сю службу и после, когда учился в политехническом, все думал, говорил себе: стихию надо понять. Стихию в человеке, стихию вне человека.
— Понятно, Станислав Ефремович. Вот еще о чем хочу спросить: теперь все про экологию говорим, которую, так сказать, совместными техническими успехами нарушили. Но ведь она, экология, вроде бушевать, возмущаться начинает?
— Мы это видим, ощущаем, Дима.
— Меня Вера просвещает. Вот, говорит, послушай. Пожары когда-то были полезны лесам — обновляли, омоложали их. А загорались леса от молний. Как она научно выразилась, средний оборот огня составлял пятьдесят — сто лет, и за это время лес успевал подняться. Но пришел человек добывать «хлеб культуры», иные продукты цивилизации. Лес стал загораться от спички, костра, папиросы, искры паровоза и даже брошенной бутылки: сфокусирует солнечные лучи в жаркий день — загорелся сухой подстил... И выходит — пришел, увидел, победил, но не торопись победе радоваться: она — пиррова. Даже такое придумала: «пиррова служба» — все эти лесоохраны, водоохраны, звероохраны...
— Молодец, Вера! Небось ухаживаешь, Дима? Как успехи?
— Никак. Она вас любит.
Сказав это, Дима осекся, притих. Удивленно, вроде чуть досадливо хмыкнув, замолчал и Корин.
Неохотно, как-то напряженно-тревожно засыпал лагерь; утробно, зловеще ухал филин неподалеку, и ветер сухими, скрипучими всполохами будоражил вершины лиственниц, вихорками закручивал мусор у палаток. Исчез, опал в чащобник гнус.
— Плохо, — сказал Корин.
— Согласен, Станислав Ефремович, для вас неожиданно. Но — точно. Из-за вас и напросилась сюда. Я — что, я, конечно, ухлестнул, да скоро понял: тут мне не светит...
— Ветер, Дима.
— У Веры? Нет, Станислав Ефремович, выветрился. Я злободневную проблему эмансипе так понимаю: не стало мужчин, настоящих то есть. Вот слабая половина и бунтует, так сказать, от излишка раскрепощенных сил. Но вот что интересно: попадется девушке, женщине мужчина, понимаете, по существу, а не по внешности, — и никакого антагонизма, литературно выражаясь. Лад и согласие. Женщина не власти — любви хочет. Может, и преклонения, как еще в недавние старые времена. Одним словом, Станислав Ефремович, раз вы мне разрешили говорить, Вера увидела мужчину. И еще тогда, на Урдане...
— Я не о том. Ветер поднимается. Нехороший ветер.
Вблизи скрипели сухие ветви берез и лиственниц, вдали приглушенно гудела тайга, и слышались в этом гудении вроде бы взревывания пламени. Дима поежился, поняв беспокойство Корина, но все-таки обиделся на него: так умно, кстати, казалось ему, он высказал своему начальнику то, о чем или молчать надо, или говорить с великим умением, а «спецбед» даже в эти, может решающие для его судьбы, минуты занят делом — горящей тайгой. Он что, помешался на стихийных бедствиях? А ведь сам сказал: стихию надо понять сперва в человеке. И Дима упрямо, не скрывая обиды, проговорил:
— Мне что — я правду.
Корин на ощупь раскрутил трубку, овеял дымком пахучего табака воздух палатки и вдруг, как бы для себя, но с явным смущением рассмеялся. Дима отвернулся, натягивая на голову капюшон спального мешка, и тут услышал внятно выговоренные Кориным слова:
— Видел, догадывался вроде. Да замечать не хотел. Теперь ясно: «очаг загорания». Не опасный, думаю. Поразмыслим, примем разумные меры, мой друг Дима.
ГЛАВА СРЕДИННАЯ
Опорно-защитную полосу протянуть успели, пустили отжиг по всему фронту от реки до марей и озер. И было время, были полных шесть суток, когда люди, сотни людей, окарауливая пожарище, захлестывая очажки огня проволочными метлами, просто еловыми ветками, забрасывая вскопанным сырым грунтом, заливая водой из ранцевых опрыскивателей, дружно верили: огонь побежден. Хоть и тонуло Святое урочище в знойном дыму и суховейный ветер бушевал на всем пространстве межгорья.
Корин несколько раз облетел урочище, не отрываясь от бинокля, до слезной рези в глазах оглядывал каждый дымок, курение, коптение, проверяя, высматривая защитную полосу, а главное — нет ли загораний позади нее. Наконец он приказал пилоту Диме лететь в лагерь: знал, чувствовал, жестко понимал — пора докладывать председателю комиссии.
Войдя в штабную палатку и не застав радистку Веру, он с неким облегчением присел на кругляк у стола: можно додумать, найти более подходящие слова, чтобы точнее обрисовать обстановку, реальную, без особых сомнений, но и не высказать боевитой уверенности. По опыту, ставшему интуицией, нутром «спецбеда» он знал: такое пожарище надо окарауливать неделями, а вернее — до осенних дождей, холодов.
Звенела эфиром, потрескивала разрядами дальних сухих гроз включенная рация. В любое мгновение могли послышаться позывные: «Отряд! Отряд!..» Корин встал, подошел к рации. Справа от нее, на ящике, застеленном цветной пленкой, аккуратно расставлены коробочки, пузырьки. Это, понял он, туалетный столик Веры Евсеевой, почему-то ранее не примеченный им. Корин взял рекламный листок парфюмерного набора «Селена», прочитал:
«Этот свежий аромат цветочно-фантазийного направления, в композиции которого ясно ощущается нежная нота майского ландыша, назван в честь естественного спутника нашей планеты — Луны».
— Красиво, прямо-таки цветочно-фантазийно! — не удержался от невольного восклицания Корин и услышал за своей спиной голос радистки Веры:
— Добрый день, Станислав Ефремович. Вы с кем-то здесь говорите?
— С Селеной, которая при солнечном свете незаметна. Вера увидела в его руке рекламку, рассмеялась:
— А-а... нежная нота майского ландыша... — Она поворошила кипу бумаг, подала Корину книжечку торгового проспекта.
Он прочитал на первой странице:
«Отличительной особенностью данного прибора является то, что с целью исключения зависимости погрешности коэффициентов деления от изменения окружающей температуры измерительные сопротивления делителя помещены в термостат, где автоматически поддерживается постоянная температура с помощью усилителя Ф-356».
Теперь рассмеялся Корин:
— Да, на канцелярско-тарабарском... Вы Диме или его технарю Божкову покажите.
— Показывала. Пилот почесал в затылке, сказал: «Бижутерия», инженер вроде что-то понял, но перевести не смог.
— Оба текста, фантазийный и коэффициентно-термостатный, — в учебник русского языка. А, Вера? Чтоб с детства в «композиции» человека было отвращение к шикарно-заумной ноте... Я так ясно вижу этих сочинителей: нестареющая дама, умащенная лосьонами, с розовой мечтой о Париже и кандидат наук в кожаном пиджачке, глаженый, чищеный — симпозиум со всегдашней газеткой в метро. Люди особой породы, родила их одна мама — техническая революция. Мы тут, Вера, дикари мезозойские, то есть я. Почувствовал даже свою толстую кожу — от копоти, пота, всякой лесной трухи. Тайга ведь только издали да на экране красива. — Корин кивнул на рацию, словно бы раскаленно свистящую перед взрывом, спросил: — Может, успею в ручье окунуться?
— Да, да, Станислав Ефремович. Отговорюсь, если что. И чай приготовлю.
Она положила ему полотенце, мыло, майку, рубашку — все свежее, стираное.
— Ваша забота, Вера?
— Мы с Анютой... — И выскочила из палатки.
Корин спустился к ручью, отошел немного влево, разделся под густым здесь ольховником, влез в воду, выбрав бочажинку поглубже; вода показалась ему менее прохладной, чем в прежние купания, точно и ее согрел пожар, хотя тек ручей пока вдалеке, поперек Святого; просто он обмелел, усох от зноя; плескаясь водой и чувствуя, как она медленно скатывается по его телу, почти не освежая, Корин думал: есть соленая, «тяжелая», минеральная, даже «мокрая» вода, а эта — усталая, сочащаяся с усилием, упорством, чтобы не дать иссохнуть земле.
Возвращался он неспешно, чтобы не растерять, пусть и малой, прохлады ручья, а войдя в палатку, изумленно остановился у входа: земляной пол чисто выметен, штабное имущество уложено вдоль стенок, в углы, стол накрыт белой салфеткой, из транзистора слышалась легкая музыка «Маяка»; воздух нааромачен хорошими духами; и радистку Веру он едва узнал — была она в коричневой юбке, салатной кофточке, в туфлях-башмачках, с расчесанными, распущенными на плечи светлыми, почти белесыми волосами.
— Это вы?.. — спросил Корин, чувствуя, что как-то ненужно, глупо-неловко смущается.
— Я, я, Станислав Ефремович. Просто вот переоделась. Брюки, куртка так надоели! Праздник ведь, правда? Пожар остановили.
— А это?.. — он указал на ее волосы. — Парик?
— Что вы! Свои.
— Но ведь...
— Краска сошла, смыла.
— Так же лучше.
— Но не модно, Станислав Ефремович. Давайте чай пить. По-вашему заварила — чифир.
Корин послушно сел к столу, Вера положила в его кружку сахара пять кусочков — столько он всегда клал сам, — пододвинула бутерброды с копченой колбасой и сыром, и Корин, уже без огорчающей досады, думал: вот он, пятидесятилетний, тертый, мятый, зачерствелый, смутился перед девчонкой, покорно ест бутерброды, хотя есть ему вовсе не хочется, и самое постыдное — не может, не наберется храбрости поднять на нее глаза, ибо страшится, да, иного слова не подобрать, — страшится увидеть в ее глазах то, о чем догадывался сам, говорил ему Дима и чему он все-таки не очень поверил; вернее, верил, но так, по разумению старого холостяка: приглянулся девчонке: заметен, начальник, «сильная личность», седой, мрачноватый, с трагической биографией — этим и интересен. Юное тянется к опытности. Пройдет, переболеется. Ему сейчас же, немедленно нужно стать прежним «спецбедом», чтоб не расслабиться до каких-то нежных чувств, не подтолкнуть Веру — она не сводила с него упрямых, печально-улыбчивых глаз, — говорить о чем-то интимном, касающемся только их, пусть даже (или тем более) вся ее любовь — капризное увлечение.
Звучно отставив кружку, медленно раскурив трубку, Корин, грубовато покашляв, спросил:
— Скажите, Вера, мы потушили пожар?
Она еще какое-то время онемело смотрела на него, вроде бы чуть испугавшись этих совсем неожиданных для нее слов, наконец вдумалась в них, поняла, опустила взгляд к своим вяло лежащим на столе, искусанным гнусом рукам, тихо, прерывисто проговорила: