Разумеется, Дунайской монархии, в отличие от Османской империи, никто категоричных диагнозов не ставил: Австро-Венгрия не являлась неизлечимо «больным человеком Европы». К началу 1914 г. в целом не утратило своей актуальности суждение, высказанное еще в 1906 г. российским публицистом Л.М. Василевским относительно судеб империи Габсбургов: «решить вопрос о том, распадется ли она (Австро-Венгрия – О. А.) на составные части или пойдет и дальше по пути централизации – дело почти невозможное. Уместнее ставить вопрос так: дряхлеет ли уже Австрия или она еще не соорганизовалась»[991]. Похожая постановка проблемы отличала историко-аналитические исследования специального корреспондента «Таймс» в Вене Г.У. Стида, который указывал на резистентность Австро-Венгрии внутренним и внешним угрозам, на скрытые запасы ее жизненных сил[992].
Такая осторожность в прогнозах иностранных экспертов обусловливалась тем, что на протяжении долгого времени жизнеспособность и развитие Дунайской монархии определялось слаженной работой целого комплекса политических и социально-экономических институтов, каковыми выступали династия и аристократия, бюрократия и армия, католическая церковь, а также единый внутренний рынок. Однако к началу XX в. ввиду роста национального самосознания и производственных сил народов, населявших Дунайскую монархию, исчерпывался объединяющий потенциал перечисленных институций[993]. В политической жизни страны на передний план выдвинулись вопросы, связанные с усилением дезинтеграционных тенденций в Австро-Венгрии, которые после Балканских войн в восприятии австро-венгерского руководства начали принимать угрожающий размах. Проблема заключалась не только в том, что сопредельные с Австро-Венгрией Сербия и Румыния расширили свою территорию и упрочили позиции в регионе, хотя это и требовало от Вены поиска ответа на новые внешнеполитические вызовы, но и в том, как сербы, и в целом югославяне, а также румыны, населявшие империю, на это реагировали. Положение усугублялось тем, что отсутствие консенсуса среди правящих кругов Австро-Венгрии по вопросу реформирования государственно-политической структуры полиэтничной империи затрудняло выработку сбалансированной и адекватной политики на Балканах. Это тесная корреляция внутри– и внешнеполитических сюжетов, собственно и обусловливавшая драматичность всей ситуации, была точно зафиксирована иностранными наблюдателями. Так, Э. Кроу в разгар Первой балканской войны даже обязал посла в Вене и генерального консула в Будапеште готовить ежемесячные отчеты о местных событиях, указывая на размытость грани между внутренней и внешней политикой Дунайской монархии[994]. Это мнение высокопоставленного чиновника Форин Оффис заочно разделял и кн. Н.А. Кудашев, ибо, по его словам, «весьма трудно обходить молчанием такие факты, которые в любом другом государстве не заслуживали бы быть отмеченными в дипломатических донесениях»[995]. Принципиальным становилось понимание подвижек, происходивших на политической сцене Двуединой монархии, ведь они существенным образом могли сказаться на выработке ее внешнеполитического курса.
Таким образом, острота национальных противоречий, сотрясавших Австро-Венгрию, была весьма распространенной темой для размышлений среди дипломатов и публицистов: система дуализма, языковой вопрос, избирательная реформа в Транслейтании, итальянский, румынский и югославянский ирредентизмы – эти чисто внутренние перипетии Австро-Венгрии были на слуху у современников. Но даже столь неполный перечень вопросов свидетельствовал о многослойности и многоаспектности национальной проблемы в империи Габсбургов и ее проекции на внешнюю политику страны.
Действительно, национальный вопрос в Австро-Венгрии был тем стержнем, вокруг которого вращалась вся внутренняя и внешняя политика монархии. Если на протяжении большей части XIX в. политическая жизнь государства Габсбургов определялась австро-венгерским антагонизмом, то в начале XX в. актуализировались проблемы, связанные с правами и статусом невенгерских и негерманских народов монархии. Особой остротой и запутанностью отличалась национальная проблема в Транслейтании, где против политики «мадьяризации» с разной степенью интенсивности выступали сербы и хорваты, румыны и словаки. Национальный вопрос в Венгрии, как писал Р.У. Сетон-Уотсон, подготовивший ряд трудов по этой теме, «затрагивает буквально все проблемы Ближнего Востока, и то, каким образом он будет решен, окажет решающее влияние на баланс сил на Балканах»[996].
И для иностранных наблюдателей, и для австро-венгерских правящих кругов было очевидно, что перед империей стояла жизненно важная задача, заключавшаяся в реорганизации ее политической системы на более современных и рациональных началах. Одним из вариантов модернизации прежней политической конструкции являлась трансформация Австро-Венгрии из Двуединой монархии в Триединую, где славяне были бы уравнены в правах с немцами и венграми. Британские дипломаты в своих донесениях довольно подробно описывали подобного рода проекты. Если говорить о «югославянском» аспекте создания Триединой монархии, то авторы этой идеи, как виделось британскому консулу в Будапеште Гранту Даффу, призывали к формированию югославянского королевства в рамках империи Габсбургов на базе слияния Хорватии-Славонии, Далмации и Истрии, а также Боснии и Герцеговины, что подразумевало выход из состава Венгрии Хорватии-Славонии. В качестве примера такого замысла Грант Дафф приводил меморандум члена Хорватского сабора Загораца и депутата рейхсрата Сефордича, ссылавшихся на жалованную грамоту Франца Иосифа I от 26 февраля 1861 г., в которой австрийский император отмечал желательность объединения в будущем Далмации с Хорватией-Славонией и «воссоздания древнего королевства Хорватия-Славония-Далмация»[997]. В условиях, когда даже в самой Транслейтании венгры не представляли этнического большинства, Будапешт яростно критиковал любые инициативы государственно-административных реформ, могущих в перспективе лишить венгров их привилегированного положения в империи[998]. Так, эрцгерцог Франц Фердинанд, являвшийся сторонником федерализации Австро-Венгрии, был крайне непопулярен среди венгерской знати.
Теоретически Лондон считал сербо-хорватское сотрудничество решающим фактором успешного противостояния югославян жесткой национальной политике венгров. В начале 1912 г. британские консулы в Рагузе (Дубровник) и в Сараево сообщали о совместных демонстрациях сербов и хорватов, осуждавших действия венгерских властей и солидаризировавшихся со своими соплеменниками, проживавшими в Транслейтании. Такие акции, как правило, заканчивались публичным сожжением венгерского флага[999]. Тем не менее конструктивное сербо-хорватское взаимодействие казалось как сотрудникам Форин Оффис, так и ученым-славистам весьма неопределенной категорией. Оценивая эффективность упомянутых выше манифестаций, британский консул в Сараево Фримен отмечал, что «они показывают, насколько в южных славянах глубоко укоренена любовь к политике, сколь велик в них энтузиазм, но насколько безнадежно они разделены религией»[1000]. Еще в 1908 г. Сетон-Уотсон, оценивая способность двух югославянских народов к политическому объединению, писал о том, что невозможно совместить друг с другом представления о средневековых «империях» Звонимира и Стефана Душана[1001]. В свете этих суждений британских специалистов югославянский вопрос хотя и обладал значительным деструктивным потенциалом с точки зрения внутриполитической устойчивости многонациональной империи Габсбургов, но не угрожал ее территориальной целостности.
Однако, как продемонстрировали Балканские войны, изменение политической конфигурации в регионе оказывало мощное давление на расклад сил внутри самой Дунайской монархии. Помимо, собственно, активизации сербского населения Австро-Венгрии и пополнения за счет ее сербских подданных армии соседнего воюющего королевства, наблюдался рост югославянского движения в целом, а также открытая демонстрация ее славянскими подданными своих просербских симпатий. Так, на страницах Парижского журнала «Ревю дэ дё Монд» описывалась сцена, в которой чешские пехотинцы под впечатлением от сербских побед бросали ружья с криками «Да здравствует Сербия»[1002]. Проекция правительством монархии подобных настроений на общебалканскую обстановку побуждала его держать армию в состоянии постоянной боеготовности. Была проведена частичная мобилизация войск; запасные не отпускались с военной службы, в результате чего довольно большое количество людей было отвлечено от своих рабочих мест, что, как констатировал российский генеральный консул в Будапеште М. Приклонский, наносило урон экономике страны[1003].
Причем австро-венгерские власти, по донесениям дипломатов держав Антанты, своими действиями не только не способствовали разрядке внутриполитической напряженности, а, напротив, сгущали краски и усугубляли обстановку, обращаясь к мерам военного времени. В Боснии, по сообщениям британского консула Фримена, получила разгул шпиономания: повсеместно, с подачи местной администрации, производились аресты и задержания невинных людей[1004]. Сараево, да и вся Босния, как констатировал русский генеральный консул Игильстром, были превращены в военный стан: все училища, музей и другие общественные здания были заняты войсками. Столь удручающая картина, разумеется, наталкивала современников на один принципиальный вопрос, а именно: насколько оправданными выглядели опасения австро-венгерского правительства в восприятии дипломатов Антанты? Не являлись ли они умышленно преувеличены правящими кругами Дунайской монархии, чтобы развязать себе руки для максимального ослабления потенциального противника в регионе?