В соответствии с новой политической конфигурацией Балканского полуострова Сербия, Греция, Румыния и Черногория являлись державами, отстаивавшими региональный статус-кво, тогда как Болгария и Османская империя стремились к его ревизии. Вслед за подписанием Константинопольского мирного договора между Болгарским царством и Турцией начались переговоры о заключении оборонительного и наступательного союза, однако они так и не материализовались в виде конкретного соглашения[924]. Это объяснялось неспособностью Софии и Стамбула достичь компромисса по территориальному вопросу.
Правящие круги Сербии, Румынии и Греции отдавали себе отчет в том, что поддержание баланса сил, установившегося на Балканах после коллизий 1912–1913 гг., было возможно только при условии углубления сотрудничества, и прежде всего в военной сфере. Для всех трех государств вопросом принципиальной важности являлось сдерживание ревизионизма Болгарии. Так, румынский премьер-министр Т. Майореску заверял российского поверенного в делах в Бухаресте Арсеньева в том, что Румыния из чувства самосохранения не могла допустить разгрома болгарами сербов и греков. По его словам, «неприкосновенность» Бухарестского трактата, хотя бы в ближайшее время, являлась для Румынии «вопросом национальной чести»[925].
Однако надежность Бухареста в качестве союзника вызывала некоторые сомнения. Так, румынский посланник в Афинах в разговоре со своим сербским коллегой признавался, что у Румынии две политики: восточная и западная. Первая из них направлена на «поддержание Бухарестского договора любой ценой», вторая ориентирована на Тройственный союз[926]. Из этого заявления румынского дипломата явствует, что Бухарест пытался совместить несовместимое: сотрудничество с Сербией и опору на Драйбунд, один из членов которого хотел сокрушить эту самую Сербию. И все же, по мнению российского представителя в Софии, в условиях новой расстановки сил на Балканах Румыния, несмотря на австрофильские симпатии ее правящих кругов, была «крепко связана с Россией», а значит, и с Антантой. Ведь если бы Россия и Румыния воевали в противоположных лагерях, то Болгария не замедлила бы вернуть себе Южную Добруджу[927].
Что касается сербо-греческого взаимодействия в рамках «балканского треугольника», то его определяли две тенденции: сотрудничество и соперничество. С одной стороны, Сербию и Грецию побуждали к дальнейшему сближению имевшиеся у них серьезные территориальные противоречия с Болгарией и Албанией, а следовательно, вероятность военного столкновения с этими двумя государствами. С другой стороны, после заключения Бухарестского договора сербо-греческие отношения, по донесениям российских дипломатов, начали стремительно портиться из-за разногласий вокруг государственного разграничения в Македонии[928]. Кроме того, греки проводили более жесткую ассимиляторскую политику на присоединенных землях, чем сербы, под власть которых начали переходить македонские славяне с сопредельных с Грецией территорий. Определенным испытанием для сербо-греческой «дружбы» стала также нерешенность вопроса о сербском порте в Салониках и в связи с этим проявленная греками неуступчивость[929]. Российские дипломаты отмечали «.. нежелательность размолвки между двумя союзниками, призванными силою обстоятельств, охранять мир и равновесие на Балканском полуострове»[930]. Это понимали и в Белграде, и в Афинах. Для греков поддержка сербов приобретала особую актуальность в свете прогнозируемой греко-турецкой войны из-за Эгейских островов.
Бухарестский мир вызвал различную реакцию у великих держав. В Вене он был встречен с тревогой. Австро-венгерское правительство высказывалось за созыв европейской конференции и санкционирование итогов Второй балканской войны «европейским концертом»[931]. Такая позиция Двуединой монархии обусловливалась тем, что ситуация в регионе, как показали недавние события, все в большей степени выходила из-под ее контроля. Так, Сербское королевство не только присоединило дополнительные территории, но обеспечило себе благоприятный политический климат в регионе: сербо-греческие и сербо-румынские отношения характеризовались, несмотря на нарождающиеся противоречия, довольно высокой степенью сотрудничества, а Болгария после поражения была нейтрализована. Таким образом, позиции Сербии значительно укрепились перед лицом империи Габсбургов.
Берлин с куда большим оптимизмом взирал на итоги Балканских войн, что, безусловно, несколько охлаждало воинственный пыл австро-венгерских правящих кругов. Британские дипломаты в Австро-Венгрии и Германии довольно часто телеграфировали о несовпадении взглядов правительств двух стран на принципы проведения балканской политики Драйбунда. Так, Вильгельм II критиковал Берхтольда за его попытки привлечь Болгарию на сторону Тройственного союза и за дальнейшее отчуждение от него Румынии и Греции. Кайзер считал, что интересам австро-германского блока на Балканах в наибольшей степени соответствовало формирование коалиции в составе Румынии, Греции и Сербии. Вильгельм II даже направил румынскому королю Каролю I телеграмму с поздравлениями по поводу заключения Бухарестского мира, что вызвало раздражение на Балльплац. По словам Берх-тольда, формулирование балканской политики Тройственного союза являлось прерогативой Вены, а не Берлина[932].
Лондон и Париж в свою очередь подчеркивали легитимность Бухарестского договора и отвергали возможность его ревизии[933]. Франция и Англия считали оптимальным установившийся на Балканах баланс сил. Именно по этой причине ими не было поддержано предложение России передать Болгарии Кавалу, которую присоединила к себе Греция.
С особым воодушевлением отреагировали на окончание Балканских войн британские экспертные круги, рассматривавшие их итоги в широком региональном и международном контексте. На взгляд Р.У. Сетон-Уотсона, Бухарестский договор являлся вехой в дипломатической истории Балканского полуострова, ибо он свидетельствовал о том длинном пути, который пришлось проделать христианским государствам региона, чтобы освободиться от опеки великих держав и начать проводить самостоятельный внешнеполитический курс. Незыблемость бухарестских постановлений и, следовательно, баланс сил на Балканах, если верить Сетон-Уотсону, зависели от сербо-румынского взаимодействия. Единственное, что смогло бы примирить Сербию и Румынию с ревизией Бухарестского мира и заставить их отказаться от своих южных территорий в пользу Болгарии, являлось присоединение ими Боснии, Далмации, Хорватии и Трансильвании, а это, в свою очередь, повлекло бы крах политической системы в Центральной Европе[934].
Интересным и оригинальным представляется осмысление событий в Юго-Восточной Европе в 1912–1913 гг. одним из авторов журнала «Найнтинс сенчури энд афтэ» – Э. О’Нилом. Он считал, что Бухарестский мир просуществует довольно продолжительный срок, и объяснял его устойчивость действием внутри– и внешнеполитических факторов. Взаимное соперничество, с одной стороны, и боязнь быть втянутыми в войну – с другой, сдерживали великие державы от активного вмешательства в ситуацию на Балканах, что предоставляло местным государствам достаточно простора для решения региональных проблем собственными силами. О’Нил полагал, что, ревизионистские устремления проигравшей стороны (в первую очередь речь шла о Болгарии) были бы сразу пресечены другими государствами региона, поскольку никто из них не собирался становиться следующим объектом болгарской воинственности. Журналист уподоблял Бухарестский мир Франкфуртскому. Недовольство Франции его условиями не означало пересмотр Франкфуртского мира в скором времени. То же самое, по мнению О’Нила, можно было сказать о Бухарестском договоре и Болгарии[935]. Если переложить выводы британского журналиста на современные разработки в области международных отношений, то получается, что взаимная нейтрализация влияния великих держав обеспечивает региональной подсистеме стабильное функционирование.
Показательно, что обозреватель «Контэмпэрери ревью» Э.Дж. Диллон также характеризовал Бухарестский мирный договор как окончательный и не подлежащий пересмотру. На его взгляд, должно было пройти много времени, прежде чем Болгария восстановила бы свои силы[936].
Представители Форин Оффис были менее оптимистичны и более сдержаны в своих оценках новых балканских реалий. В отличие от публицистов, они не рассматривали Бухарестский мир как торжество неких разумных принципов, гарантировавших прочность нового регионального порядка на Балканах. На взгляд Никольсона, надежды на продолжительный мир на Балканах были очень иллюзорны, ибо Европе вновь предстояло увидеть возобновление военных действий в регионе. Заместитель статс-секретаря по иностранным делам с сожалением констатировал, что, «кажется, нет конца и края этому злосчастному вопросу»[937]. Однако Никольсон прогнозировал благоприятную международную обстановку в ближайшем будущем: балканские государства были истощены двумя последними войнами, а великие державы сосредоточились на решении своих внутриполитических проблем[938].
Осенью 1913 – весной 1914 г. главный очаг региональной нестабильности переместился в Албанию. Рассуждая о создании Албанского государства и сложностях, с которыми столкнулись великие державы в очерчивании его границ, Э.Дж. Диллон отмечал, что Лондонская конференция, подобно Берлинскому конгрессу, «в процессе мирного урегулирования посеяла семена нескончаемой борьбы» на Балканах