А для полинезийцев жестяные броши и стеклянные бусы были огромной ценностью. Ничего подобного не было на островах. И они смеялись над белыми, которые так неумно вели торговлю. Кто же был прав? Обе стороны или ни одна из них?
— Теи, — продолжал я, — как по-твоему, Тики съедал жертвы, которые ему приносили?
Теи лукаво усмехнулся.
— Тераи, — ответил он, — как по-твоему, Иегова съедает то, что ему приносят? Нет, священники съедают. И Тики не ел жертв. Это делали наши священники — таоа, старые кудесники.
— Но, Теи, — не унимался я, — я часто видел в лесу Тики. Из камня, вы сами его вытесали.
— Тики не из камня, — спокойно ответил старик. — Тики никто не видел. Таоа делали для народа каменные изображения Тики. Ваши священники делают изображения Иеговы. Я видел церковь в Омоа. Там Иегова на стене.
Теи взял бамбуковую дудочку и заиграл на ней носом причудливую мелодию. Ему больше не хотелось говорить об этом. Он католик, но сохранил старую веру. Тики для него стал Иеговой.
Теи Тетуа часто вспоминал старину. Рассказывал о войнах, о людоедстве.
Когда-то острова были перенаселены. Мы находили развалины жилищ даже на самых крутых склонах над морем: здесь много лет назад обитали бедные рыбаки. Ночью, в темноте, они прокрадывались в занятую врагом долину, чтобы набрать питьевой воды в длинные трубы из бамбука. Племена постоянно враждовали между собой. Зато природа была тогда щедрее. Она и сейчас щедра, но не так, как прежде. В большинстве долин нельзя жить, потому что ручьи высохли, исчезли. Может быть, виноваты свиньи, которые изрыли всю землю?
Скот уничтожает молодые побеги фруктовых деревьев; лошади обгладывают кору хлебного дерева, и оно сохнет. Пока что плодов избыток, но надолго ли?
Почти совсем истреблена черепаха. Некогда собирали множество птичьих яиц, ловили птиц. Теперь это уже не так просто. Но как ни богата была природа, на острове все равно царил голод. Полинезийцы ели растения и листья, которых теперь никто в рот не возьмет. Отсюда — одичание, отсюда — людоедство, хотя чаще всего людоедство было религиозной церемонией, связанной с жертвоприношениями богу Тики.
Как правило, человеческое мясо доставалось таоа и королю. Но иногда и простой народ приходил в неистовство. Теи Тетуа помнил случай, когда его друзья во время военного набега съели щеки живого пленника.
Да, страшные истории услышали мы в эти ночи у костра… Где у человека самое вкусное мясо, как его приготавливать; можно есть сырым, а можно жарить на раскаленных камнях.
Старик рассказывал спокойно, с достоинством, а у нас мурашки по спине бегали. Чего только не пережил в молодости наш друг!
С гордостью вспоминал он своего отца, Уту, самого удалого воина во всей долине. Ута почти ничего не ел, кроме человеческого мяса. Но у него был свой, особый вкус: он ждал, пока мясо полежит, «дойдет». Тогда Ута наполнял им свою миску, не забыв добавить поипои.
Однажды, когда кто-то из его соплеменников умер, вдова принесла Уте свинью. Надеялась, что он удовольствуется свининой и не тронет покойника. Ута съел свинью, а потом закусил человечиной.
Мать Теи, его братья и сестры возмущались, умоляли Уту есть рыбу и другую пищу, от которой не было такого запаха. Ута послушался, много дней не трогал старого мяса. Пока не заболел и не отощал так, что пришлось уступить ему.
— Теи, — спросил я однажды, — из-за чего, по-твоему, вымер твой народ?
— Болезни виноваты, их сюда привез двойной человек, — ответил он.
— Двойной человек? О чем это ты?
— Когда на Маркизские острова прибыли первые белые, их называли двойными людьми. Потому что у них было по две головы, по два тела и по четыре ноги.
Полинезийцы не знали, что такое одежда. Когда белые раздевались, островитянам казалось, что они отделяют от себя одно тело. Снимут шляпу — под ней еще голова! Снимут ботинки — еще ноги есть! Даже странно.
Двойной человек принес на остров кашель, лихорадку и боли в животе. Смерть косила островитян.
— Прежде мы не умирали от болезней, — сказал Теи Тетуа. — Люди делались совсем старыми, похожими на высохшие шкуры. Они могли только сидеть на одном месте, и приходилось их кормить. Молодые умирали от какого-нибудь несчастного случая — например, упадут и шею сломают. Или в океане нападет акула, мурена. Или им в битве палицей разобьют голову.
Да и то их иногда спасали таоа. Таоа — по-нашему шаман или знахарь. Но способности таоа простирались гораздо шире знахарства. Он был отличным психологом и великолепным хирургом. Ловко пуская в ход бесовские пляски и мимику, он умел завоевать душу народа. Он исцелял раненых, делал операции, не внося инфекции. А теперь малейшая царапина или ссадина гноится. Всюду проникают бациллы.
Ученые собрали замечательные инструменты таоа, искусно сделанные из кости, зуба, камня и дерева. Древние врачи пользовались шилом и буром, они даже изобрели особую пилу.
Словом, таоа — это врач. Теи Тетуа помнил таоа Теке. Он давно умер, но в Ханахепу на берегу стоит каменный идол, носящий его имя. По словам островитян, в этом истукане обитает душа покойного таоа.
Теи видел, как Теке вставил человеку, сломавшему ногу, искусственную кость из дерева. Больной поправился и мог ходить.
Но еще интереснее знаменитые операции на черепе. Один островитянин, живший в Уиа, упал и пробил себе голову. Его доставили к Теке. После пляски и заклинаний врач принялся за дело. Он промыл рану, удалил осколки кости и тщательно выровнял края отверстия, стараясь не задеть мозг (если был поврежден мозг, кудесник не брался за лечение). Затем Теке вставил в отверстие гладко отполированный кусок ореховой скорлупы. В кости и в скорлупе он просверлил много дырочек и сшил все вместе ниткой из кокосового волокна. Рана зажила, и пострадавший благополучно жил еще много лет.
В то время такая операция не считалась редкостью. Мы, конечно, читали об этом, но совсем другое дело самому увидеть неопровержимое свидетельство. В старом склепе мы нашли черепа: одни, оплетенные кокосовым волокном, висели под сводом, другие лежали на полу, и на одном из них мы обнаружили шов — след операции!
Этот череп нам разрешили унести с собой.
— Цивилизация — странная причуда, — заявила однажды Лив. — Без нее отлично можно обойтись!
Мы лежали на траве, отдыхая после обеда. Ноги — в журчащем ручейке, голова — в тени пальмы, тело подставлено лучам солнца.
Гудели жучки, шумел прибой. В ручье, удовлетворенно хрюкая, стоял поросенок; то и дело выбегала погреться на солнце ядовито-зеленая ящерица.
В долине мир, тишина, мягко качаются зеленые кроны. Теи Тетуа и Момо спят в своем доме.
— Нет, — возразил я, — все-таки у цивилизации много хороших сторон.
— Да, конечно, — ответила Лив, — но они всего-навсего призваны возместить ее же недостатки. Ну скажи, например, кому здесь нужна музыка?
— Это верно, — согласился я, — ручей журчит, и птицы щебечут, и…
— Нет, я не про то, — перебила Лив, — не про звуки, а про настроение, которое они создают. Здесь сама природа переполняет душу!
— Так-то оно так, но мы только рады были, когда попали на Хива-Оа, к врачу…
— Вот именно, — подхватила Лив, — а кто занес сюда болезни?
— Ладно, ты права, но ведь теперь поздно говорить об этом. Невозможно всех заставить расстаться с городами.
— Конечно, поздно. Я просто так…
Мы поднялись и пошли в ручей. Набрав воды в горсть, я напился; блестящие чистые капли падали с ладони вниз.
— Погляди, Лив, — сказал я, — до чего вода красивая.
Лив рассмеялась.
— Сидя в ванне, ты об этом не задумываешься! Все-таки портит нас цивилизация, заставляет прятаться в скорлупу. Шум, гам, гонка — если все воспринимать, лопнешь от впечатлений!
— Ну и хватит об этом, — ответил я, стоя под струями маленького водопада, — зато сейчас нам хорошо!
Так проходили дни. Простая счастливая жизнь, приволье… Мышцы всегда в работе, душа открыта впечатлениям. Никаких связей с большим миром. Даже подумать о нем было как-то странно. Когда мы рассказывали Теи Тетуа про самолеты, то удивлялись не меньше его. Мир техники казался нам огромным и страшным. Мы словно попали на другую планету.
Однажды, рубя дрова в лесу, я услышал лай. Потом показалось несколько полинезийцев — две семьи пришли из-за гор в гости к Теи Тетуа. Старик был в восторге.
Их соблазнили рассказы Тиоти, который распространил слух, будто мы засыпали Теи Тетуа всевозможными подарками. Мы быстро поладили с новыми соседями, стали вместе охотиться, вместе ловить рыбу, деля добычу поровну.
Иногда океан вел себя смирно, и мы купались и ловили спрутов. Островитяне ели их сырыми. Нарочно, чтобы подразнить нас, они жевали живых спрутов, которые обвивали их шеи длинными щупальцами! Мы с ужасом смотрели на них, а они хохотали до упаду.
Момо любила щекотать нежные пятки Лив. И когда та, не выдержав, прыскала, девочка покатывалась со смеху. У самой Момо кожа на пятках была толстая, и она безболезненно могла срезать ее целыми слоями. От такого зрелища Лив испуганно визжала — на радость и потеху островитянам.
Вечерами у костра мы пели древние песни, которым нас обучил Теи Тетуа, слушали его рассказы.
Словом, в долине Уиа царила настоящая идиллия. Увы, недолго… Видя, что первые две семьи не возвращаются, потянулись через горы и другие. Старику Теи приходилось туго: гости трудолюбием не отличались, требовали от хозяина, чтобы он о них заботился. Дед из кожи вон лез, чтобы всех накормить, а они только посмеивались над ним: вот ведь глупый!
И стало здесь так же шумно, как было в Омоа. Варили апельсиновое пиво, и даже дети напивались допьяна. Момо тоже. Хуже всех вел себя метис по имени Наполеон. В хмелю он терял рассудок. Он уже забил до смерти двух жен, а теперь ухаживал за вдовушкой Хакаева, которая перебралась в Уиа, схоронив мужа. Она заплатила отцу Викторину четыреста франков, чтобы тот своими молитвами открыл покойнику ворота в Царство Небесное, и была теперь свободна.