[969]. 28 февраля Северный Эпир провозгласил свою независимость; было сформировано временное правительство во главе с Г. Христакисом-Зографосом, эпиротом по происхождению и бывшим министром иностранных дел Греции. Британские очевидцы событий констатировали появление «албанского Ольстера», управляемого знатными и состоятельными греческими деятелями[970]. Все же великим державам пришлось признать интересы Греции: в мае было подписано Корфское соглашение, по которому в трех пограничных провинциях (Химаре, Корче, Гирокастре) вводилась автономия под контролем великих держав[971].
Что касается проблемы Эгейских островов, то в данном случае можно утверждать, что Лондон поддерживал греческие притязания. В британском Адмиралтействе бытовало убеждение в том, что острова в Эгейском море могли принадлежать либо грекам, либо туркам, но ни при каких обстоятельствах не должны были попасть под итальянскую или австро-венгерскую оккупацию, даже временную. При этом У. Черчилль, первый лорд адмиралтейства, полагал, что с точки зрения британских интересов было бы предпочтительнее, если бы Эгейские острова все-таки оказались под властью Греции, которая была способна их защитить[972].
Нерешенность эгейского вопроса до предела накалила взаимоотношения между Афинами и Константинополем в конце 1913 – начале 1914 г. Турция ни при каких условиях не соглашалась на то, чтобы острова Имброс, Самофракия, располагающиеся у входа в Дарданеллы, и Лесбос, Хиос и Самос, прикрывающие подступы к Смирне, перешли к Греции. В итоге после длительных консультаций великими державами был найден компромисс: в составе Греческого королевства оставались все раннее оккупированные острова, за исключением Имброса, Самофракии и Тасоса, которые возвращались Турции. Греческое правительство обязывалось не проводить фортификационных работ на островах и не использовать их в военных целях. Однако, как справедливо замечает О.В. Соколовская, такое половинчатое решение лишь способствовало дальнейшему нарастанию напряженности в греко-турецких отношениях[973].
Сложившаяся ситуация вылилась в гонку морских вооружений в Восточном Средиземноморье, развязанную Афинами и Константинополем. Греция и Турция, опасавшиеся превентивного удара со стороны друг друга в случае, когда одна из них обладала стратегическим преимуществом за счет численного превосходства военно-морского флота, начали наращивать свои морские вооружения. По меткому замечанию американского исследователя П. Хальперна, все это напоминало пародию на морское соперничество великих держав. Греция и Османская империя обладали скудными материальными ресурсами, для того чтобы содержать крупные морские флоты (в их случае речь шла о численном перевесе в один корабль), не говоря уже о том, чтобы самостоятельно строить суда. Между представителями крупных европейских судостроительных компаний развернулась настоящая борьба за турецкие и греческие заказы[974]. Все это способствовало дальнейшей милитаризации Эгейского моря, а значит, и всего Восточного Средиземноморья. Обозреватели прогнозировали эскалацию греко-турецкого вооруженного конфликта летом 1914 г.[975]
Греция, которая доверила реорганизацию своего флота британской военно-морской миссии, стремилась к заключению военно-морской Антанты с Англией. Адмиралтейство не без интереса взирало на подобную перспективу, рассчитывая использовать Ионические острова как военно-морскую базу в случае войны с Австро-Венгрией на Адриатике[976]. Но с изменением международной ситуации в Лондоне начали отказываться от этой идеи. Так, глава германского военно-морского ведомства А. Тирпиц в феврале 1914 г. в своей речи перед бюджетной комиссией Рейхстага назвал предложение Черчилля о соотношении британских и германских дредноутов 16:10 приемлемым. Кроме того, австрийский парламент отложил решение о финансировании второй эскадры дредноутов. Таким образом, в Восточном Средиземноморье складывалась благоприятная для англичан расстановка сил[977].
Показательно, что и Британия, и Германия стремились предотвратить военные действия между Турцией и Грецией, а потому каждая со своей стороны пыталась наладить диалог между Константинополем и Афинами[978]. Взаимное нежелание Англии и Германии осложнять обстановку в стратегически важном для них Восточном Средиземноморье позволяло надеяться на локализацию возможного греко-турецкого столкновения и недопущение вмешательства туда третьих стран.
Таким образом, в первой половине 1914 г. разворачивался процесс становления Балканской подсистемы, связанный с разрешением противоречий локального характера: албанского вопроса, а также пресечением сербской и греческой администрацией деятельности болгарского движения на присоединенных территориях. Эти проблемы, как мы видели, могли быть решены путем компромиссов и частичных уступок, т. е. путем саморегуляции подсистемы. Однако главный вопрос заключался в пределах этой саморегуляции. Реваншизм Болгарии и Турции, несомненно, являлся деструктивным фактором, но на рассматриваемом этапе было сложно до конца оценить степень его воздействия на подсистему, которая все еще находилась в состоянии трансформации. Русская военная разведка в своих донесениях констатировала политическое брожение в балканских обществах. В частности, Е.Ю. Сергеев и А.А. Улунян в своей монографии ссылаются на агентурные данные, в соответствии с которыми черногорский король Николай в сговоре с сербской оппозицией планировал свержение правящей династии Карагеоргиевичей, последующее объединение двух славянских королевств в единое государство и установление там собственного режима. Австро-Венгрия, которой черногорский правитель гарантировал внешнеполитическую лояльность будущего государственного образования, поддержала намечавшейся заговор[979]. Но опять же вопрос о том, насколько проекты подобного рода были осуществимы в реальности, оставался открытым.
На взгляд Лондона, отсутствие проблем, способных обрушить изнутри новый региональный порядок[980], а также окончательное размежевание балканского и ближневосточного вопросов, привели к тому, что Форин Оффис перестал рассматривать полуостров как очаг нестабильности на политической карте мира. Успешная локализация великими державами Балканских войн, а также продемонстрированное ими стремление не выносить на повестку дня вопрос о судьбе азиатской Турции позволяли Уайтхоллу рассчитывать на то, что гипотетическая эскалация конфликта на Балканах не затронет Ближневосточный регион. Это способствовало тому, что в британской внешнеполитической стратегии кануна Первой мировой войны вопросы, связанные с международной обстановкой на Балканах, постепенно утрачивали остроту и актуальность.
Кроме того, падение интереса Лондона к ситуации в Юго-Восточной Европе было вызвано попытками британцев если не радикально пересмотреть, то по-новому расставить акценты в своем взаимодействии с Германией и Россией. Достижение с Берлином соглашения по Багдадской железной дороге мыслилось английской дипломатией как реализуемая на практике возможность урегулирования (пусть и в краткосрочной перспективе) вопроса, критического с точки зрения безопасности Британской империи в Азии, со своим принципиальным соперником на международной арене. Соответственно, временное сглаживание наиболее острых углов во взаимоотношениях с Германией привело к тому, что, во-первых, значение Балкан как комплекса региональной безопасности, нацеленного против австро-германского блока, снижалось. Во-вторых, в условиях англо-германской «разрядки» чиновники Форин Оффис, в отличие от более раннего периода, постепенно отходили от восприятия региона как инструмента укрепления британско-русской Антанты.
Проявлением новой тенденции в балканской политике Англии можно считать реакцию официального Лондона на военную миссию в Константинополе германского генерала О. Лимана фон Сандерса. В соответствии с соглашением, заключенным между Берлином и Портой в ноябре 1913 г., группе германских военных в составе 42 человек поручалось провести реорганизацию османских вооруженных сил; Лиман фон Сандерс был назначен командующим первым армейским корпусом в Константинополе. В Петербурге новость об отправке немецкой миссии в Константинополь вызвала шквал негодования: военное присутствие Германии на Босфоре могло обернуться для России стратегической ловушкой в случае войны с Центральными державами[981].
В Лондоне в свою очередь не рассматривали германскую акцию как повод для серьезного беспокойства. Британские дипломаты характеризовали страхи русского правительства как неоправданные и преувеличенные[982]. В данном вопросе Британия заняла уклончивую позицию. В обозначенный период Лондон попытался сочетать в своей ближневосточной политике такие разнородные элементы как стремление сохранить англо-русскую Антанту, с одной стороны, и курс на сближение с Германией, а также нежелание окончательно отталкивать от себя Порту – с другой. На словах британские дипломаты не отрицали справедливости протестов Петербурга: послы Тройственного согласия выступили с совместным демаршем в Константинополе. Признавая право России в случае провала попыток достичь компромисса с Германией на меры, необходимые для восстановления ее престижа, чиновники Форин Оффис вместе с тем не считали возможным оказать своему партнеру по Антанте поддержку в том объеме, в котором ее ожидал от Англии русский МИД