турман с несносною независимостью берет на себя смелость думать по-своему, не желая ограничиться положением ничтожного подчиненного. То, что Хуан де ла Коса на протяжении всего путешествия ведет подробные записи курса флотилии, закладывая тем самым основы будущей навигационной карты, он считал чуть ли не воровством, так как по его мнению этот путь в Индии должен остаться тайною, известною лишь ему одному. Недаром же назначили его адмиралом моря Океана и вице-королем всех земель, какие только будут им найдены.
Что до Пинсонов, то хотя он встречался с ними значительно реже, его неприязнь к ним была, пожалуй, еще острее.
Для людей с подозрительным и замкнутым характером воспоминание об оказанных им одолжениях и услугах — сущая пытка, и, подобно вину, которое скисает в старых мехах, у таких людей давнишняя благодарность превращается в неприязнь.
Флотилия, снаряженная для географических открытий, не была по-настоящему военной эскадрой. Королевская чета лишь частично оплатила расходы. Без финансовой поддержки и личного содействия братьев Пинсонов флотилия никогда бы не снялась с якоря в Палосе. Это была экспедиция, организованная на вольных началах людьми, вся жизнь которых была связана с морем. Записывались в нее моряки вполне добровольно, и большая часть записавшихся пошла на это из привязанности к сеньору Мартину Алонсо.
Колон и Пинсон, хотя и именовались, принимая во внимание пользу службы и требования дисциплины, один адмиралом, другой — капитаном, были на самом деле двумя компаньонами, причем второй вложил в это предприятие гораздо больше, чем первый. Впрочем, с того самого дня, когда они сошли на берег со своими знаменами на острове Гуанаани, Колон резко и решительно изменил свое обращение с моряками флотилии. Теперь он стал адмиралом и не мог допустить, чтобы оба подчиненных ему капитана что-нибудь советовали ему как компаньону, вмешивались в дела флотилии или входили в обсуждение предписаний относительно курса и порядка следования кораблей, основываясь на том, что в продолжение этого путешествия он не раз обращался к ним — многоопытным морякам за поддержкою и советами.
Теперь он знал решительно все на свете и воспринимал как проявление непочтительности со стороны тех, кто за несколько недель перед этим были его товарищами, если они выступали хотя бы с самыми мелкими замечаниями, относящимися к его единоличным распоряжениям., Путешествие стало военным походом, а флотилия — королевской эскадрон. Компаньонов в коммерческом предприятии больше не было; все теперь в равной степени зависели от его не подлежащего обсуждению слова, и малейшее возражение стало дисциплинарным проступком.
Тщеславие подстрекало его иногда на весьма странные притязания. Он поражался, как это Пинсоны позволяют себе разговаривать с ним прежним тоном, пусть почтительным, но, вместе с тем, и чрезмерно непринужденным, какой свойствен тем, кто вместе поставил на карту и жизнь и свое состояние ради осуществления географического открытия, представлявшего коммерческий интерес. И чтобы пресечь эту фамильярность, Колон, разговаривая с Пинсонами из знаменитого палосского и могерского рода, которые были и остались морской душой экспедиции, всякий раз становился все суше и жестче при встречах с ними, все более кратким в речах и более хмурым.
Высаживаясь на берег, Мартин Алонсо обследовал сушу с меньшей созерцательностью и большей практичностью, нежели адмирал. Пока Колон поднимался вверх по реке или высаживался из шлюпки, чтобы проникнуть в заросли, восхищаясь прохладными и благоухающими рощами, слушая пение птиц, особенно местного соловья — синсонте, капитан «Пинты» успевал обойти эту землю вдоль и поперек в поисках азиатских пряностей, без которых экспедиция превращалась в убыточное и бесполезное предприятие, так как рассчитывать на золото, по-видимому, больше не приходилось.
В пятницу 2 ноября покинули корабли двое послов, отправленных адмиралом к «великому королю», проживавшему во внутренних областях страны. Вместе с Луисом Торресом и Родриго де Хересом ушли в качестве проводников двое индейцев, один — из тех, которых Колон возил с собой от самого Гуанаани, а второй — из обитателей хижин на берегу реки, в устье которой каравеллы бросили якоря.
Адмирал снабдил своих послов в качестве денег некоторым количеством бус, на которые они могли бы купить себе пищу, если б в этом оказалась нужда, определив им шесть дней на дорогу туда и обратно. Он также дал им образцы разных пряностей, чтобы они могли использовать их для сравнения, если натолкнутся в пути на такие же. И так как политическая сторона экспедиции занимала его мысли не меньше коммерческой, он вручил отправляемым им послам инструкции, содержавшие в себе указания, как следует расспрашивать о короле этой земли и как они должны говорить, представ перед ним, как надлежит передать королю предназначенный для него подарок и как показать послание, предоставлявшее дону Кристобалю полномочия посла их высочеств во всех без исключения землях на противоположном берегу моря Океана.
Он рекомендовал, наконец, еврею-полиглоту из Мурсии и матросу из Айамонте, плававшему у побережья Гвинеи, применить искусную дипломатию, с тем чтобы выяснить в первую очередь, союзник ли Великого Хана тот индейский монарх, с которым они рассчитывают встретиться, или, напротив, враг, и уже в зависимости от этого вести себя так или иначе во время предполагаемых переговоров.
После ухода послов адмирал в ту же ночь с помощью квадранта «взял высоту» и заявил, что, по его подсчетам, они прошли от острова Иерро тысячу сто сорок две лиги, — на самом деле тысячу пятьсот шестьдесят, — и что место, где он находится, то есть Куба, материковая земля, а вовсе не остров.
О последнем Колон говорил с непоколебимой уверенностью. Почва, попираемая его ногами, была почвой Азии. Быть может, это была какая-нибудь отдаленная и малоцивилизованная провинция во владениях Великого Хана, куда лишь время от времени заглядывали его купцы и капитаны его кораблей, но все же это была Азия.
Индейцы в беседе с Колоном упоминали об острове, который они чаще всего называли Бойо. В действительности в таком понимании этого слова виноваты сами испанцы, которые, слыша, как туземцы без конца повторяют слово «бойо», — так на некоторых островах называют дома, — решили, будто это название какого-то острова. Позднее недоразумение выяснилось, и Колон понял, что настоящее название острова — Бабеке (речь шла об острове Гаити, названном впоследствии Эспаньолой).
На Бабеке золота — непочатый край, и еще есть жемчуг. Некоторые пожилые туземцы из поселения на берегу той кубинской бухты, в которой стояли на якоре испанские корабли, утверждали, будто жители Бабеке, и мужчины и женщины, носят золото и на шее, и на руках, и на ногах, и не только золото, но и множество вязок жемчуга. Выкладывая подробности об этом острове несметных сокровищ, индейцы неизменно указывали рукой на юго-восток, почти в том направлении, куда надлежало бы плыть испанцам, возвращаясь на родину.
Колон проникся уверенностью, что яркий луч истины осветил его географические концепции.
Бабеке, без сомнения, и есть остров Сипанго, оставленный ими у себя за спиной, прежде чем они прибыли к этому побережью материковой земли, принадлежащей к Азии и к владениям Великого Хана.
Нужно повернуть носы каравелл так, словно они отплывали в Испанию.
Теперь он знал, где же этот Сипанго — «остров с золотыми кровлями»; следовало как можно скорее отправиться к этому острову, отложив обследование материковой земли на будущее.
Глава II
О том, как Лусеро, наглотавшись дыма тлеющей головешки, заболела на суше морской болезнью и как она и Фернандо повторили первые шаги Адама и Евы.
Пока двое белых шагали в качестве послов адмирала внутрь страны, сам он решил использовать якорную стоянку в этом своего рода озере, образуемом рекой при ее впадении в море, в этой превосходной, глубокой гавани без подводных камней и с отличным пляжем, чтобы вытащить на берег корабли.
Он вошел со своей флотилией в этот разлив, поднявшись до того места, где вода стала пресной. Высадившись, Колон поднялся на пригорок, чтобы рассмотреть оттуда окрестности, но ничего не увидел из-за густых лесов, как всегда свежих и благоуханных. Воздух здесь был насыщен запахами ароматических трав, и зеленое лоно рощ, оглашаемое немолчным пением птиц, трепетало от зари до зари.
Сразу же на плотах и в челноках появились индейцы, чтобы получить погремушки и вязки стеклянных бус в обмен на все ту же хлопковую пряжу и сети, в которых они спали, — гамаки.
В воскресенье 4 ноября адмирал на рассвете сел в свою шлюпку и велел отвезти себя на берег, где он хотел пострелять из арбалета птиц, пение которых так услаждало его накануне.
Мартин Алонсо Пинсон с пикой в руке бродил по лесу в поисках сокровищ, сулящих настоящую выгоду; вскоре он кинулся искать дона Кристобаля, громко крича: «Корица! Корица!»
Пинсон держал в руке две какие-то палочки, принятые им за корицу. Один матрос с «Пинты», португалец, участник плаваний к берегам Африки, заявил, что он достал эти палочки у встречного индейца, который нес две большие связки точно такой же корицы. Контрамаэстре с «Пинты», в свою очередь, утверждал, что он видел в лесу много коричных деревьев. Страстное желание найти азиатские пряности, охватившее всех как поветрие, побуждало предполагать существование их в каждом дереве неизвестной породы, распространяющем приятный и сильный запах.
Адмирал, вообразивший, будто к ним и в самом деле привалило наконец подлинное богатство, отправился вместе со всеми, кто оказался рядом, обследовать эти деревья. Они не замедлили убедиться, что заманчивая находка — чистейшая иллюзия. Колон показал образцы корицы и перца, взятые им в Севилье, некоторым индейцам, но те остались верны себе. Что бы им ни показывали, они никогда не выражали ни малейшего удивления. Все это есть и у них, и притом в неимоверном количестве, но только не здесь, а дальше, всегда где-то чуточку дальше, по направлению, как они указывали, на восток.