[763]. В свою очередь болгарское правительство обусловливало достижение взаимопонимания с Белградом отказом последнего от притязаний на европейские вилайеты султана[764].
Сотрудничество с Петербургом в вопросе создания балканской федерации являлось характерной чертой политики Форин Оффис в регионе. Уайтхолл стремился использовать огромное влияние России в славянском мире для выстраивания регионального блока на Балканах. Так, Никольсон высоко оценил состоявшийся в апреле 1909 г. съезд славянских организаций, в итоговой резолюции которой утверждался курс на поддержку англо-франко-русской Антанты[765].
По мере стабилизации ситуации в регионе вопрос о балканском союзе отошел на второй план. На этапе 1909–1911 гг. Лондон и Петербург полагали, что трудности, связанные с формированием подобной коалиции, перевешивали практическую пользу от этого предприятия. Такая позиция русских и британских дипломатов была продиктована двумя важными соображениями. Во-первых, им казались непреодолимой пропастью исторические противоречия между Сербией и Болгарией в Македонии. Во-вторых, создание балканского блока напрямую затрагивало судьбу турецких провинций в Юго-Восточной Европе; вновь вставал вопрос об отношении Османской империи к этому блоку: будет ли она частью его или же он будет направлен против нее. В тот период ни Англия, ни Россия не могли однозначно ответить на этот вопрос.
Часть российских дипломатов, причем тех, кто непосредственно работал на Балканах, скорее негативно относилась к разговорам о разграничении Македонии и заключению между Болгарией и Сербией военно-политического союза. Бывший русский консул в Призрене и Митровице С. Тухолка называл все предложения о разделе Македонии и Старой Сербии, включая Нови-Пазарский санджак, «недопустимыми и опасными как для России, так и балканских государств». Он мотивировал свою точку зрения существовавшими в тот период региональными и международными реалиями. В первую очередь он указывал на неспособность Белграда и Софии договориться даже о распределении сфер пропаганды и влияния в Македонии, не говоря уже о территориальном размежевании. Кроме того, по мнению Тухолки, любой намек на раздел европейских провинций Турции повлек бы за собой переориентацию последней на Австро-Венгрию и Германию. И, наконец, как точно подметил российский представитель, прежде чем делить Македонию, надо было ее сначала отвоевать у Османской империи[766].
В российском МИДе отмечали поливариантность развития событий в Турции. В этот период не исключалась возможность благотворного влияния конституционного режима на обновление политического устройства Османской империи, причем ставка делалась на ее дальнейшую децентрализацию. Применительно к Македонии и Албании это означало дробление их территорий на мелкие округа (с целью избежать смешения населения), в рамках которых осуществлялось бы самоуправление, особенно в церковных и школьных делах. В случае нереализуемости этого проекта Тухолка предлагал нейтрализацию Македонии, превращение ее в автономию, организованную по федеративному принципу, под контролем великих держав, где главная роль отводилась Англии, которая в силу своей отдаленности и незаинтересованности внушала доверие местным жителям[767]. Несмотря на всю новизну плана Тухолки, он страдал большим изъяном: расчетом на то, что Турция будет развиваться по пути, начертанному «Ахрар», который фактически был обескровлен во время контрреволюции 1909 г. Вместе с тем этот проект продемонстрировал факт того, что русские дипломаты на Балканах воспринимали своих английских коллег в качестве партнеров.
На момент конца 1909–1910 гг. усилия русской дипломатии, по крайней мере главы внешнеполитического ведомства, были направлены на то, чтобы по возможности избежать осложнений между балканскими государствами из-за македонского вопроса. Так, А.П. Извольский советовал М. Миловановичу и Н. Пашичу не обращаться к болгарскому правительству с конкретными предложениями по Македонии, ограничившись более или менее эластичными формулировками, которые в будущем позволили бы Софии и Белграду прийти к соглашению[768].
В русских дипломатических кругах широкое распространение получило мнение о том, что Турция лишится своих европейских владений не в силу внутренних движений (ее скорый распад не предвиделся), а под внешними ударами. Основной вопрос, как отмечал русский посол в Париже А.И. Нелидов, состоял в том, кто эту силу будет олицетворять: Австро-Венгрия или Болгария[769]. Во многом созвучную точку зрения высказывали британские дипломатические представители, полагавшие, что македонский вопрос, это «яблоко раздора» для молодых балканских государств, мог быть разрешен только с победой Болгарии и присоединением к ней европейских провинций Османской империи[770].
Развитие политической обстановки в регионе и на международной арене способствовало сближению Белграда и Софии. Необходимо подчеркнуть, что именно активизация деятельности Вены на Балканах: ее участие в переговорах о заключении турецко-румынской военной конвенции, поддержка албанского движения и македонских четников, проект создания автономной проавстрийской Албании – послужила толчком к изменению политической конфигурации балканских государств. Среди факторов, непосредственно способствовавших перегруппировке сил в регионе, следует назвать начавшуюся осенью 1911 г. итало-турецкую войну, которая в случае перенесения военных действий на Балканский полуостров могла предоставить Австро-Венгрии очередное стратегическое преимущество: возможность оккупации Нови-Пазарского санджака под видом обеспечения там порядка[771].
И если для Софии вмешательство Двуединой монархии и установление ее контроля над турецкими провинциями, в первую очередь над стратегически важным портом Салоники, означало потерю Македонии, но не угрозу безопасности государства, то для Белграда это было равнозначно катастрофе. При таком ходе событий незамедлительно последовало бы введение войск Австро-Венгрии в Нови-Пазарский санджак, что сделало бы Сербию практически полностью окруженной Габсбургской империей. Так, донесения сербских дипломатов были полны информацией о возможных провокациях со стороны австро-венгерских агентов[772].
Не меньшую обеспокоенность сербской политической элиты вызывали действия черногорского короля Николая I, оказывавшего разностороннюю поддержку албанскому национальному движению в приграничных районах. Он вел свою собственную игру и рассчитывал на включение сопредельных албанских территорий в состав королевства, а для этого ему было необходимо заручиться согласием Двуединой монархии. Король Николай даже предлагал Вене заключить наступательно-оборонительный союз[773]. Примечательно, что британские дипломаты среди остальных балканских государств считали именно Черногорию с ее непредсказуемым внешнеполитическим курсом самым деструктивным элементом, угрожавшим миру в Европе[774]. При столь неблагоприятной расстановке сил в регионе союз с Болгарией и поиск с ней компромисса по македонскому вопросу представляли для Сербии жизненно важный интерес.
Импульсом для Софии к сближению с Белградом явились турецко-румынские переговоры о заключении военной конвенции. Слухи о Бухарестском соглашении сделали положение Фердинанда Кобургского внутри страны довольно шатким: оппоненты обвиняли царя в том, что его недальновидные действия привели к политической изоляции Болгарии в регионе[775].
Британских дипломатов, пристально следивших за образованием Балканского союза, прежде всего волновала позиция России, чье мнение имело определяющее значение для Сербии и Болгарии. Между тем обозначившиеся тенденции в политике Петербурга вызывали серьезную озабоченность у сербского и болгарского руководства. Во-первых, речь шла о состоявшемся в октябре 1910 г. Потсдамском свидании Николая II и Вильгельма II. Сербы рассматривали это событие как шаг к восстановлению Союза трех императоров[776]. Подобная перспектива казалась Белграду настоящим кошмаром, поскольку лишила бы его покровительства великой северной империи перед лицом Дунайской монархии. Кроме того, сербское правительство, помня об австро-русской Антанте 1897 г. и событиях, предшествовавших Боснийскому кризису, опасалось очередной сделки Вены и Петербурга. Согласованность действий балканских государств, по мнению М. Миловановича, совмещавшего в тот период должности министра иностранных дел и премьер-министра Сербии, снижала риск вмешательства великих держав в дела региона[777]. Во-вторых, активность русского посла в Константинополе в вопросе достижения двустороннего русско-турецкого соглашения по поводу Проливов наталкивала на мысль, что Петербург был готов гарантировать Порте территориальную целостность ее владений[778]. Решение проблемы беспрепятственного прохода русских военных кораблей через Босфор и Дарданеллы посредством достижения компромисса с турецким правительством представлялось Петербургу настолько желательным, что некоторые высокопоставленные чиновники внешнеполитического ведомства России даже рассматривали возможность вхождения Турции в союз балканских государств[779]