллом курса в отношении младотурок, как нам представляется, следует искать в его видении политического устройства региона в целом. Английские дипломаты и эксперты по Ближневосточному региону были склонны рассматривать проблему консолидации Османской империи в более широком контексте развития народов Азии[670]. Фактически речь шла о возможности эффективной модернизации традиционного восточного общества и, как следствие, о вероятности избавления его от европейского контроля. Для английской элиты обозначенный вопрос представлял первостепенную важность, поскольку напрямую затрагивал проблему поддержания Британской колониальной империи в Азии. Младотурки, заявлявшие о своей приверженности японской модели модернизации страны[671], выдвигали грандиозные проекты реформирования Османской империи с целью ее превращения в великую азиатскую державу. По свидетельствам британского журналиста Дж. Аббота, местная официальная пресса позиционировала Стамбул как будущий центр Восточной цивилизации[672]. В свете этих фактов кажется маловероятным, чтобы Лондон допустил трансформацию Османской империи из «больного человека Европы» в «Японию Ближнего Востока» и, соответственно, появление нового влиятельного игрока в столь стратегически значимом регионе.