Восстановление баланса сил в регионе, как полагало русское правительство, напрямую зависело от румынского фактора. В связи с этим Петербург задался двойной целью: отколоть Бухарест от Тройственного союза и использовать его как рычаг давления на Софию[901]. Так, русский посланник в Бухаресте Н. Шебеко не скрывал того факта, что «румынская угроза являлась единственным способом избежать разгрома Сербии и нарушения силового равновесия на Балканах»[902]. Дж. Бьюкенен не сомневался в том, что Россия прямо или косвенно поощряла румын к активным действиям против Болгарии[903].
Болгарское военное командование, сосредоточив все силы против сербов и греков в Македонии, фактически обнажило северные и южные рубежи страны, чем не преминули воспользоваться Румыния и Турция. Первая стремилась окончательно решить вопрос о Южной Добрудже в свою пользу, вторая – вернуть Адрианополь. При таком раскладе разгром болгарской армии был предопределен. Руководители Форин Оффис отказывались делать какие-либо прогнозы относительно сценария, по которому будут развиваться события. Никольсон даже затруднялся определить, отвечало ли поражение Болгарии английским интересам или нет[904]. Во многом по этой причине Уайтхолл призывал европейские правительства придерживаться принципа «строгого невмешательства» в ситуацию на Балканах и способствовать локализации конфликта[905].
Во время Второй балканской войны наибольшую озабоченность Лондона вызывал вопрос о статусе Адрианополя, который англичане напрямую связывали с судьбой азиатских провинций Турции. Грей в своей речи перед палатой общин резко осудил пересечение турецкими войсками линии Энос-Мидия и отвоевание ими у болгар Адрианополя. Британский статс-секретарь по иностранным делам, прежде всего, акцентировал внимание на нарушении Портой международно-правового договора, непосредственно разработанного великими державами. Грей предупредил турок о том, что если они будут продолжать упорствовать, то державы лишат их своей дипломатической и финансовой поддержки[906]. Заявление главы Форин Оффис было воспринято младотурками как угроза. А. Джемаль-паша, начальник константинопольского гарнизона и министр общественных работ, охарактеризовал речь Грея как свидетельство враждебной политики Англии по отношению к турецкому правительству[907].
Примечательно, что инициативы Великобритании, не намеревавшейся прибегать к принудительным мерам, не шли дальше деклараций. В связи с этим напрашивается вопрос, зачем Лондон использовал такой тон в адрес Порты, когда на тот момент англо-турецкие отношения, в общем-то, были довольно стабильными, даже несмотря на январский переворот 1913 г.?[908] В данном случае Англию волновала не проблема того, кому будет принадлежать Адрианополь: болгарам или туркам, а тот факт, что выступление османов могло спровоцировать интервенцию со стороны великих держав[909]. В Британии сильно сомневались в том, что Петербург, несмотря на накопившийся у него негатив по отношению к Болгарии, допустит ее полный крах и вторжение на ее территорию турецких войск, чему имелось немало подтверждений. Россия и Австро-Венгрия, не желавшие терять свое влияние в Софии, действовали параллельно, пытаясь «спасти» Болгарию[910]. Между тем Уайтхолл серьезно опасался того, что военное вмешательство России не ограничится только Восточной Фракией, но распространится и на Малую Азию[911]. В донесениях германских дипломатов также звучала тревога в связи с возможным распадом азиатской Турции, но, в отличие от своих британских коллег, они полагали, что импульсом к этому послужит повторное отторжение от Османской империи Адрианополя[912].
Британские прогнозы относительно вторжения России в азиатские владения султана, как явствует из донесений русской военной агентуры, имели под собой реальные основания. Представители разведки побуждали руководство страны прибегнуть к силовым методам воздействия на Османскую империю с целью обеспечить интересы России в черноморско-кавказском регионе[913]. Так, по воспоминаниям товарища министра народного просвещения М.А. Таубе, на заседании Совета министров у премьера В.Н. Коковцова на даче на Аптекарском острове обсуждались варианты отправки экспедиционного корпуса в тыл турецкой армии, наступавшей на Адрианополь. Но, как были вынуждены констатировать морской и военный министры, войска Одесского военного округа мобилизованы не были и отсутствовали средства проведения такой операции[914].
Англия, прекрасно осознавая тот факт, что вопрос об азиатских провинциях Турции являлся запутанным клубком интересов и противоречий великих держав, повела тонкую дипломатическую игру. С одной стороны, Лондон не собирался препятствовать России в том, чтобы она предприняла любые шаги, которые сочтет целесообразными в связи с болгаро-турецким конфликтом[915]. С другой стороны, Грей обратился к германскому правительству с предложением, в соответствии с которым Берлин и Петербург должны были согласовать свои действия, чтобы убедить турок оставить Адрианополь. Глава Форин Оффис обосновывал эту меру необходимостью помешать России действовать в одностороннем порядке[916]. В Британии делали ставку на то, что интересы Германии и России в Османской империи были если не антагонистичны, то трудно совместимы, а потому Берлин и Петербург выступали бы в качестве сдерживающего фактора по отношению друг к другу. Вильгельм II оценил слова Грея как стремление Англии, избегавшей осложнений в отношениях с Россией, переложить на Германию все проблемы, связанные с активизацией русской политики в Малой Азии[917].
Выводы германского кайзера отчасти кажутся справедливыми. В этот период между Лондоном и Петербургом действительно существовали разногласия по поводу армянских реформ. Русский МИД открыто выражал недовольство британскому правительству в связи с запросом Порты выслать британских офицеров для реорганизации жандармерии в Армении[918]. В свою очередь Уайтхолл оценивал выдвинутый Россией проект реформ, предполагавший включение всех армянских вилайетов в одну провинцию во главе с генерал-губернатором, как слишком радикальный[919]. На заседании кабинета министров было отмечено, что русская программа преобразований в Армении могла послужить первым шагом к расчленению азиатской Турции и началу борьбы между великими державами[920].
Когда стало очевидно, что поражение болгарской армии в Восточной Фракии не влекло за собой вмешательства великих держав, а следовательно, миновала угроза обострения азиатской проблемы, Лондон признал переход Адрианополя к Турции свершившимся фактом.
Новое соотношение сил, сложившееся на Балканах в ходе межсоюзнической войны, было зафиксировано в Бухарестском мирном договоре, подписанном 10 августа 1913 г. Итоги конференции в Бухаресте нередко называют «первой национальной катастрофой» для Болгарии[921], лишившейся почти всех своих завоеваний в Македонии. Болгарское царство сохранило лишь небольшую область на северо-востоке, известную как Пиринская Македония, а также непротяженный участок побережья на Эгейском море с портом Дедеагач. В целом же территория Македонии была разделена между Грецией (Эгейская Македония) и Сербией (Вардарская Македония). По Бухарестскому миру Болгария была вынуждена уступить Румынии Южную Добруджу.
Подписание серии двусторонних договоров: Константинопольского – между Турцией и Болгарией (сентябрь 1913 г.), Афинского – между Грецией и Турцией (ноябрь 1913 г.) и Константинопольского – между Сербией и Турцией (март 1914 г.) – поставило окончательную точку в двухлетней истории Балканских войн.
Заключение Бухарестского мира не означало, что автоматически аннулировался Лондонский договор. Принципы, на которых базировался новый региональный порядок, остались прежними. В Бухарестском мире были модифицированы лишь те параметры Балканской подсистемы, которые характеризовали ее внутреннюю структуру. Во-первых, было покончено с претензиями Болгарии на региональное лидерство: Балканская подсистема являлась полицентричной. Во-вторых, претерпели некоторое изменение позиции Османской империи. По оценкам иностранных наблюдателей, Лондонский договор поставил Турцию в такое положение, когда она была не в состоянии эффективно отстаивать свою независимость. Возвращение Адрианополя не только обезопасило западные границы Османской империи, но и оказало мощное положительное воздействие на эмоциональный настрой турецкого населения[922]. Османский фактор продолжал играть не последнюю, хотя и не столь значительную, как прежде, роль в балканской политике. В-третьих, в результате Второй балканской войны обозначилось особое место Румынии в региональной подсистеме. Британские журналисты писали об этой стране как об элементе стабильности на Балканах и гаранте мира в регионе